Текст книги "Васюган — река удачи"
Автор книги: Вениамин Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Подобрали стекла. Теперь библию читаю – буквы с тараканов…
Эх, если бы у всех было такое остатнее здоровье!
Приданое
У приземистого вагончика-диспетчерской, где проводится оформление заявок, запись вахтовых рабочих, стоит худощавый парень в потертом плаще. Курит. Выходит молодая женщина, сообщает ему: записалась на Вах. Ей лет тридцать. Нос вздернут. Губы тонкие в малиновой помаде. Поправляет плотную шерстяную кофту ручной вязки, трет кулачком маленький подбородок. Подошли к газетному киоску, напротив здания Стрежевского аэропорта.
– Надь?!
– Че, Сереженька?
– Сколько так можно? Ты на Вах, я в Пионерный.
– Устраивайся в наше управление.
– Нет, Васюган не оставлю.
– Замкнутый круг.
– Давай разомкнем: поженимся. Тебя к нам переведут. Узнавал – операторы нужны.
Прищурилась, посмотрела на парня с обворожительной улыбкой, положила руку на его плечо.
– Зрение от электросварки не потерял? Не видишь разницу лет? Да ты еще и для мужа не созрел…
– Не обижай, начальник! Я к тебе по-серьезному.
– И я по-серьезному говорю: нажилась замужем. Раз судьба на волю выпустила, дай полетать, свежим воздухом подышать. Деньгами не бедствую. Приданое у меня большое…
– О чем речь?! И я к тебе не с пустыми руками явлюсь. На книжке четыре тыщи восемьсот. Твое приданое да мое – капитал целый.
– Где, Сережа, таких наивных делают? У меня ведь особое приданое: двое детей. Не говорила тебе о них раньше. Напоследок берегла снаряд.
Парень поперхнулся дымом. Швырнул окурок в траву.
– Задала ты мне задачку… с двумя неизвестными. За пятнадцать дней вахты, может, решу.
– Решить-то решишь, да с ответом моим не сойдется…
Объявили посадку на Вах.
Эй, дубинушка, ухнем!
На строительной площадке стоял бездействующий автокран, сиротливо опустив длинную стрелу. Перевернутым вопросительным знаком висел на тросу стальной гак. Крановщик второй день не мог устранить поломку. Кто-то набил травой его старую мазутную робу, вздернул на гак. Пришел из ремонтной мастерской, увидал – озлился. Сорвал чучело, вытряхнул траву. Изорвал робу на обтирки.
Прораб Перегудов, счищая сапогом с сапога комья грязи, спросил крановщика:
– Когда оживишь машину?
– Деталь точат, – буркнул сухощавый мужичок, проверяя пинком переднее колесо.
Перегудов собрал бригаду. Расселись в бытовке на почерневшие скамейки.
– Вижу, без песни у вас дело плохо идет. Лениво брус, кирпичи вручную перетаскиваете. Я попросил машинистку отпечатать десять экземпляров «Дубинушки». Разучите сегодня же русскую народную песню. Чтоб все без исключения знали наизусть. Это известный гимн ручному груду. Получим, крановщику – первый экземпляр. Приказываю вместе с плотниками и каменщиками исполнять, когда техника простаивать будет. Есть и музыкальное сопровождение.
Включил принесенный магнитофон. Горным потоком грянул мощный шаляпинский голос:
…Ээй, дубинушкаа уухнем!..
– …Ухнете сегодня на второй этаж пачку бруса. Крановщик подсоблять будет. На один ведь наряд работаете…
Через два часа кран бегал по стройплощадке рысью. Первый экземпляр «Дубинушки» прикрепили в бытовке рядом с годовыми обязательствами. Там, в седьмом пункте, говорилось: «Сократить до минимума ручной труд».
«Нет счастья в жизни»
Такая наколка была на руке водителя «Татры» Еременко. Когда надевал рубашку с короткими рукавами, синие слова походили на свисающую с кромки материи бахрому. Парни язвили:
Возьми карманный фонарик, поищи свое счастье.
– Тебе какую надо фортуну – денежную или женскую?
Еременко просили сказать: «Я получил в месяц четыреста пятьдесят рэ». Рэ у него походило на «ррр», будто он рычал на заработанную сумму. Ребята хохотали: «Хохла большим заработком не испугаешь».
Наколке он был не рад. Навел ее один «бродячий художник» за пять пачек сигарет и три кружки пива. Согласился сглупа. Терпеливо переносил «укусы» трех связанных иголок. Лакнет жало синюю тушь, вонзится в тело. Парень, переживающий тогда щенячий возраст, пробовал для храбрости кривить улыбку. Противна теперь ему эта наколка, содержание ее, потому что пришлось испытать и семейное счастье, и счастье сурового северного труда.
Принялся потихоньку срезать наколку лезвием бритвы. Выжигал горючей серой. Вытравливал кислотой. Чуть-чуть не получил заражение крови.
Теперь на месте наколки бугристый продолговатый шрам. Сквозь него проступают упрямые синие точки. С опозданием надоумили парня: «Чего дурака свалял, руку изуродовал?! Говорят, сейчас в косметическом салоне легко наколки сводят».
Всем, имеющим различные «художества» на теле: выколотые перстни, звездочки, имена, годы, якоря, солнечные полудиски с лучами, «глубокие» изречения, могилы с крестами, Еременко хочет сказать так:
– Братцы! К чему все это?! Чистая кровь не нуждается в красителях. Человеческое тело должно быть телом – не доской объявлений, не рисовальной бумагой. Предостерегаю: берегитесь ядовитого жала обмакнутых в тушь иголок! Наколки въедаются в кожу, в душу. В минуты раскаянья не сбросишь, не сотрешь их. Тяжела и утомительна постоянная носка ненужных, ветхих «нарядов».
Братцы! К чему все это?!
Смена декорации
В шестьдесят восьмом общежитии Стрежевого свободные от вахты парни пили дрянненькое винцо «Агдам». Сухопарый, с большим кадыком Авдюхин имел сиротское выражение лица. Собутыльника Фасеева от ужина всухомятку мучила икота. На столе – крупно нарезанный хлеб, открытая консервная байка ставриды, плавленый сыр, пачка «Беломора», зажигалка, растрепанный журнал, пущенный на «салфетки». Парни забавлялись. Авдюхин запускал под стол длинную руку, стучал по столешнице козонками пальцев. Приговаривал:
– Тук-тук!
Подавив икоту, напарник спрашивал весело:
– Кто там?
– Агдам.
– Сколько грамм?
– Восемьсот.
– Впустить! Налить!
Из-под стола извлекалась новая зеленотелая бутылка.
В комнату постучали. Фасеев хотел по привычке спросить: «Кто там?» – но опомнился, пробасил:
– Вваливайся!
Вошла застенчивая молодая женщина, представилась:
– Учительница вечерней школы – Гаврилова.
Растерянные сотрапезники вскочили, пододвинули гостье стул.
– Чем можем быть полезны? – Авдюхин прикрыл газетой следы пиршества.
– Записываю молодых рабочих в вечернюю школу.
– Не по адресу… ик-ик… обратились. У нас с Федькой Авдюхиным шестнадцать классов… ик-ик… на двоих.
– Или восемь на одного? – улыбнулась учительница.
– Знаете арифметику, – осклабился Федор. – Нам хватает образования, чтобы получать в месяц по четыре сотенных… чистыми. Нынче с дипломами в рабочие бегут. Ромбик есть, денег нема… припирает…
– Мне ли вам, ребята, говорить, что не все рублем измеряется. Знания возвышают душу, вырывают ее из плена скучной обыденщины…
«Скорее бы ушла. Выпить хочется», – сверлила обоих мыслишка.
– … Вы сейчас ходите по околице. Неужели нет желания заглянуть в открывающийся за горизонтом мир?
– Нагляделись с вертолетов на все миры и горизонты…
– Я, между прочим, ик-ик, в Анапе и в Болгарии был…
– Напрасная агитация.
– Ну что ж, приятного аппетита! На всякий случай оставляю адрес школы и телефон директора. Если надумаете…
После ухода учительницы парии повертели в руках лощеную бумажку, придавили ее бутылкой вина.
– Нашлась тоже… ик-ик… горизонты, наука…
– Молчи! Она права, – Авдюхин шумно сдунул пепел с папиросы. – Кто тебя за язык тянул: шестнадцать на двоих. Ишь уравнял! У меня девять. У тебя семь. Заимей в мозгах две новые извилины, потом равняй..
Прошло два месяца. То же общежитие. Та же комната на третьем этаже. Те же действующие лица. Декорация переменилась.
На столе – стопка общих тетрадей, книги, атлас мира, логарифмическая линейка.
Авдюхин морщит красный лоб, «вгрызаясь» в какую-то двухэтажную формулу. Изредка для отдыха мыслей стучит козонками по столешнице.
– Тук-тук!
Дружок, не отрывая взгляда от книги, спрашивает:
– Кто там?
– Агдам.
– Пошел вон!
И снова вдумчивое чтение, полет к иным, не вертолетным горизонтам.
Летуны
Нефтегазодобывающие управления Стрежевское и Васюганское находятся в одном здании. У крыльца двое мужчин лет сорока ведут неторопливый разговор:
– В какое НГДУ махнем?
– Давай на Васюган. Говорят, в Пионерном житуха хорошая. Горячая вода в общежитиях. Бильярд. Цветные телевизоры. В столовых мясо постоянно. Хлеб в пекарне вкуснющий выпекают – кореш угощал.
– А на Вахе рыбалка хорошая.
– Из Пионерного в Томск самолеты напрямую летают.
– До Ваха дорога хорошая: сто верст и все плитами.
– Закрывай глаза. Крути пальцы. Сойдутся два раза – выбираем Васюган.
Не сошлись. Пошли устраиваться в Стрежевское НГДУ. Каждый нащупывал в кармане свои «корочки». Специальностей много: сварщики, слесари, монтажники, трактористы.
К великому огорчению, обоих не приняли на работу ни в одном управлении. В отделе кадров, полистав трудовые книжки, разбухшие от вкладышей, ставили безошибочный диагноз: летуны.
– Ваши рабочие не летуны, что ли?! – напирали обладатели «корочек». – Тоже во все концы летают – вахты из Томска, Новосибирска, Целинограда, Павлодара, Омска, Донецка…
– Наши летуны особые – стрежевского неба, – отвечали им. – А вы весь Союз облетали, не нашли себе постоянного рабочего места.
– Обещаем по три года не срываться с якоря.
Но якорь у томских нефтяников брошен не был.
В фонд Жизни
Идут молодые вахтовики в сберкассу, переводить в Фонд мира добровольные денежные взносы.
– Внесу 25,– говорит коренастый Семенов, неуклюже переставляя по бетонным плитам великоватые резиновые сапоги.
– Гри-и-ша! Ведь у тебя дед погиб под Варшавой, – напоминает приятель, перекладывая сетку со свежими огурцами из правой в левую руку. – Деду-то всего двадцать восемь было…
– Переведу сорок, – после короткого раздумья и глубокого вздоха повысил сумму Семенов.
– Гри-и-ша! У бригадира нашего отца убило.
– Ладно. 60 и точка!
– А сколько наших земляков-сибиряков полегло?!
– 80!
– Про двадцать миллионов погибших соотечественников не забудь. Мы же, считай, сейчас в фонд Жизни пойдем переводить деньги.
Семенов воодушевился.
– Давай по 120! Чего нам мелочиться?! Это же сумма премиальных за два месяца.
– Округляй до 150. Будет мир – будут у нас новые деньги.
Тщательно вытерли сапоги.
Торжественно зашли в сберкассу.
Хитрое завещание
Два праздника – добычу миллионной тонны васюганской нефти и стомиллионной стрежевской – водитель КрАЗа Андрей Сухоруков отмечал в ресторане «Сказка». В общежитии улыбался до ушей и ворчал на ребят, почему они равнодушны к таким важным событиям.
Сосед но комнате Горкасспко, родом с Полтавщины, скосив на шофера маленькие зеленоватые глаза, ехидничал:
– Дурак ты, Аидрюха! Радуешься невесть чему. Что, тебе богатая тетка миллион в наследство оставила?!
– Ничего ты не понимаешь! – не теряя веселого расположения духа, совестил черноусого пария Сухоруков. – Если ты землю теткой считаешь, то она и тебе кое-что припасла в наследство. Оставила она всем нам хитрое завещание: возьмите, дескать, мои миллионы нефтяные из-под болот и тайги. А-а-а? Уяснил?!
– Спи, миллионер!
– Нет, вдумайся в цифру, захолустная твоя душа! Первый миллион васюганской нефти! Родился он 20 мая 1982 года. Даже время точнейшее зафиксировано – 16 часов 50 минут. Миллион?! Потом их будет много, но первый! Это же единица и шесть нолей по соседству!
– Ты единица или ноль? – гнул свою линию Горкасенко, доставая пальцами из стеклянной банки консервированную сливу.
– Я-то?
– Да, ты-то.
– Я, может, точка после этой цифры. Высыпал последний самосвал песка на площадке под новую буровую вышку – и поставил этим точку.
– Ро-ман-тик!
– Хочешь, врежу?! – соскочив с кровати, подступился к скептику Андрей. – Не додай тебе копейку в получку– бухгалтерию передушишь. Приехал со своим безразмерным аршином северные рубли мерить. У одной
«Татры» душу вытряс. За другую примялся. Крутить баранку и осла можно научить. Эта машина знаний требует. Сам ты ноль пустостенный!..
Напуганный неожиданным оборотом дела, Горкасенко молчал, выпучив на водителя боязливые глазки. От волнения он не мог выдавить зубами и языком косточку из сливы. Она торчала за щекой большим бугристым нарывом.
– Ты мой миллион не трожь! – ворчал, укладываясь в постель, шофер. – Мне его не тетка – мать-земля дала… там их еще много… да, много… все наши.
Причащение
Бывший таксист Ефремов везет меня на КрАЗе из Катыльгинского песчаного карьера в Пионерный. Разговорились.
– Я «Волгу» на Васюган променял. Не жалею. В городе светофоры, клиенты, гаишники замучили. До сих пор дверцы в голове хлопают… Выполнял раз необычный заказ: привозил для церкви три ящика кагора. Это вино у церковников за кровь господнюю сходит во время причащения. Подают его к обедне с кусочком просвиры… Ладно. Везу. На первом сидении заказчик в черном одеянии. Глаз со счетчика не сводит, вздыхает. Думаю: «Ах ты, церковная крыса, копейки считаешь! Или приход обнищал? Пузо-то у тебя, чай, не воздухом накачано?!». Ладно. Приехали.
Помог из багажника ящики выгрузить.
– Можно, – басит служитель, – с тобой кагорчиком рассчитаться?! После работы «причастишься» с устатку.
Отвечаю:
– Завтра на Север еду. Там васюганской нефтью причащусь. Господняя кровь жиже земной… Плати по счетчику и прощай!
Мимо с коротким рыком проносятся порожние «Татры», КрАЗы, трубовозы.
Смотрю на кованые, в рыжей шерсти, руки водителя. Думаю: они по крепости не уступят тому материалу, из которого отлита черная отполированная баранка. Везем песок для отсыпки дороги на Оленье месторождение.
– … Вот еще случай был, – вспоминает Ефремов, гуднув встречной машине. – Вез морского офицера. Стал он рассчитываться полусотенной бумажкой. Я ему всю выручку на сдачу сбагрил. Новая такая денежка, хрустит, как лист капустный. Стал после смены ее из кармана вынимать: вместо одной – две ассигнации в руках. Так плотно притиснуты были раньше. От тряски машинной разошлись. По забывчивости клиенты оставляют в такси зонтики, перчатки, книги, авоськи с фруктами. Но чтобы полста рубликов?! Сдал в стол находок. Самое интересное – офицер не хватился полусотенной. Видно, денег куры не клюют…
Бетонка от Пионерного повернула круто направо.
Сшитое счастье
Супруги В-вы при разводе делили все: мебель, посуду – все, вплоть до постельного белья. Никто не хотел отдавать «живьем» другому узорчатый палас. Он занимал в квартире почти весь пол большой комнаты. Жена предлагала за него японский сервиз, пылесос «Буран», набор позолоченных ложек. Муж не уступал. Пришлось ровно по линейке разрезать палас надвое опасной бритвой.
Прошло полтора года.
Ни он, ни она не смогли порознь устроить свое новое семейное счастье. Злая или добрая судьба свела их снова под одну крышу. Опять стопками легло в шифоньер белье. Сервиз замял привычное место в буфете. Пылесос усердно вдыхал в себя общую пыль двухкомнатной квартиры.
В одно из воскресений супруги сшивали палас. Жена плотно притискивала ворсистые борта. Муж, заправив в большую иглу толстую капроновую нитку, вел аккуратную стежку. Протыкая кривым шилом очередную дырочку, пробовал шутить:
– Ничего, роднуля! Сшитое-то счастье прочнее.
Соседи, приглашенные на свадьбу, судачили меж собой:
– Идем в гости… к молодоженам…
– Разведенка-сведенка больно грустная…
Живите мирно, люди сшитого счастья!
Явился дух стальной…
Буровик Гавриил Ненашев давно «прижег» две язвы– вино и курево. Не играл в карты даже в «дурачка». Любил разводить аквариумных рыбок. Занимался спортом. Коллекционировал значки и монеты.
Брови у него лохматые, чернущие. Перешейка между ними нет, будто над носом висит третья бровь. Пышной продолговатой сайкой надежно уместились усы. Любит Ненашев рассказы о таинствах природы. Вычитал где-то о шаровой молнии, вылетевшей из телефонной трубки во время разговора. Друзья не верят, потешаются:
– Этак из мясорубки может выскочить огненный шар.
– В одно ухо влетит, из другого деру даст.
– Недаром ты, Гаврила, от гориллы произошел – всему веришь.
Парень необидчив.
– Объясни, почему нефтя черные? – пытают его.
– Полежи-ка в бездне земли века – и ты почернеешь, – деловито объясняет Ненашев, перелистывая общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Туда он записывает различные изречения. – Теперь ты, мудрец, ответь, чьи это слова: «…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода…».
– Из сельхозпособия.
– Сам ты – пособие. В евангелии от Иоанна сказана сия великая истина. Множество существ умирало на протяжении миллионов лет, и родился плод подземный – нефть.
– Грешно молодому коммунисту библию да евангелие читать.
– Ничего не грешно. Грех не знать, о чем люди до тебя думали, чем жили. Я вот верующего своими доводами сражу, докажу: бога нет. А тебе он как дважды два четыре втолкует, что есть, и ты его не припрешь к стенке убийственными доводами.
– Кулаками припру… Ты блюдцем духов не вызывал в полночь? А зря. Мы под Новый год вызывали на откровенный разговорчик духа нефти. Он изрек таинственно:
– Бууриитее глубжее! – На палеозой намекал… Витал по комнате дух стальной в образе нефтевышки и кричал: «Пррреммиальные! Пррреммиальные!» Год благополучный был: план перекрыли.
Ненашеву не хочется оспаривать парней. Не стальной дух предсказывал им успех. У васюганских буровиков есть свой могучий Дух – дух соревнования, дух борьбы за скоростную проходку скважин, за безаварийность работ, за строгое соблюдение технологии бурения. Без своего доморощенного духа управление буровых работ не занимало бы по министерству призовые места.
Гавриил терпеливо выслушал весь надуманный рассказ про. ночное гадание, подытожил:
– На духов надейся, буровик, а духом не плошай!
Сенсации не получилось
Самолет вылетел из Томска в Стрежевой с большим опозданием. Со мной рядом сидит пышноволосая девушка. Глаза – васильки в росе: плакала или недавно смеялась до слез. Такое мое состояние: хочется заговорить, и боишься быть навязчивым.
Первой нарушила молчание соседка:
– В Стрижах живете?
– В Академгородке под Томском.
– А-а-а…
– Почему Стрежевой в Стрижи перекрестили? Лично мне птичка нравится, а переименование города нет.
– И мне не нравится… так… все: Стрижи да Стрижи… сократили. Вахтовики – перелетные птицы. Прижилось сокращение.
Глядя на сильно загорелое пухлощекое лицо, спросил:
– С моря возвращаетесь?
– Ага. Южных кровей стала. Надолго ли?! Север скоренько обесцветит… В Гаграх отдыхала. Девчонкам чемодан подарков и фруктов везу… Марина. На насосной станции работаю… Ох, и дурачились на юге! В карты на спор играли. Проиграешь, накрутишь три любые цифры по телефону – у каждого в номерах были аппараты – кто ответит, гавкнешь – и трубку на место. Больше почему-то на мужчин попадали. Однажды во втором часу ночи я проиграла. Набираю трехзначную цифру наугад. Голос мужской спросонья ответил: «Алло? Это ты, милая?». Так мне тембр голоса поправился. Спокойный, красивый. Видно, ждал ночного звонка жены. Разговориться с ним хотелось, а тут гавкать надо. Я: «Гав!». Он: «Не понял!». Я еще: «Гав-гав!» – и скорее трубку на рычаг… Девки визжат от хохота… Долго не спала потом, себя корила: «Дура!
Почему номер не запомнила…».
Быстро пронеслась воздушная дорога.
Пригласили к выходу.
– Вы мне поможете чемодан поднести к автобусной остановке?
– Конечно. И в городе до общежития донесу.
– Вот спасибочки. В Домодедове за семь лишних килограммов груза доплачивала.
От черного пузатого чемодана несло запахом осеннего сада.
Автобус остановился на проспекте Нефтяников. На подходе к общежитию попутчица предложила:
– Можно, я вас девчонкам как мужа своего представлю?
– Зачем?
– Нуу… для сенсации. Девки в обморок упадут!
– Обязательно упадут, подсчитав в уме разницу наших лет.
– Нет, не то. Сейчас модно за «старичков» выходить. Просто мы их ошарашим известием.
В Марине еще не перебродили курортные шалости.
Был поздний вечер. Во многих окнах горел свет. Не спали и в двадцать восьмой комнате. «Жена» постучала.
– Дево-о-очки-и! Ау!
За дверью – радостный визг. Подруги стиснули путешественницу в коридоре, не обращая на меня никакого внимания.
– Ну будет, будет лизаться! – остановила она девчонок. Взяв меня за руку, ввела в комнату.
– Знакомьтесь: мой муж! Прошу его не любить – я ревнива, – но жаловать! – объявила громко курортница, когда я поставил тяжелый кожаный чемодан возле встроенного шкафа.
Все, кроме радости, выразили девичьи лица: недоумение, растерянность, огорчение, иронию, недоверие. Они, наверно, приняли меня за носильщика, которому их подруга дала заранее на магарыч.
Сенсации не получилось. Никто не упал в обморок: нервы у северянок оказались крепкими.
– Дуры! Не верите, что ли?! – подогревала их души Марина. – Все! Распрощаюсь с общагой. В Сочи жить будем…
– Без тебя насосы захандрили, – виновато проговорила простоволосая подруга, машинально разглаживая голубенькую шелковую скатерть на столе.
– Ах вы, уродки! Довели их до ручки! Что с ними?!
В голосе слышался неподдельный испуг, осуждение «уродок», точно речь шла о ее родных детях, попавших в беду.
Я, хорошо сыгравший роль носильщика, но плохо играющий роль мужа, сидел на стуле, долго слушал «технический отчет» о водяных насосах. Ждал окончания спектакля, начатого и забытого «капитаншей» насосной станции.
«Смени пластинку, Ира»
У штукатура-маляра Ирины Голубевой сегодня меланхолическое настроение. Неторопливо водила она терочкой по известково-песчаному раствору, нанесенному на стену. В такт тихой работе пела:
То ли встречу, то ль не встречу,
То ль найду свою судьбу,
То ли нет…
Мастер, наблюдающий за тихоней, хотел отчитать ее гневливо, да передумал. Вспомнил о своей воспитательной роли, успокоил учащенно бьющееся сердце. Подошел к отделочнице.
– Поешь?
– Пою.
– Какое сегодня число?
– Тридцатое.
– Какой у нас объект?
– Пусковой.
– Так будешь трудиться, Ира, свою судьбу долго искать придется. Чародейка-девушка, а зачем грустное ноешь? Смени пластинку. Ты в начале месяца можешь себе такую тягучую песню позволить. Дай-ка терочку.
Принялся быстро и ловко производить затирку раствора. Согласуясь с темпом отделки, запел:
Ах вы, сени мои, сени,
Сени новые мои.
Сенн новые, кленовые,
Решетчатые…
Или сегодня вот эту песню можешь петь:
Погоня, погоня,
Погоня, погоня
В горячей крови…
Ирина отвернулась, прыснула со смеху.
– Повеселела?
– Ага.
– Оказывается, могу работать в службе веселого настроения.
– Вполне. У нас всегда так: конец месяца – и начинается погоня, будто объект малярия болотная трясет.
Заработала быстрее, замазывая тощие ребра дранки.
Довольный уроком мастер ушел в «погоню» за другими объектами.
Через минуту терочка снова лениво елозила по стене. В пустой гулкой комнате раздавалось:
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги
Да стенной бурьян…
На улице во всеуслышание заявляла о себе напористая васюганская весна – виновница грустного настроения Ирины.
Фокус-покус
Недавно демобилизованный ефрейтор Григорий Степаненко служил в десантных войсках. Приехал по комсомольской путевке осваивать богатства Васюганья. Сказать про него «верзила» нельзя. Высокий, но весь такой складный, подобранный. Силу в работе проявляет умно, расчетливо, без пустых лишних движений. Надо перенести баллон с кислородом – товарища звать не будет: взвалит на плечо и не крякнет. Шаги крупные, метровые, особенно когда спешит в столовую занимать очередь на обед. Неплохой рассказчик. Бурлит в нем еще армейская жизнь, свежи воспоминания.
– Был у нас в роте Ваня-Небоскреб. Ростом два ноль пять. Плечи хоть рулеткой мерь. Из сибирской староверческой семьи: крестился двухпудовкой, так гиря широко вокруг груди летала. «Газик» мог на бок положить. Мы говорили силачу: «Ваня, в любой организации, где будешь работать на гражданке, требуй смело трехкратную зарплату». Дружил он с парнем смоленским, знающим много фокусов. Особенно ловко узлы развязывал. Свяжут за спиной руки ремнем или веревкой, скоренько от пут освободится. Ваня ему раз и предлагает:
– Спорим, ты мой самый простой узел не развяжешь?
– Развяжу.
– А вот нет. Проспоришь – покупаешь три блока жевательной резники. У меня племянницы есть, каждой надо гостинец послать.
Дружок заложил руки за спину, ждет. Мы окружили, наблюдаем. Небоскреб заранее обмотал изолентой прут арматурной стали, чтобы кожу фокусника не повредить. Легко, точно это были концы косынки, стянул арматуру на кистях рук. «Узелок» был завязан туго и по всем правилам. Такого фокуса-покуса друг не ожидал.
– Развязывай, Ванек, перехитрил меня. Проспорил я вчистую. За сообразительность твоим племянницам кило шоколадных конфет прикуплю.
Не дай бог обучить Ваню приемам каратэ: наверно, пальцем стену проткнет…
Очередь в столовой «Синильга» продвигалась быстро. Григорий держал на языке привычную фразу:
– Два первых, три вторых и… море компота.
Деликатные медведи
Просеки, бетонные дороги, нефтяные и газовые реки разграфили болота, тайгу, прошли по вековым владеньям лосей и медведей, урезали территорию берендеева царства.
Живут среди северян рассказы о встречах с рысями, медведями, лисицами.
Поехал любитель природы на мотоцикле по новой бетонке, что ведут до Пионерного дорожники Казахстана. Облюбовал в сторонке кедр. Рюкзак у дерева бросил, приготовился лезть. Вдруг шишка упала. Вторая, третья. «Кедровка старается», – проговорил шишкарь, собираясь обхватить ствол кедра. С вышины как рявкнет «кедровочка». Если бы судьи включили в тот момент секундомеры, был бы наверняка зарегистрирован новый олимпийский рекорд в беге на… энное количество километров: заготовитель орехов, забыв про мотоцикл, очухался неизвестно где, пропустив под собой множество бетонных плит.
Вечером поехал вызволять мотоцикл. Предполагал: мишенька его в лепешку расшиб. Нет. Целехонький «Иж» лежал на боку, только зеркало было снято. Неизвестно, на каком пне установил его косолапый и любуется иногда на свою сытую мохнатую морду.
Второе приключение произошло с женщиной, собирающей малину. По раскорчевкам, вдоль просек и трасс густые заросли малинника. Насобирала женщина почти полное пластмассовое ведерко ягоды, идти домой собралась, да встретилась носом к носу с хозяином тайги, а значит, и этого малинника. Он объедал ягоду со своей лесной стороны.
Ягодница от страха онемела, села на мох. Закрыла лицо правой рукой, левой мертво за дужку ведра держит. Подошел сластена, обнюхал ни живую ни мертвую сборщицу, принялся за даровое угощение. Ведерко скоренько опустело. Пришла в себя женщина – ни медведя, ни ягоды. Можно было бы все это за сон принять, да на ведерной дужке черные шерстинки остались.
Месяца два заикалась баба и лечилась от нервного потрясения.
Оленье месторождение по числу медвежьих визитов держит первенство. Слесарь, обслуживающий буровую, нес ночное дежурство на насосно-компрессорной станции. Михайло Иваныч ввалился в дверь по-хозяйски. Встал на дыбы, удивленно рассматривая диковинное оборудование, которое, как ни странно, ревело сильнее его.
С легкостью серны рабочий забрался на резервуар, нажал на ручной клапан для сброса воздуха. Раздался оглушительный шум, принудивший ночного гостя убраться восвояси.
В Катыльге от прежнего большого поселения осталось несколько изб. Имеется метеостанция. Улицы «балковые» и «вагончиковые». Разгрузочные причалы. База производственно-технологического обслуживания и комплектации оборудованием.
В балках и вагончиках, естественно, проживает молодой рабочий класс.
Делая ночной обход владений, медведь забрел и в Катыльгу. Подошел к балку, почесался об угол. Парень, вышедший с полминуты назад по своему делу, увидав пришельца, с испугу вполз в узкий собачий лаз под полом балка. Если бы ночной визитер, просунув лапу, захотел вытащить на белый свет скрывшегося человека, то он бы, пожалуй, только оторвал ногу – так туго «запыжил» себя находчивый малый между землей и полом. Так туго, что часом позже пришлось подгонять автокран и приподнимать балок.
Однажды ягодник возвращался из лесу с рюкзаком клюквы. Присел у тропы, закурил. Неожиданно подкатился к нему медвежонок, принялся обнюхивать носки резиновых сапог. Где-то поблизости была медведица. Человек знал это и испуганно озирался по сторонам.
Струей папиросного дыма, направленной медвежонку в нос, вахтовик хотел отогнать малыша. Тот чихал, отмахивался лапой от вонючего облачка и не отходил. Губы у сборщика клюквы тряслись, дымовая струя получалась ломаной.
Минуты три медвежонок крутился около человека, потом покосолапил к нетерпеливой матери, подавшей ему призывной сигнал.
Нет, что ни говорите, а деликатными стали нарымские медведи.
Легкий якорь
Расшалились апрельские вьюги. Ни единой прогалинки над томским аэропортом. Трубно гудит в дверных тамбурах ветер, сбивает пепел с сигарет курящих пассажиров. Нефтяники, улетающие вахтовым самолетом в Пионерный, держатся особняком. На обзаведение бород Север отпустил им добротный материал. Некоторые бородищи настолько роскошны, что походят на пристроенные к щекам и скулам шиньоны. Черные. Аккуратные. Кудлатые. Цвета махорки. С рыжинкой. В бородах еще «не звенит» серебро седины.
– Пионерный открыт? – спрашивает словно всех сразу горбоносый парень в меховых сапогах с застежками поверх тугих голенищ.
– Открыт, Олег, открыт! – успокаивает мужчина лет сорока, гоняя вверх-вниз язычок молнии на синей куртке. – Позаимствуй у Бабы-Яги метлу, ступу и шуруй. Этим летательным аппаратам никакие метеоусловия не страшны.
Олег низкорослый, приземистый. Глаза большие, простодушные. На тыльной стороне рыжеволосой ладони татуировка – якорь, обогнутый цепью. Посмотрев исподлобья на сказавшего про метлу и ступу, вахтовик с ноткой обиды в голосе ответил:
– Одному-то, граф Нулин, скучно лететь. Ведь почти семьсот верст небесным пёхом надо добираться. Не полетишь ли со мной?
– Сугрев дорогой будет?
– Свой вези. Денег зашибаешь – сберкасса трещит.
– В Пионерном «сухой закон».
– Размочим… не впервой. И к чему ввели сухозаконие? В Америке оно не прижилось.
– Тут тебе не штаты – звонкая стройка. Вахты по двенадцать часов. Работа без вина пьянит, с ног валит.
– Тоже мне – звонкая стройка!
– Чем она тебе не по душе, Авдотьин?
– Захудалого ресторанчика в поселке нет.
– Неужели тебе городских мало?
– Негусто. Раньше стиль барокко был, теперь «баракко».
– Слушай, старик, наши общежития – далеко не бараки. Подведенная горячая и холодная вода. Душевые комнаты. Парикмахерская. Швейная мастерская есть. Цветные телевизоры. Бильярд. Постельное белье у нас регулярно меняют. В поселке три столовые, четвертую кирпичную скоро сдадут. Пожил бы ты, как мы, в палатках, когда Стрежевой строили.
– Исчезнувшая романтика.
– Романтика, Олег, видоизменяется, но никогда не исчезнет. Она вечна, как материя мира.
Тот, кого назвали графом Нулиным, разгорячился. На лбу, в мелких морщинах скопился пот. Какой-то салажонок, залетающий на вахту всего третий раз, будет спорить с первостроителем Нефтеграда Сергеем Нулиным?! Он замолкает, уносясь памятью почти к двадцатилетней давности. О чем-то болтает с вахтовиками скептик. Сергей не слушает его. Насмотрелся он всяких летунов-говорунов. Захлебывались такие Севером от нескольких глотков ледяного воздуха. Первые жгучие ветры продували мозги насквозь. Никакие надбавки не удерживали. Мчались, сломя голову, до дома, до хаты, вили гнезда на других, не головокружительных параллелях. Чует Нулин: не привьётся этот дичок к северному молодому древу жизни.
