Текст книги "Васюган — река удачи"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Уже чешуйчато посверкивала шуга.

Яков ждал: Гаврилка струсит, запросит мира. Но он, чертенок, готовился к дуэли, как к последней неизбежной операции на пути к сердцу любимой девушки. Долго чистил ружейный ствол. Без плутовства отмерил при Якове положенную порцию дроби, засыпал в патрон, крепко запыжил.

«Дурачина! Неужели он впрямь решил меня продырявить? – раздумывал Яша. – Сказать или нет, что я буду стрелять в воздух? Лучше промолчу. Скажу – подумает: струсил, осмеет перед всеми…».

Нарушая условия дуэли, решили обойтись без секундантов. Гаврилкины ноздри хищно раздувались. Яша старался не смотреть на соперника. Явилась запоздалая мысль: «Надо было письмо оставить. Не думал, что дело зайдет так далеко».

Стояли наизготовку с поднятыми стволами. Киномеханик Пупов не своим голосом прогорланил над водой:

– Отступишься от Лийки?! Последний раз спрашиваю.

– Ни за что!

У правого уха Якова раздался легкий свист, словно пропела синица, а потом больно клюнула в шею. Дуэлянт потрогал шею: подушечки пальцев окрасились кровью. Первый взаправдашний выстрел, выпавший по жеребьевке Гаврилке Пупову, умирал в коротком эхе. Вот и эхо оборвалось. Молодую жизнь Яши выстрел не оборвал. Он, точно родившись заново, хлебнул первый глубокий глоток морозного воздуха.

«По ногам, что ли, его, гаденыша, шарахнуть? Ведь в башку целился!»

Но ружье медленно поднималось над человеком. Ствол вырастал над ним до вершин прибрежных темных елей.

Второе эхо взметнулось, побродило, осеклось.

Абрамцев перевел взгляд с небес на воду и ужаснулся: киномеханика Пупова, недавно стоящего в обласке отличной мишенью, не было перед глазами. Перевернутая долбушка лежачим поплавком качалась в крупной шуге.

Яша быстренько сел на кормовую дощечку, приналег на весло.

Увидев купальщика целым и невредимым, гребущим к берегу изо всей силы, Яша установил его обласок днищем вниз, побуксировал за пловцом. Помог ему, растерянному, окоченевшему, забраться в обортованный легкий челн.

Гаврилкины зубы выстукивали крупную дробь: такую не всыплешь ни в один патрон.

– Ррружжжье жжаллко, ттуллкка оттлличчная.

Костер на берегу излечил Попова от заикания.

– Жду твоего выстрела, тело так затрясло – обласок раскачался. Черпанул одним бортом, другим… Позволишь – свидетелем в загсе буду…

– Сви-де-тель! – Абрамцев обиженно высморкался на кучу принесенного хвороста. – Шею продырявил. Пощупай вот.

– Что-то катается под кожей. Неужто дробина? Ей-богу, влево от тебя стрелял… не целя…

– Не целя! – передразнил соперник. – У тебя, наверно, поджилки начали трястись еще до твоего выстрела. По-е-дин-щик!

– Так, вишь, Яша, дело незнакомое, страшное. Читаешь в книгах – там все просто. Зарядил пистолеты. Разрядил. Кто-то бац со скалы… Последнего момента ждал. Надеялся – сдрейфишь… Да и Лийка-стерва того не стоит, чтобы из-за нее на дно Томи нырять. Говорят, она в Томске с каким-то летчиком снюхалась…

– Заткнись! Не трепи ее имя! Не то я тебе заместо дроби пулю всажу туда, откуда ноги растут…

Долго не знали в поселке про ружейный поединок.

– Ну не дураки ли?! – осудила обоих девушка. – Никто мне из вас не нужен.

Но через год стал нужен Яшенька Абрамцев – балда, сорви-голова, дуэлянт и… любимый человек.

6

Натруженная самоходка-теплоходка из обского разлива вошла в васюганский. Третью по счету реку сечет винт. До конца пути еще далеко. И здесь механизм природы включен на полную мощь: везде майское разгулье воды, залитые луга, закустаренные островки. Бредут не перебредут плескучую ширь деревянные столбы, металлические опоры, согбенные осокори. Разбежались по скрытым сорам – пойменным заливам – гибкие тальники, переживающие веселую пору сокоброда. Под силой течения лихорадочно трясутся ивы, просительно кивают владычице-воде.

Незадачливые речники, по ошибке упустив из-под днища фарватер, заводят судно на мелководье. Кукуют на мели, переживают стыдобушку оттого, что заблудились во чистом море, доверились запоздалому огоньку, горящему на возвышении в чьей-то крайней деревенской избе. Надо много попыхтеть судну-спасителю, вызволяющему Неудачника из открытого плена подвернувшейся мели.

Васюган весь перед речниками – открытый, широкий, с петлястым ходом фарватерной глубины. Множество росчерков сделала по весенним водинам наша самоходка, но ни разу не запнулась о мель, не ославила капитана.

В холодном росплеске волн, в ровном шуме дизеля слышим неотвязный мотив: вперед, вперед, вперед.

Там, где Васюган, уговоренный берегами, сужается до своих пределов, он тих, услужлив, задумчив. Высокие лесистые увалы коренного берега чередуются с травянисто-кустарниковыми понижениями, моховыми болотами, куда вползают отвилины бесчисленных ручьев. Оползневые скосы крутобережья сплошь усеяны «пьяным лесом» – поваленным вкривь и вкось, растущим наклонно к воде или совсем утопившим в ней кудлатые макушки.

Живучие, потемнелые снега, глыбы льда, оставленные недавно раскрепощенной рекой после нашествия вод, унылый темный коряжник, крепкие строевые бревна, походя прихваченные половодьем у лесорубов, встречаются нами повсеместно,

Забираемся ближе к верховью: скатываемся с водяной пологой горки. Берега выше. Васюган уже. Трава по берегам хилая, низкорослая, словно ее вытоптали и выщипали стада коров. Вербняк успел распушиться. Покрытый зелено-серым пушком, напоминает легкую, красивую дымку. Краснопрутник набрал яркую пожарную окраску, полыхает над робкой зеленью раскидистыми пучками.

На озерах еще лежит синеватый ледок, источенный у берегов, доживающий последние деньки.

Из густого кустарника выскочил заяц. Встал столбиком, замер. Взглянув на пыхтящее чудовище с пригнутой шеей – стрелой крана, пустился наутек.

Капитан засветился улыбкой.

– Косой! Хитрюга! Ружо далеко, а то бы… Хотите байку? Гнал-гнал охотник зайца – оба запыхались. Заяц остановился, вскинул лапку, уставился на человека, затараторил: «Ппогоди, оххотник! Не сстреляй! Сперва проверь – есть ли у тебя с собой охотничий билет?… Есть? Хорошо! Взносы за октябрь уплатил? Так. Порядок. Не ранишь? Сразу прибьешь?.. Ух ты какой!» Помахал отдохнувший зайка лапкой возле своего уха. Мол, лопух ты, охотник. Сиганул в сторону – и тю-тю…

На распластанную стрелу крана неожиданно села ворона. Абрамцев торопливо включил сирену. Птица подпрыгнула, как от выстрела, и снова умастилась на крашеной укосине стрелы.

– Падла! Еще сидит!

– Ну и что?

– К несчастью. Случай знаю. Вот так же к моему знакомому капитану опустилась на «гэтээмку» черная тварь. Налетел на затопленную баржу. Пропорол борт пониже ватерлинии. В трюме комбикорма на сорок тыщ пропало. Я не суеверный, но в приметы верю.

Сирена гудела. Ворона сидела, преспокойно чистила перья.

– И пальнуть в нее нельзя – после ружье осечками замучает. Попадать из него не будешь.

Птица-«колдунья» перестала прихорашиваться, полетела бочком к низинному берегу.

Абрамцев заглушил сирену. Повернув голову к левому плечу, трижды сплюнул. Два члена экипажа, находящиеся в рубке, как по команде, тоже отплевались через левое плечо.

– На мель, даст бог, не сядем, – вздохнул капитан. – Без пробоин, авось, обойдемся. Но что-нибудь за рейс случится. Прошлым летом поймали мы заблудшую мотолодку. Привели в деревню. Хозяина разыскали. Думали: обрадуем. Ка-ак разорался владелец лодки: кто вас, таких-разэтаких, просил медвежью услугу делать? Оказывается, мужик нарочно пустил по воде старую мотолодку. С подвесного мотора детали ценные поснимал. Хотел страховку получить за «украденную» дюральку, да мы обедню испортили… Есть же деляги!.. Скоро Берендеевка. Пойдем мешок картошки купим. Картошечка-рассыпуха. Чуток переваришь, заглянешь в кастрюлю – пусто. Сплошным крахмалом на дно ляжет.

Ходко идем по берендееву царству-государству. Слева и справа бесконечные угрюмые берега, пугающие дикостью, далью, безлюдьем. Еще два-три десятилетия назад царила здесь жизнь. На берегах вдоль васюганского черноводья стояли крепкие деревни, поселки со школами, больницами, клубами. Но сселялись люди с богатой земли. Оставляли раскорчеванную под поля землицу, вольные сенокосы, урманы, болота, озера, где рыбачили, шишкарили, заготавливали грибы, ягоды.

Время постепенно вырывало из деревенских улиц избы, как зубы, еще не подточенные гнилью. Таяли полностью улицы, деревни. Волны реорганизаций смывали крепкие гнезда, свитые великим трудом поселенцев. Раскорчеванные гектары зарастали осинником, березняком. Кустарник, пустосел-дудочник глушили выпаса, сенокосы. Исчезали колхозы, рыбоартели, зверофермы.

Смотришь на старую лоцманскую карту, как звонкие слова из оборвавшейся до срока песни читаешь, названия исчезнувших селений: Новомаргино, Усть-Сильга, Волков Бугор, Качарма, Шкарино, Калганак, Муромка, Тимельга… Почти на тысячу сто километров растянулось по нарымской земле черное ожерелье Васюгана. С этой тугосвитой, длиннющей нитки годы непростительно скоро срезали многие и многие драгоценные камни – поселки, деревни, нанизанные когда-то нарымчанами на молчаливые берега. Сейчас позарез пригодились бы стертые с лица земли хозяйства для развивающегося нефтяного края. Вертолеты, самолеты, самоходные баржи не завозили бы в таком количестве, как теперь, мясные туши, цистерны с молоком, горы овощей. Нефтяникам волей-неволей приходится сейчас строить комплексы теплиц, создавать подсобные хозяйства в то время, как они бы могли всецело заниматься своей обширной нефтяной программой.

По нерадению, лености, нехватке времени отдельные районные чины плохо заботились о глубинных приречных поселках. Не стремились противостоять оттоку населения. Один райкомовский работник в беседе со мной честно признался:

– Проморгали мы некоторые крепкие поселки.

Время долго, тяжело залечивает раны, нанесенные чьими-то просчетами, недоработками. Иной руководитель до того ослеплен светом летящих инструкций, циркуляров, указаний, директив, что уже не в состоянии пустить «луч своего мнения». У нас пока еще Бумажное Море самое многоводное, самое кипящее-бурлящее. Тут составить определенную лоцию почти невозможно. Волны бумаг бьются о скалы канцелярий. Отлива почти не бывает. Одни приливы. Брызгами, пеной летят отписки, заверения: «…наладим, уточним, проверим, выполним, пересмотрим…». Дырокол выполнил свое назначение, подарил деловой бумаге парочку аккуратных дырок. Утихомиренная бумага легла в дело, или ее «сплавили» нижестоящим.

Равнодушие к земле, людям, возложенным обязанностям, низкая исполнительская дисциплина приводят к тому, что «промаргиваются» поселки, идет насмарку воспитательная работа, рушатся планы. Бумаги, бумаги. Слова, слова. Иные на трибунах так голосисты, речисты, что их в организациях производят в разряд штатных ораторов. Прислушайтесь к их голосам. Они громки, но слова воздушно-бездушны. Такой оратор сходит с трибуны, словно повинность отбыл. Потом, под «шумок своих горячих речей» добьется какой-нибудь привилегии, поблажки – премиальных, отгула, внеочередной путевки на курорт.

Знавал инструктора райкома. Он, посещая личные хозяйства, любил проверять мешалкой пойло, приготовленное коровам, овцам, «завтрак» или «ужин» хрякам. Если находил там хлебную корку, костерил хозяйку или хозяина прямо в хлеву, шумел на весь район: «Хлебом голимым кормим скотину».

Прошли годы. Мешалкина (так его прозвали) в область не выдвинули по причине тугодумности. Вот и остался «скреплять» районное звено. Когда-то ратовал против личных хозяйств. Позже горячо ораторствовал «за». Видя хозяйку, уминающую в распаренном комбикорме каравай, приговаривал многозначительно: «Корми, корми чушку лучше! Хлебец пользителен не только для человека».

Какая пользителыность райкому от этого «вечного инструктора»?

Берендеевка. Уцелела ты, матушка, на яру. Не сожгли твои избы горе-охотники. Не обломало ветром скворечники. Крыши под жестью, шифером и тесом. Гудит лесопильный цех. На берегу штабелями брус, доски, готовые двери, оконные рамы. Нефтяники получат, скажут людям Берендеевки спасибо.

Идем по новому тротуару к крепкой избе-пятистенке. Наличники крашеные. Штакетник бодрый, голубой. У отворенной калитки такой же бодрый старик в вельветовой рубахе навыпуск. Простые хэбэшные штаны свисают гармошкой над длинными голенищами чирков. Старость не успела подарить этому человеку сутулость, забросить в глубокие воды лет невод морщин. Под настороженными, прищуренными глазами гладкое, без отечности лицо.

– Че, опять по картошку?

Смотрит на капитана открыто. Тут же наполовину глаза закрываются, когда переводит взгляд на меня. Понятно: человек незнакомый. Принесло откуда-то изменчивым майским ветром – раскуси вот: кто и зачем.

– По картошку, Серафим, по картошку, – подделываясь под веселый тон хозяина, приговаривает Яков. – В целом нарымском государстве не сыщешь лучше.

– Не льсти. Лишней не сыпану… Меня, было, сельсовет запугивать принялся: сдавай государству. А катеристы что – не государство? Не в Мурлындию груза везут. Груза – нефтям. Раз выпугнули из глуби нефтя – хватай их, пока тепленькие. Люди сумели запустить ручищи в глубину, вытащить их оттель. Не один пуп развязали. Рапбазе сдашь овощь – червей в нее напустят, сгноят. У вас в гниль не пойдет: команда жоркая.

– Едят – потеют, – подтвердил капитан.

– Ну потейте-потейте. Я на картошке отпотел свое. Сгинувшей осенью сто двенадцать кулей ссыпал в яму. Привар к пенсии.

Спрашиваю Серафима:

– Берендеевкё не грозит крах?

– Какой крах? Вишь, молодеет. Четыре сруба новых. Сюда бы зубодера толкового прислали. Хлеб ладный пекут, и без зубов, емши его, обойтись можно. Но и мясо, рыбу погрызть охота. Не за свой рот пекусь. На моем любом зубу еще подковину отковать можно. Нас, старья, полно в деревне. Есть бабки и дедки, у кого зяблик меж зубов проскочит. А у кого пеньки одни во рту вместо былого леса торчат.

– В город не собираешься? – передавая пустой мешок старику, поинтересовался Яков. – Тебе, фронтовику, квартиру дадут.

– Там потолки хлипкие – зыбку не выдержат. Мой потолочек танком не промнешь. Моя зыбочка семерых выкачала… В городе хулиганья полно. На дорогах, как волки, загонным способом охотятся. Деньги у прохожих из карманов трясут. Шапки сшибают, подороже которые. Еще нечаянно голову прихватят. Но не этого боюсь. Мне что? Я уже доски на гроб приготовил. Смолой их пропитал от сыри подземной. За вас, за молодь, боюсь. Легко, игриво васюганские берега бросили. Одни земли оставили, другие пашете, урожаи карманные собираете. Осенью капусту, лук, картошку из Томска в верховье повезете. Васюган скоро от позора в другую тайгу убежит. Имей я зятя в верхах, я бы ему отписал по-стариковски, как с этой землей не но справедливости поступают… Солнце и то взор потупило. Раньше на любой огород лучи сеяло. Ныне в бурьян поглядит и готово плюнуть на людские макушки… Потучнели от сытости, от хлебной дешевизны. Водку домертва жрать научились. Тебя, Яков, наши берендеевские еще не теребили?

– Не успели.

– Припрутся к самоходке. Сороковку за бутылку предложат. Не давай, пусть хоть озолотят.

– Да и нету.

– Дорогой раскумекали?

– Не вожу теперь.

– Ох, Яшка-Яшка, катерист великий! Полкового разведчика провести хочешь. Мне-то хоть принес за картошку? Тройного одеколона нет мухоморы настаивать. На водке спробую. Сырь в тело лезет, натирушки нужны. Налетела на меня вихрем жизнь, растрясла года здоровые, оставила напоследок хворные да вздорные. Ругнусь со старухой, так, веришь ли, будто на деревенской сходке разок побываю. Отечественная война четыре года терзала, избяная – всю жизню.

– Мир почему не берет?

– Мир, Яша, берет. Языками враждуем со старухой. Скоро отвраждуем. Погост помирит…

Несли попеременке тяжелый куль. Чудилось мне: не сапоги скрипят по тротуару – раздается хруст крахмала на спине.

Подходим к теплоходу, встречаем у трапа депутацию берендеевских мужиков. Одни, нечесаный, с куриным пухом в волосах, сует капитану упитанного петуха. Присматриваюсь, вижу: у жар-птицы нет левого глаза. Мозглявый мужичок старается прикрыть страшный изъян грязной пятерней. Умоляет:

– Яшенька, голубчик! Примай! Сверх сороковки подарок. Нутро горит, будто кто огнеметом по нему поливает. Шутка ли – комариную мазь лакаем.

– Ты, Филя, какой раз безглазого топтуна предлагаешь? Ему по весне хохлаток любить надо, а ты героя уволок. Да и какое в нем мясо? Он на жилы весь изошел.

– Жирненький. Истинный бог, жирненький. Пощупай. Палец, как в сметану, лезет.

– Все, Филя, все! Кончились золотые деньки. Прошли былые времена. И не оскорбляй меня: предлагаешь сороковку за бутылку. Очумел, че ли?

– Отстань, Филька! – вперед выступил крутогрудый малый, не выпуская из рук залатанный мешок: в нем кто-то шевелится. – Лезешь со своим инвалидом. Иди, выпусти на волю. Пусть ему другой глаз в петушиной схватке высадят. У меня, Яша, существенная животная. Хватит жарить шашлыки на неделю. Прикрой, братва, сзади, бабы с берега зыркают.

Развязал мешок. Мятая кромка дерюги сползла ниже. Показался узкий конец коричневого собачьего намордника. Выплыла лобастая голова напуганного барана. Попав из темницы на свет, он попытался пожаловаться: бе-бе-бе-да. Но жесткий, еще скрипучий намордник не дал хода бараньей жалобе. В прорезь кожи тесной ременной сетки просунулся розовый язычок, слизнул скопившуюся у рта пену. Хозяин, наверно, в спешном порядке прервал обеденную трапезу страдальца. Тот не успел пережевать захваченное сено. Сейчас отдельные сенинки медленно исчезали над обиженными губешками шерстистой жертвы. «Существенная животная» билась в мешке. Парень успокаивал ее острыми коленками:

– Вудя-будя, дурачок! Хорошим людям на шампуры пойдешь. Не Мамаю отдаю.

Абрамцев сперва подумал: в мешке поросенок. Увидав барана в наморднике, обессилел от смеха. Мешок с картошкой грохнулся на землю.

По случаю воскресенья на яру толпились женщины, ребятишки, старики. Стояли, глазели на хохочущего капитана. Депутация честно прикрывала спинами не бе-бе-кающего барана. Глушитель был новый, с блестящими заклепками на узких полосках кожи. Вот сенники исчезли во рту, баран поперхнулся, кашлянул.

– Будь здоров, подлец! – хохотнул Филька и подставил к ноздрям кучерявенького пленника грязную фигу.

– Не отвертишься, Яков! За такого красавца – литровочку выкатишь.

– На сей раз, хозяин, отверчусь, – отбояривался капитан, вытирая пальцами слезы, выжатые безудержным смехом. – Дело прошлое, забытое. Выкатывал вам бочки с пивом. Водку ящиками возил, дрожжи… да лопнули вожжи… – Абрамцев хитренько посмотрел на меня, подмигнул. – Вот проверяющий из Новосибирска, из речфлота. Какая тут водка! Судовая инспекция два раза на судно наведывалась. С милицией. Проверка шла капитальная. Вся команда дышала в стеклянную трубочку. Знаете, зачем в нее дышат? Ни в брюхе, ни на теплоходе алкоголя не нашли… И к чему это вы, ребята, за бутылку треть получки предлагаете? Денежки трудовые на пустое размениваете. Поберегите. Летом по курортам разъедетесь. Пацанов своих фруктами вдоволь покормите. Чумные вы, право. Сорок рэ за горлышко. Ежели мы из Томска шли бы до Обской губы, то бутылка до сотни в цене подпрыгнула. Так что ли?

– Я-я-яшенька-а-а! Выручи! Хоть «Дэты» дай, пусть брюхо продерет, пока комары не зажирают.

Депутация загалдела разом. Поправили трап. Услужливо занесли на самоходку мешок с картошкой. Филькин петух, выждав удобный момент, больно долбанул владельца в небритый подбородок. Мужичонка бесцеремонно завинтил ему башку, умастил под крыло.

– Я тте, гад, поозорую!

Механик теплохода – его за чрезмерную полноту прозвали в экипаже «двубрюшным» – громко крикнул из открытой двери рубки:

– Капитан, на борт! Срочная радиограмма!

Отошли от берега. Повернулись к верховью. Ту-да, ту-да, ту-да – принялся вытверживать привычным говорком дизель.

– Ловко ты с радиограммой придумал, – похвалил Абрамцев механика. – Чуть не растерзали.

Мы видели, как хозяин «существенной животной» поспешно сдернул намордник, вытряхнул из мешка барана и поддал ему увесистого пинка.

Филька вытащил из-под телогрейки петуха, поднял правое крыло. Одноглазый развинтил голову, тряхнул тяжелым огнистым гребнем. Вытянув шею, петенька хотел пустить звонкую руладу. Успел пропеть сольное ку-ка. Ре-ку не дал докончить Филя – швырнул жирненького в воздух. Пока тот кривобоко и очумело летел до земли, приголубил его вдогонку облезлой шапчонкой.

С яра чья-то бойкоголосая бабенка стращала:

– Вот вернись только, вернись! Я ттебе башку-то проломлю! Покажу, как хозяйство курочить!

Ночью на меня опять навалилась бессонница. «Двубрюшный» механик не один час терроризировал камнепадным храпом. Страшными, накатными горловыми звуками он даже конфузил безобидный доверчивый дизель: его шум тонул, когда взметывался на поверхность рта и носа обрушительный каскад.

Возрастающая цена за горлышко красноречивее лоцманской карты говорила, что мы все дальше забираемся в северные широты, в болотистую глубинку. И сама природа подтверждала это. Была скупее, насупленнее, строже. Не дарила нам тепла. Насылала то ледяной, секущий дождь, то снежную заверть. Немые, настороженные дали, лесистые увалы, вползающая в повороты река лежали под тяжелым гнетом туч, словно плющились под ними, с трудом выползали из-под темных, бесформенных глыбин.

У штурвала стоял механик. Яков высчитывал по карманному календарику, совпадает ли приход «гэтээмки» с вахтой Лии. Выходило – совпадает. Глаза заискрились. Вырвался тайный радостный вздох. Всем стало понятно: ждет встречи. Ведь он в борьбе, в муках, сомнениях учил, воспитывал, пестовал свою душу. Хотел, чтобы плоды труда его не пропали даром, не сгинули, как брошенная в водоверть монетка.

Теплоход с бычьим упрямством раздвигал угрюмые берега. По первой спешной воде забирался в верховье. Ту да, ту-да, ту-да – выговаривал выносливый двигатель.

Важный от многоводья Васюган сегодня особенно желательно, беспрепятственно пропускал нас по изгибистому, тихоплесному пути…