Текст книги "Васюган — река удачи"
Автор книги: Вениамин Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Северная мозаика
Громкие дела
К вершинам труда коммунисты и комсомольцы томского Севера идут в одной крепкой связке, как альпинисты, покоряющие трудные горные высоты. Именно за такое настойчивое восхождение Александровский район, его люди были награждены переходящим Красным знаменем ЦК КПСС, Совета Министров СССР, БЦСПС и ЦК ВЛКСМ.
Помнится мне конференция нефтяников в Стрежевом. Подводились итоги 1983 года. Принимался коллективный договор на четвертый год одиннадцатой пятилетки. Слово для выступления предоставили буровому мастеру Т. Г. Фаттахову, лауреату премии Ленинского комсомола. Возможно, боясь не уложиться в отведенные для выступления десять минут, мастер говорил скороговоркой и тихо. По залу пронесся шумок. Бывший тогда генеральный директор производственного объединения «Томскнефть» Леонид Иванович Филимонов пододвинул к себе установленный для президиума микрофон, отчетливо произнес:
– Тише, товарищи, тише! Прислушайтесь повнимательнее к этому человеку, – посмотрел на Фаттахова. – Он тихо говорит, но громко работает.
Много коллективов, работающих в тяжелых северных условиях, заявляют о себе громкими делами. Буровые бригады 3. X. Усманова, А. С. Репникова, В. А. Иванова, Т. Г. Фаттахова, Н. Я. Гайдая с большим опережением справляются с годовыми планами проходки скважин. Непотухающий огонь социалистического соревнования ярко горит в Стрежевском и Васюганском нефтегазодобывающих управлениях и в управлениях буровых работ. Общий километраж скважин, убегающих в глубь земли, исчисляется многими десятками и сотнями верст. Дистанции поистине марафонские. Только за один месяц буровнки-ренниковцы пробурили без малого восемь тысяч метров горных пород. Был зарегистрирован новый рекорд проходки скважин. За этим рекордом последовали новые.
Громкая слава идет о комплексной бригаде слесарей-монтажников, руководимой Владимиром Кузьмичом Огийко. Его награды – орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени – дань признания трудовых побед, достигнутых бригадой по обустройству нефтяных месторождений.
Буровики производственного объединения «Томскнефть» упорно и уверенно идут к стотысячному рубежу годовой проходки скважин. Эта глубина, которую можно смело назвать высотой труда, тоже будет преодолена.
Ватный соболь
Киношники торопились. До обеда они успели заснять работу операторов по капитальному ремонту скважин, вышкомонтажников. Вертолет доставил их в поселок лесорубов: там проживал известный охотник– промысловик Спиридоний Терентьевич Сухушин. Спешили к нему: известный соболятник возвратился на денек из своих охотничьих угодий помыться в бане, пополнить запасы продуктов и провианта. «Буран» стоял около крыльца весь запорошенный снегом. На широкой лыжине сидела синица и проворно клевала найденную где-то крошку мяса.
Съемочная группа зашла в избу промысловика. Над тусклым зеркалом – широченные с отвилинами лосиные рога. Слева на гобелене именное двуствольное ружье, подаренное за выполнение двух сезонных планов по пушнине.
– Вы Сухушин? – спросил хозяина сухопарый, с длинной красной шеей и острым подвижным кадыком кинооператор.
– Я Сухушин, – ответил растерянно Спиридоний Терентьевич.
– Мы будем вас снимать.
– Откуда? – с ухмылкой спросил промысловик.
– Не откуда – а куда. На экран… Эх, ружьецо какое! – восхитился оператор и щелкнул длинным пальцем по вороненым стволам.
– Памятное ружьецо, – поддакнул охотник. – Вручили мне его за большую пушнину. Получал – попросили слово сказать. Говорю: «Спасибо за подарок, товарищи. В следующий охотничий сезон даю слово промышлять лучше, чтобы пулеметом наградили…».
Рассмеялись все, кроме молодой женщины из съемочной группы: она, загипнотизированная лосиными рогами, не уяснила сути рассказанной шутки.
Хозяин предложил гостям сесть.
– Где же я вам столько пар лыж найду? – озабоченно спросил Спиридоний Терентьевич. – В тайгу ведь пойдем, к моей избушке. А впрочем, я вас на снегоходе отвезу: сзади нарты – и порядок.
– Рады бы к вам в избушку съездить, да времени в обрез, – успокоил кинооператор. – Будем снимать за поселком. Шкура соболя дома найдется?
– Как не быть.
– Вот и отлично. Сделайте быстренько чучело… ну, ватой набейте, пуговки вместо глаз… и на ветку… Вы подходите на лыжах с собакой, стреляете… соболь к ногам. Вот и весь сюжет.
– Никогда по ватным соболям стрелять не приходилось. Ну раз для искусства надо – можно и такого смастерить… Маруся, – обратился он к жене, – напойка гостей чайком с медом, потом ваты из старой фуфайки надергай.
Через час Сухушин вышагивал впереди съемочной группы, неся под мышкой набитую ватой шкурку. Насаженный на медную проволоку соболий хвост вилял за согнутой рукой охотника. Взятые из бус жены два «настоящих глаза» зорко следили за накатанной дорогой, за высокими, ослепительно белыми сугробами. Оператор передал кинокамеру ассистенту, а сам нес на плечо широкие, подбитые камусом охотничьи лыжи.
Соболя посадили на сосну по всем правилам: любопытный зверек, распушив хвост, зорко глядел на сухушинскую собаку, которая не собиралась его облаивать.
– Усь, Грач, усь! – подбадривал кобеля хозяин, но лайка не понимала, что от нее хотят, не играла роль «для искусства». Грач отбежал к пеньку и без всякого конфуза поднял заднюю правую ногу. Выражение умных сургучных глаз говорило: «Ваша затея не для меня». Пес взвизгнул и слегка потявкал после того, как оператор больно потрепал его за ушами.
– Стреляйте, Терентий Спиридоныч, – перепутав имя и отчество соболятника, выкрикнул оператор, и камера застрекотала возле его виска.
Сухушин поднял тозовку, по привычке прицелился в соболий глаз, да вспомнил предостережение жены: бусину мою не пореши. «А ведь верно… жалко… хорошая бусина, под жемчуг». Но было поздно: сработал инстинкт – яркое соболье око разлетелось вдребезги. Сраженный метким выстрелом соболь упал с ветки и весь хвост, насаженный на медный каркас, утонул в рыхлом сугробе. Дважды убитый зверек воткнулся в снег стоймя. Он стоял, как вылезший из норки суслик, жалостливо подогнув передние сморщенные лапки. Теперь Грач не мог пережить собачьего волнения и азарта. Он налетел на ватного истуканчика, вдавил в рыхлый снег и победно лег на меховую бутафорию шерстистым брюхом. Камера трещала вовсю. Довольный кинооператор сглотнул скопившуюся во рту слюну.
Киносюжета промысловик не видел: охотился в своих обширных владениях. Возвратясь из тайги, встретил соседа – щуплого, горбоносого мужика. Он поведал восхищенно:
– В кино тебя, Спиря, казали – весь поселок смотрел… эк ловко ты ссадил соболька! Хотел он, шельмец, раненый удрать, да твой Грач – не промах кобель: прижучил в сугробе…
Жена зудила:
– Покупай новые бусы.
Сухушин вышел в сени, занес мешок. Вытащил крупную связку собольих, беличьих шкурок. Надел жене на шею.
– Дороже этой нитки бус я тебе, Марусенька, подарить не смогу.
Не шов, а ров
Мастер Вячеслав Гайдин перед обеденным перерывом пригласил электрогазосварщика Пуховикова в вагончик-конторку. Развернул клочок бумаги и положил рядышком на узкий стол сигаретный окурок и не до конца сожженный электрод.
– Что видишь, Вася? – спросил мастер недоуменного рабочего.
Тот заморгал красными, воспаленными глазами и понял все.
– Вот так и получается: свою сигарету почти до фильтра искурил, а государственный электрод бросил «недокуренным». Как же мы собираемся два дня в году работать на сэкономленном материале?!
– Электроды сыроватые, – оправдывался сварщик.
– Ты их хоть под подушкой суши, но сжигай до конца. А швы вертикальные какие у тебя получаются?! Me шов – ров настоящий: по краям подтеки, середина шва в ложбинках и ухабах. Начнешь молотком шлак сбивать – капли металла дождем сыплются. Где можно одним электродом обойтись, у тебя полтора-два уходит.
– Научусь… какие годы…
– Тебе надо было в профучилище учиться. Здесь работа требуется. Говорят, ты в спорте преуспевал, за держатель и резак редко брался… вот и итог. Пойдем-ка со мной.
Гайдин повел сварщика на объект, где стояли близко друг от друга многокубовые прямостенные емкости. Вставил в держатель недоиспользованный электрод, поднес к глазам щиток, стал наращивать шов. Ослепительное пламя озарило сварочный аппарат, переплетение труб под высоким потолком, широкие окна цеха, брезентовую робу молодого рабочего. С минуту бесновалось это залетевшее в цех солнце. Мастер передал щиток хозяину. Оба смотрели на угол емкости, где недавно кипел металл. Рядом с рваным, некрасивым швом Пуховикова красовался хоть и короткий, но до удивления ровный и аккуратный валок, Василий не выдержал, с восхищением и завистью произнес:
– Каллиграфно получилось! У нас даже мастер производственного обучения не так красиво строчил.
– Вот смотри, Василий, ты не кусочек металла на бетонный пол бросил – пять сантиметров шва не за понюх табака швырнул… Подбери с пола все щедрые электродные окурки. Хоть и некогда мне – заботы партгрупорга одолевают, заочно в институте учусь, – но что поделаешь, буду с тобой после работы по часочку практически заниматься. Надо ведь и тебе сварочную каллиграфию вырабатывать.
По кромке бездны
Сидим в теплом, настолько затуманенном от курева балке, что не только топор можно вешать: подними колун на уровень груди и клади его смело на любой сизо-голубой ворох дыма. Бледнолицый, прыщеватый лэповец Захаренко шумным выдохом студит в кружке горячий крепкий чай. Рассуждает:
– Если археологи лет этак через пятьсот будут производить раскопки на Васюганье, они наверняка отыщут мои резиновые сапоги. Утопли они в болоте в прошлом году. Еле сам выбрался из трясины.
– Археологам, помимо твоих старых сапог, будет что искать у нас, – подключается к разговору Баландин. Его приятели называют «человеком-обезьяной» за воздушные выкрутасы на опорах и проводах. – Васюган положил «на хранение» в жидкий торф тягачи, бульдозеры, трубы, машины. Извлеки-ка все из болотных недр – будет работенка сталеплавильным заводам. Ехал как-то по зимнику, смотрю: в стороне от дороги торчит из-под неглубокого снега выхлопная труба бульдозера, как перископ «подземной лодки». Возвращаюсь – ее уже газорезкой чиркнули под корень. Парни говорят: начальство приказало. Пусть, дескать, труба глаза не мозолит. Коли похоронена техника, так нечего «крышку гроба» наружу выставлять. И верно: ведь не каждого утопленника из болота вызволишь.
Захаренко пьет чай, смотрит в заиндевелое окно.
– Всем зима сибирская хороша, да только век долгий: трещит-пищит, а живет аж до мая.
– Украйну милую вспомнил?!
– Эх, Баландин! Вспоминай не вспоминай, а раз взял в жены бабу жгучую – Сибирь, теперь не разведусь. Глядишь, в Стрежевом и серебряную свадьбу справлять с ней придется. Приеду на юг, погреюсь, запасусь теплом и вертаюсь.
– В прошлом году в Пицунде отдыхал?
– Ага. На озеро Рицу ездил. Пещеры осматривал.
– Шашлыков наелся, пещерный человек? – спрашивает приятель Милованов, выпуская из широких ноздрей по охапке дыма. – Или мамонтовую кость глодал?
– Шашлыки – само собой. В совокупности, наверно, барашка два приголубил… Ну и отчаянные же шофера-абхазцы! Мчатся по горным дорогам, будто перед ними широкая магистраль. Там дороги походят на приклеенные к скалам солдатские ремни. Болтаются они над пропастями, где врастяжку, где вскрутку. Вез нас молодой черноусый лихач. Поворот крутущий, внизу, как в преисподней, речушка какая-то блестит, кустарники непролазные. Нежелательно, думаю, на эту перину рухнуть… годы молодые, пожить охота… Усач на повороте скорость совсем по сбавляет. Более того – тараторит без умолку с какой-то кудрявой девахой, опустил баранку да показывает ей пальцами, какие у него в саду крупные апельсины растут.
– Это что?! – перебивает Баландин. – У нас на стройке в Ангарске монтажник был с чудной фамилией Ниппель, так он умудрялся на сорокаметровой высоте стойку на руках делать. Балка узкая, ни слева ни справа опоры нет. Встанет на руки, чуток пройдется, да еще для форсу длинными ногами в воздухе ножницы сделает. Дважды его за такие фокусы премиальных лишали, тринадцатую зарплату не начисляли, разбирали на собрании. «Ничего, – говорит, – поделать с собой не могу. Для меня риск – тот же стакан водки… так и тянет по кромочке бездны походить. Пушкина разве не знаете: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…». Вот вам современный фаталист.
Человек-обезьяна вышел из балка, Захаренко проводил его уважительным взглядом, хмыкнул.
– Если кого надо считать рисковым человеком, так это нашего Баландина. Ведь он с одной опоры на другую по проводам перебирается. Идет по одному туго натянутому проводу, как по канату, за другой руками держится.
– Этот риск проводоходца оправдать можно, – заступается Милованов. – От нас скорейшего ввода линий электропередачи требуют. Вот и приходится иногда для сокращения минут воздушным трюкачеством заниматься. А каскадер бы из нашего Баландина отличный вышел…
Заслышав шум вертолета, мы покинули теплый прокуренный балок. К нам по морозному воздуху летела вместе с винтокрылой машиной серебристая опора.
Ярким и памятный миг
По всему миру разносятся позывные советской «красной субботы». Не представляешь весны, апреля без этого светлого праздника труда. На Васюганье он такой же радостный, оживленный, как и в самых отдаленных уголках огромной страны. Водители многотонных самосвалов, операторы по подземному и капитальному ремонту скважин, дежурные блочно-кустовых и дожимных насосных станций – все несли в ясный день апреля самую почетную и ответственную вахту – вахту ленинского коммунистического труда.
В Пионерном напряженно работал пресс-центр. Беспрестанно звонили телефоны. Заместитель секретаря партийной организации васюганских нефтяников Надежда Ивановна Ярославская, комсомольский вожак ударной стройки Иван Канна, журналист многотиражки Ахмет Чернядьев с завидной оперативностью узнавали, в каких организациях уже прошли митинги, кто выступил, что сделано в трудовых коллективах. Скоро будет выпущена радиогазета.
Сижу в депутатской комнате, где разместился пресс-центр, и, как бывший газетчик, не перестаю удивляться быстроте и четкости, с которой получают различную информацию эти бойцы идеологического фронта. Ахмет заполняет убористым почерком свой блокнот, будет готовить специальный выпуск многотиражной газеты «Томский нефтяник на Васюгане». Иван Канна, получая по телефону различные сведения, радуется слаженной работе комсомолии и молодежи вахтового поселка, на буровых и месторождениях. Надежда Ивановна благодарит какого-то начальника цеха за проявленную инициативу.
Ярославская – ленинградка. На томском Севере – пятнадцать лет. Ветеран труда нефтегазодобывающего управления «Васюганнефть». В грозном сорок первом ей исполнилось семь лет. Родители работали на оборонном заводе. Старшая сестра ходила в третий класс. Надю оставляли с четырехлетней сестренкой. Однажды узнала, что в школе ребятам выдают по чашке супа, положила посудинку в портфель, отыскала класс, где занимались первоклашки. Учительница спросила: «Девочка, ты чья? Как фамилия?» Назвала. «А ты у нас в списках не числишься». Тогда все ребятишки хором заступились за девочку: «Наша Надя, наша. И ей суп положен!». Получила порцию, есть не стала. Принесла домой. Выхлебали жидкий военный суп с младшей сестренкой.
Фильмы о блокадном Ленинграде Надежда Ивановна смотреть не может: эта хроника въявь не один месяц крутилась перед ее детскими, все запоминающими глазами. При бомбежке девочка вместе со всеми бежала в бомбоубежище и всегда по пути заворачивала в ясли-сад. Там нянечки давали ей и подружкам по малютке, завернутой в одеяльце. Так и пережидали вражеские налеты в укрытии с ясельными ребятишками на руках.
В марте сорок второго мать с тремя дочерьми эвакуировалась к дальним родственникам в Костромскую область. Ехали по ладожской «дороге жизни». Многим она стала дорогой смерти: фашистские стервятники беспрестанно бомбили, поливали пулеметным огнем. Стояли на льду солдаты с флажками, показывали шоферам путь. Колеса машин утопали в воде, перемешанной с крошевом льда и снега. Водители стояли на подножках, наблюдая за падением бомб. Надя видела: снаряд попал в машину, идущую впереди, и та разлетелась.
Отец, отправляя семью, дал матери для обмена на еду несколько бутылок спирта и кусков мыла. Вознице, который довез их до места на костромской земле, пришлось отдать последнюю печатку мыла и бутылку спирта. Помнит Надя: тетя умиленным голосом спросила при встрече: «Что тебе, детонька, надо?». И девочка ответила тихо: «Хлеба».
О, этот бесценный, золотой хлеб войны!
Советую Ярославской:
– Надежда Ивановна, неплохо бы вам на каком-нибудь собрании или едином политдне рассказать молодежи о цене того блокадного хлеба, чтобы люди больше ценили нынешний щедрый хлеб Родины.
– Да, надо бы рассказать, – соглашается заместитель секретаря партийной организации. – Помню, мать получила неслыханное богатство – две буханки хлеба. Я видела, как тут же, у хлебораздачи, некоторые отощавшие люди съедали с голоду по большому куску и вскоре падали замертво или страшно мучились.
Ярославская – выпускница Ленинградского института культуры. Закончила библиографическое отделение. Пятнадцать лет работала библиотекарем в Кронштадтском Доме офицеров. Любуюсь ее красивым почерком – она выводит в верхнем углу папки: «В помощь пропагандисту».
– Мне приходилось заниматься оформительской работой, вот и отладился почерк.
В пресс-центре на столе – «молнии», чистые пока листы «Комсомольского прожектора». Скоро все это будет заполнено фамилиями, цифрами, фактами самого горячего трудового апрельского дня. Если этот день принять за миг истории, то он – яркий и памятный миг.
Неистребимая весна
Конец мая. Лес еще не налился силой листвы. За столовой «Тайга», за коленчатыми трубами теплотрассы, опоясывающей вахтовый поселок, на фоне тонкоствольного березняка и осинника выделяются темно-зеленые мазки кедров. Деревья приземистые, ниже своих светолюбивых подруг. Природа живет ожиданием ежегодно свершаемого чуда расцвета. Даже старые сухие травы, чья песня спета еще с прошлой осени, весело шелестят на ветру, согревая под золотисто-серым пологом юную стрельчатую поросль. Обрел парусность опушенный вербняк, не уклоняется от ветра – встречает его грудь в грудь.
Мастер Семен Евстигнеев, присев на невысокий пенек, пытается запечатлеть в акварельных рисунках взросление весны. Вчера у него закончилась вахта, но он не улетел в Томск. Взял этюдник, бродит в окрестностях Пионерского, наслаждаясь музыкой майского света, яркостью заманчивых красок.
Два года назад, принимая производственный участок, Евстигнеев всплеснул руками: половина вверенной участку техники бездействовала, была неисправной, разукомплектованной. Это «недвижимое имущество» требовалось сделать движимым. Не прошло и месяца – закрутились колеса, зарокотали гусеницы.
– Любое дело надо поставить на колеса, там оно само побежит, – любимое выражение мастера.
И дело участка бежало споро.
Он долго всматривается в голубо-искристое небо, пытаясь постигнуть таинства цветовой гаммы. Солнце искусно вплело в полотно небес тончайшие золотистые нити. Не вдруг разберешь замысловатость рожденных узоров. А как передать чутко-тревожную настороженность леса? Каждая новая весна никогда не подражает весне ушедшей. Она торит свои тропы в природе самостоятельно и надежно.
– Интересное состояние в душе, – восторженно произносит художник, – хочется затоковать по-косачиному на весь этот приободренный лес… Ах ты, весна-весна – попечительница земли!.. Ведь весны не уходят, не уступают дорогу лету красному. Они незримо присутствуют в каждом из нас. Вот в этих березах и мхах, в свежем ветре и в речке Палпмке. Они неистребимы, как жизнь и природа…
Вокруг пел и смеялся хмельной, новобрачный май.
Прощай, радикулит!
Банно-прачечный комбинат поселка Пионерный в сфере обслуживания вахтовых рабочих имеет такое же первостепенное значение, как поселковая пекарня, столовые, общежития. Бесплатная баня для вахтовиков славится отменным паром-жаром. Испытываешь великое блаженство, попав с мороза, почти из Арктики в Африку. Правда, не под палящие лучи солнца – в невидимые клубы обжигающего пара. Если в руках у тебя березовый или пихтовый веник – прощайся с радикулитом и всякими простудами.
Мужичок лет под пятьдесят стоит рядом со мной на полке, постанывая, покряхтывая, нахлестывает бока и спину крупнолистным веником. Над островком жиденьких волос парильщика, словно из примятой пожухлой травы, возвышается камнем-голышом блестящая лысина.
– Говорят, американцы какой-то пояс из шерсти придумали, будто при долгой носке он радикулит из поясницы изгоняет, – делится услышанным сообщением мой голый сосед. – Хоть заокеанцы башковитые люди, я им не верю. Вот он – лучший в мире пояс против радикулита, – парильщик поднял победно веник над головой. – Мою спинушку простреливало во всех направлениях. А я против той канонады выставил вот эту березовую артиллерию. Веники заготавливаю в Петров День. Прекрасные агрегаты получаются: за восемь заходов из строя не выведешь.
– Прошли спинные прострелы?
– Напрочь… так, покалывает чуток… А шерсть, хоть и бизонью, носить бы не стал на пояснице.
И он с повой силой принялся опоясывать себя привезенным из Томска агрегатом.
Короткая исповедь
Замолк пронзительный свист вертолета, принялись истошно кричать кедровки, спеша воспользоваться короткой тишиной. Они хозяйственно расселись на макушках деревьев, долбили крепкими клювами еще неспелые шишки. Устав от утомительной кузнечной работы, оповещали тайгу о своем присутствии.
Бульдозерист Сергей Силантьев бежал в балок, доставал из-под кровати тозовку. Целился в кедровку долго, почти всегда мазал, и повариха Раиса потешалась над парнем:
– Эх ты! Тебе в бульдозер с трех шагов не попасть.
– Молчи, Раюха-краюха! А то задам тебе я сегодня баню!
– Девчонки тебя даже к балку нашему не подпустят.
– В трубу залечу – я такой.
– Твой кулачина в трубу не пролезет, не то что сам.
Силантьев забыл о кедровках. Рая радовалась: заговорила бульдозериста. Зачем убивать кедровок, птицы пользу приносят.
Сергей носил кличку Гулливер. После вахты приходил измазюканный, видя его грязное широкоскулое лицо, совсем почерневшую ложбинку под носом, парни потешались:
– Серега, отгадай: что такое нечистая сила?
– Ее нет. Они только в сказках.
– Как нет?! Нечистая сила – неумытый Силантьев.
– Ну вас к шутам, – отмахивался парень и шел к умывальнику.
Рая, проходя мимо, вскидывала густые ресницы, улыбалась, отчего ямочки на щеках делались еще глубже и округлее. Ей не хотелось уходить от парня. Стояла и крошила сухую былинку. Бульдозерист умылся, направился к балку. Девушка чуть-чуть придержала его за локоть, спросила:
– Ты откуда прилетел на Север?
– Мичуринск слышала? Я там покупаю яблоки по рублю ведро. В Стрежевом залетным ловкачам по десятке за кило помидоров выкладываю. Это разве дело?
– Уезжал бы на родину.
– Зачем?! Нарым мне по душе и по карману… да и причина есть, почему я тут.
– Какая, если не секрет?
Много, Раюха, будешь знать, скоро старухой сделаешься… Ты помнишь свой первый день приезда сюда?
Забыла что-то, – усмехнулась повариха. – Я же здешняя.
– А-а-а… А мне хорошо помнится тот день. Приземлился, пошел в деревянный аэропортик. Какой-то бородач долбанул по плечу.
– Здорово, кирюха! – сказал борода.
– Привет, коль не шутишь
– По портрету вижу: бич… работенку калымную ищешь.
– Ты телепат или придурок? Шустряк какой: по лицам о желании угадываешь.
Слово за слово. Разговорились. Три года отработал я в горячем цехе, сталь варил. Для закалки души и тела прикатил в холодный цех – нарымский край… Что это я разоткровенничался с тобой, Рая?
– Раз начал – рассказывай о своем первом дне. Чем же он был примечателен?
– Он так засел в моей башке, что теперь этот сгусток памяти ни за что не вытравит время… Моего нового знакомого звали Ярославом. О себе он помалкивал, меня пытал. Борода у него была – в беремя не заберешь. Ярослав прятал в нее слова, она от них точно косматилась и разбухала. Что-то долго мне втолковывал, я долго не мог уяснить – что. Думал о том, зачем приехал в Томскую область. От мыслей сделалось на душе жарко. Испугался, что выболтаю бородачу тайну. Зубы крепче сжал, кончик языка прикусил, глаза зажмурил – исчезло бородатое видение. Пошли в зал, заставленный чемоданами, рюкзаками, забитый людьми. На улице пуржило. Так гудело, выло, улюлюкало, точно ведьмы в белом отплясывали дикий танец. Слушал пургу и уносился в мыслях далеко-далеко.
– Почему ты молчишь? – рассердился тогда Ярослав. – На вопросы мои не отвечаешь?
– Ты разве их задаешь?
Буровик любил покрасоваться. Скажет слово – долго не закрывает рот: смотрите – какие белые зубы. Я своими похвастаться не мог. На них желтый налет, словно в царапины на эмали въелась ржавчина.
– Ярослав, ты северянин? Долго дырки в земле сверлишь?.. Натыкаетесь на что-нибудь?
– Скажи, Серега, честно: ведь ты ищешь работу?
– Угадал. Коплю сразу на «Волгу», кооперативную квартиру и на жену. Отхвачу какую-нибудь кандидатшу паук нестарую. Триста рэ в месяц – не мал золотник… Шучу, борода.
– Сергей! Дубина! Неужели ты веришь в любовь?
– Верю не верю – не твоя забота. Любовь – вещь неосязаемая. Она в груди и имеет форму сердца… Каждому она дана. Слышишь ты, борода, каждому. Ухвати! Без любви человек нищий… О чем мы с тобой толкуем? Ведь ты не понимаешь меня… Послушай, зачем ты торчишь в порту?
– В Пензу лечу. Северу ручкой делаю. Прощаюсь с ним.
– Вот те раз! А зовешь в свою бригаду. Сейчас порву твою записку к какому-то Сейфуллину. Сам устроюсь, если захочу.
Прилетел – пурги не было. Теперь за окнами колобродил такой ветрище, просто – ах! Интересно было видеть такое ожесточение ветра и снега. Рая, я уважаю любую силу, пусть в человеке или природе. Помнится, сказал я тогда Ярославу: «Тебя сегодня не унесут крылья». Экспромт ему выдал:
Крылья иметь
За плечами охота —
Свои, а не
Аэрофлота…
– Борода, – сказал я беглецу с Севера, – мне сегодня же надо попасть в Таежное. Сколько до него километров? Всего-то восемь?! Вот здорово! Поставь меня лицом к нему, только точно до градуса. Не бойся, не заблужусь. Или пойду сейчас шофера какого-нибудь уговорю. Суну в лапы четвертак – баранку в бараний рог согнет.
Ярослав поинтересовался:
У тебя в Таежном родия или любовь?
– Угадал. Иду к девушке. Дурак был, поссорился когда-то с ней… уехала… вот теперь расхлебываюсь за глупость… Нет, больше ни слова не скажу…
Борода тоже проговорился: уезжал с Севера из-за женщины. Не знаю, может, и верно поступал. Ведь есть женщины, от которых надо бежать без оглядки. Я сначала хотел рассказать буровику о своей любви, о сложностях наших отношений. Но не стал открывать душу.
– Где же, Сережа, сейчас твоя любовь?
– Там же – в Таежном. Напрасно летел к ней… Спросил шофера, который вез меня в поселок: знает ли он Нину Королеву? Он округлил голубые глаза: «Как же Нинку. не знать?! Мой братень на ней женат. Только теперь она Евстигнеева».
– Давно ли свадьбу сыграли?
– Не очень. Голова еще толком в поправку не вошла.
– Слушай, браток, – сказал я тогда шоферу, – поворачивай оглобли… я бумажник забыл в гостинице…
– Мочи нет жить неподалеку от Нины… жить и мучиться…
– Уезжал бы к своим яблокам в Мичуринск.
– Нельзя. Мечтал на стройке большой поработать… Любовь потерял, нефтепровод оставлю – совсем тошно жить будет. Подожду, может, рассосется в груди… Возьму вот с тобой с тоски задружу.
– С тоски, Сереженька, не надо. Заболею еще я от тебя тоской, кто вылечит от такой напасти?!
Они поднялись с валежины, пошли к городку, не слыша ни крика кедровок, ни гудения антенны, ни порывов ветра, шумящего в кронах. Углубленный каждый в себя, может быть, думая друг о друге, они медленно проходили по узкой песчаной дорожке. Перед балком Сергей тронул девушку за плечо, попросил:
– Ты не рассказывай никому… ведь тебе первой поведал…
Страстишка
Собирает бабушка на берегу Пасола травку с желтыми цветочками, похожую на зверобой. Срежет ножичком и в матерчатый белый мешочек складывает.
Спрашиваю:
– От какой болезни травушка?
Поправила снежок волос под простеньким платком в горошек, посмотрела испытующе. Дескать, можно ли тайну доверить незнакомому человеку? Промолчала.
Сорвал несколько трудноломких цветоножек, подаю скрытнице. Отмякла взглядом, произнесла почти шепотом:
– От сглазу травка… душелюбка называется.
Не слыхал про такую. Зимолюбку знаю, помогает при больных почках.
– Отвар пить надо или под подушку класть?
– Над изголовьем молодых пучок должен висеть.
– Пожилых разве сглаз не берет?
– Дурной глаз больше юных да малолетних портит… Я в Стрежевой ко внучке замужней приехала. Год с мужем душа в душу жили. Раздор не брал. Деньги не делили. Степан ее из Томска приехал. На химбинате робил. Потом завахтил. Он у внучки-то второй. Первый был вахлак, не приведи господь. Псих. Напьется, пластинки крошить начинает. Так Зыкину искусал, Райкина, эту, как-е – Пу… Пу…
– Пугачеву?
– Во-во. Хорошая такая пластинка, про розы. Машенька песню эту слушать любила. Степан попервости был самостоятельный. Пил не до донышка. Чего бы не жить, правнучка моего Ванятку не ростить?! А все змея заоконная виновата. Живет спроть их дома на четвертом этаже разведенка длинноволосая. Есть у ней страстишка– в биноклю окна чужие разглядывать. Догляделась. Сглазила парня. Маша его от окна отгоняет, он нарочно круть-верть, круть-верть. Да в трусах, да грудь колесом. Жена шторы начнет закрывать, муж рычит: «Ты чего солнце уворовываешь? На Севере и так тепло по карточкам выдают, пусть лучи гостями у нас будут». Говорю внучке: «Иди, разбей биноклю у бабенки. Нечего чужое счастье через стекло к себе приближать». Смеется, отмахивается… Вот душелюбку собираю. Поможет, нет ли – бог весть. Может, Степка-то вином зашибать меньше будеть да перестанет, негодник такой, у окна крутиться.
Передаю бабушке пучок душелюбки. Насобирал во время ее короткого рассказа.
– Ты себе возьми. Мало ли что – авось, пригодится.
– Ведь она молодых спасает.
– Не спеши в старики записываться. Приходит и в твои лета любовная маята. Маленькие-то вы все за подол материн держитесь. После бабий подол вас держит.
Пытаюсь заглянуть в ее глаза, где иногда скрываются призраки былых страстей. Травница умело маскирует взгляд, старается стоять ко мне в профиль, наклоняет голову к душистому, разнотравью. Вижу нос орлицы, щеку почти без морщин, большие разомкнутые губы.
Собираюсь уходить. Желаю крепкого здоровья.
– Крепкое-то прошло. Изнашиваю остатнее… Зрение садиться стало. Пришла нонешней весной в полклинику, прошу: «Пропишите очки». – «Ваша карточка?» Не поняла, глаза таращу. «Скажите номер вашей карточки?»– спрашивает молодайка. «Не знаю, – говорю, – впервые у вас». «Сколько вам лет?». – «Ко второму Спасу семьдесят семь жахнет». Разулыбалась девочка, зубик золотой блеснул. Повела меня к очному врачу.
