Текст книги "Любовные утехи богемы"

Автор книги: Вега Орион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Эротическое письмо де Виньи

От этой любви практически не осталось никаких документов, если не считать этого эротического письма, которое чудом спаслось от аутодафе, устроенного бумагам де Виньи семьей после его смерти.

«Прочитать в постели. Понедельник 7 января 1833 года (?). Нет, нет, нет, и не хочу отвечать тебе в постели. Я встаю достаточно быстро, и знаешь, что я делаю? Я изображаю маленькую девочку. Она тебе хорошо известна, я погружаюсь в холодную воду, чтобы кровь, которая закипает и стремится к тебе, вернулась в свое жилище и спряталась в тех двух овальных тюрьмах, которые ты держишь в своей руке. Ты хочешь, чтобы я сказал тебе это? Ты помнишь об этом? Если бы ты видела, как все это желает тебя, и поднимается, и горит, и краснеет, и тянется, и становится большим, и заставляет меня страдать всю ночь. Когда я говорю это, оно возвращается и уже не может успокоиться. Я пользуюсь этой бумагой. Вот что должна сделать твоя рука или даже твое тело, твои темные бедра, и я должен чувствовать, как мои волосы прикасаются к твоим, к этому маленькому бутону, и быть в тебе, проникать до твоего сердца, до твоего дна, чувствовать, как то, что я держу в тебе, втекает, впивается, смешивается с тобой.

 
Где ты хочешь,
чтобы потом тебе написали,
меня больше не интересует.
Поцелуй меня.
Положи свою руку и это
На то, что ты знаешь,
на этот розовый бутон,
который я целую».
 

Стендаль и англичанки

Стендалю приписывают авторство сказки в стихах «Французская честь», где описывается его поход в компании пяти друзей в бордель Бресиа, в котором они развлекались с двумя девочками (см. Les ecrits erotiques de Stendhal, опубликованные в 1928 году Стендалевским обществом).

27 июля 1810 года Стендаль пишет в своем «Дневнике»:

«После того как я буду назначен аудитором, я разделю с Феликсом мой бюджет; вот основные статьи расходов:

Два слуги …………………………………… 2000  франков

Две лошади ………………………………. 2000

Обеды ……………………………………….. 2100

Завтраки …………………………………… 400

Одежда ……………………………………… 2000

Содержание повозки и лошадей … 500

Жилье ……………………………………….. 1500

Спектакли, книги, девочки ……….. 3440»

Если Бальзак переживал короткие и страстные увлечения, то Стендаль, как известно, напротив, практически не знал передышки, чувствуя постоянную настоятельную необходимость быть влюбленным, чтобы таким образом поддерживать в себе творческую потенцию. Тот, кого Андре Пиэйр де Мандиарг назовет «Бейльамуром»[7]7
  Игра слов: обыгрываются настоящее имя Стендаля, Анри Бейль, и словосочетание bel amour («прекрасная любовь»).


[Закрыть], заходил так далеко в своей любви к ретуши, что находил возвышенные души там, где не было никого, кроме шлюх. Так, видели, как он в театре Водевиль шептал на ухо своей соседке, очаровательной женщине с лицом Мадонны, изящной, как на картине Рафаэля, которую он считал любовницей одного из адъютантов генерала Уэлена. Он начал с улыбки, затем завязал беседу. Красавица, казалось, была в восторге от его любезничанья. Он представился, она тоже:

– Меня зовут Элиза.

Но спектакль окончился, и все ринулись к выходу.

– Когда я смогу увидеть вас вновь? – прошептал Стендаль в суматохе.

– Приходите послезавтра.

– Куда?

– Ко мне, улица Нев-де-Бон-Занфан, номер 11.

– В котором часу?

– В одиннадцать.

Томительное и сладкое ожидание, которое Стендаль провел, читая, посещая обеды, гуляя и занимаясь танцами.

В назначенный час он уже был у ее двери. Она еще не вставала и расслабленно нежилась на подушках посреди совершенно очаровательного беспорядка.

– Черт возьми, Элиза, я не могу сдержаться!

– О Господи, мсье, вы пришли?

Едва их переговоры были завершены, ее белье тут же полетело на кресло и Стендаль уже пробирался к нежной молодой женщине. Про себя он отметил, что у нее восхитительные бедра.

Они обошлись ему в двенадцать ливров за каждое, что было совсем недешево.

Смелости, с которой он иногда шел в атаку и которая, возможно, осталась у него с тех времен, когда, будучи драгунским лейтенантом, он часто посещал итальянские публичные дома, ему нередко недоставало, если он влюблялся по-настоящему. Тогда можно было увидеть, как он терял всю свою утонченность, весь свой такт, все свое остроумие. Матильда Демовская, которую он называл Метильдой и от которой был без ума, без особых околичностей выставила его за дверь. Стендаль ей не нравился, такое случается, и в подобных обстоятельствах любой из нас удаляется, чтобы зализать раны и прийти в себя, заставляя думать о чем-нибудь другом. Но только не Стендаль: в его воображении тут же возникла фантазия, будто Метильда влюблена в него так же сильно, как и он в нее, но вынуждена сдерживать себя то ли под влиянием своего окружения, то ли из-за ходящих он нем сплетнях, обвиняющих его в том, что он якобы посещает проституток.

Его убежденность в том, что все именно так и обстоит, была так велика, что забавным образом эта сфабрикованная любовь стала мешать его распутным приключениям… Но проще всего позволить ему самому рассказать свою историю, тем более что распущенность его манеры сама по себе просто очаровательна.

«Любовь в 1821 году наделила меня смешной добродетелью – целомудрием. Как я ни сопротивлялся, а в августе 1821 года Марест, Лоло и Пуатевен, найдя, что я очень печален, устроили веселую пирушку с девицами. Как я узнал потом, Лоло – один из первых в Париже мастеров по устройству такого рода увеселений, довольно трудных. Женщина бывает для него женщиной только один раз: первый. Из своих восьмидесяти тысяч франков он тратит тридцать, а из этих тридцати по крайней мере двадцать расходует на женщин. Итак, Лоло устроил вечеринку при содействии г-жи Пти, бывшей своей любовницы, которой он только что перед тем дал как будто денег на открытие заведения (to raise a brothel) на улице дю Кадран, на Монмартре, на пятом этаже. К нам должна была явиться Александрина; шесть месяцев спустя она была на содержании у самых богатых англичан, а тогда еще только два месяца, как дебютировала. Собравшись к восьми часам вечера, мы оказались в очаровательной гостиной, хотя и в пятом этаже, замороженное шампанское, горячий пунш… Наконец, появилась Александрина в сопровождении горничной, которой было поручено за ней присматривать. Поручено кем? Уж не помню. Только эта женщина играла, должно быть, не последнюю роль, потому что по счету за вечер, я видел сам, на ее долю пришлось двадцать франков. Александрина появилась и превзошла все ожидания. Это была высокая стройная девушка, семнадцати или восемнадцати лет, уже сложившаяся, с черными глазами, которые я нашел потом на тициановском портрете герцогини Урбинской в картинной галерее во Флоренции. За исключением цвета волос, тициановский портрет! Она была нежна, проста, застенчива, довольно весела, скромна. При виде ее у моих приятелей помутилось в глазах. Марест предлагает ей бокал шампанского, она отказывается, и он вместе с ней исчезает. Г-жа Пти представляет нам еще двух девиц, недурных собою, но мы заявляем, что она сама красивее их. У нее были очаровательные ножки. Пуатевен похитил ее. Наконец, после ужасно долгого ожидания, возвращается Марест, очень бледный.

– Ваша очередь, Бейль! – раздались голоса.

Я нашел Александрину на кровати, слегка усталую, почти в том же костюме и совершенно в той же позе, что и герцогиня Урбинская у Тициана.

– Только сперва побеседуем, – мило сказала она. – Я немного утомлена, поболтаем. Пыл молодости скоро ко мне вернется.

Она была восхитительна, ничего подобного по красоте я, пожалуй, еще не видал. В ней совсем не было никакого распутства, разве только в глазах, снова разгоравшихся мало-помалу безумием или, если угодно, страстью.

Меня постигла неудача. Полное фиаско. Я начал кое-как возмещать убытки, она не сопротивлялась. Не зная, что делать дальше, я хотел было снова прибегнуть к прежней игре, в которой она, однако, мне отказала. Она была удивлена; я сказал ей несколько слов, довольно удачных, о своем состоянии и вышел. Едва сменил меня Лоло, как мы услышали взрывы смеха, доносившиеся до нас через три комнаты. Вдруг мадам Пти распорядилась остальных девиц выслать вон, и Лоло ввел к нам Александрину во всем непринужденном великолепии —

 
Красавицы, от сна похищенной внезапно…
 

– Мое восхищение перед Бейлем, – сказал он, заливаясь смехом, – таково, что я, пожалуй, начну ему подражать. Мне надо подкрепиться шампанским.

Хохот не умолкал десять минут. Пуатевен катался по полу. Чрезвычайное изумление Александрины было уморительно: бедняжка в первый раз оказалась в таком положении. Все эти господа хотели меня уверить, что я умираю от стыда и что это-то и есть самый горестный миг в моей жизни. Я был удивлен, только и всего. Не знаю почему, мысль о Метильде овладела мной в ту минуту, как я вошел в комнату с прекрасным украшением в виде Александрины.

За десять лет я и трех раз не был в публичном доме. В первый раз после прекрасной Александрины я попал туда в октябре или ноябре 1826 года, находясь в то время в отчаянии.

Я много раз потом встречал Александрину на улице, в блестящем экипаже, который у нее появился после того через месяц; и каждый раз я чувствовал на себе ее взгляд. Но спустя пять-шесть лет черты лица ее огрубели так же, как у ее подруг».

«В Лондон я, кажется, прибыл в сентябре 1821 года», – напишет Анри Бейль в своих «Воспоминаниях эготиста». На самом же деле это произошло в октябре. У Стендаля нередко отказывала память, когда речь заходила о датах. Однако когда речь заходила о женщинах, он становился более точным.

Так, во время своего предыдущего пребывания в Англии в 1817 году он заметил, что у англичанок более длинные шеи и более крупные и менее вывернутые наружу ноги, чем у француженок. Однажды вечером в Опере, куда он пришел послушать «Дон Жуана», один из его друзей в фойе столкнулся с женщиной такой свежести, которой, как он сам признался, во Франции найти было просто невозможно. И Стендаль на ходу в своей записной книжке вел протокол последовавшего за этим приключения. «Дрожа, он садится в фиакр и берет ее за зад и горло. Она везет его по направлению к Сохо и по дороге говорит, что, так как у них нет тысячи, то будет глупо давать кучеру больше шиллинга.

Они поднимаются на второй этаж в очень чистую комнату. Служанка открывает входную дверь, горничная и приходит, чтобы осветить им дорогу и открыть квартиру, и вот уже мужчина начинает раздевать женщину. Однако она говорит ему: «I can not go to bed before you pay me my compliment»[8]8
  Я не могу ложиться в постель, пока вы не отдали мне мой подарок (англ.).


[Закрыть], то есть банкноту в one pound[9]9
  Один фунт (англ.).


[Закрыть]. Увидев, как он достает ее, девушка выглядела довольной.

Наш мужчина стремился увеличить свое удовольствие, добившись удовольствия от нее, но nix[10]10
  Зд. – тщетно (англ.).


[Закрыть]. Она сказала ему лишь одну-единственную ласковую фразу: «You make me so hot!»[11]11
  Вы делаете меня такой горячей! (англ.).


[Закрыть] После всего наш мужчина проявил желание доплатить ей. Сначала она в одной рубашке лежала в постели; затем она вышла и стала мыть с мылом при помощи щетки свои срамные места. Ее волосы скрипели. Это очень напоминало кобылу, которую чешут».

Но вернемся к концу 1821 года. В отеле Тависток, что в Ковент-Гардене, Стендаль, который никак не мог избавиться от сплина, встретил товарищей по развлечениям, Люссанжа и Барро. Отчаяние лондонских вечеров, тоска лондонских дней, тем более, что в театрах тогда ничего не давали, привела их к идее разогнать свою скуку с девочками. Чтобы еще раз соприкоснуться с местным колоритом и не испытать обычного в таких случаях разочарования, они, скорее всего, попросили своего английского слугу найти им партнерш, но не среди опытных проституток, а среди простых девушек. Дело было сделано. Заплатив двадцать один шиллинг, три друга получили прекрасную возможность насладиться объятиями молодых свежих ручек и, кроме того, выпить рано утром чаю.

Однако с таким типом проституции была связана весьма серьезная проблема: подобные предприятия были очень опасны. «Начать с того, что наши девицы жили у черта на куличках, в Вестминстер-роуд, в квартале, где как нельзя лучше четыре сутенера-матроса могли избить попавшихся им в руки французов. Когда мы заговорили об этом с одним приятелем-англичанином, он сказал нам:

– Не делайте этого, это западня! (…) Никогда бы англичанин не дал завлечь себя в такую ловушку! Знаете ли вы, что это за целую милю от Лондона?»

Что вело ими – неудержимое желание или страсть к риску?

Всегда случалось так, что после того как гасили уличные фонари, Стендаль смотрел на Барро с таким выражением, которое не оставляло никаких сомнений по поводу его мотивов: «У нас крепкие кулаки, и мы вооружены». Люссанж придерживался иного мнения.

Проверив свои пистолеты, два друга садятся в фиакр. Вестминстерский мост… улицы без домов, без мостовых, и в одно из мгновений их фиакр чуть было не перевернулся… и вдруг миниатюрный трехэтажный дом. «Если бы не мысль об опасности, уж, конечно, я сюда бы никогда не вошел; я ожидал увидеть трех гнусных шлюх. Это были три очаровательные молоденькие девушки с прекрасными каштановыми волосами, слегка застенчивые, очень приветливые, очень бледные. После нескольких мгновений взаимного смущения перед лицом этой очевидной убогости внутреннего убранства со всеми хозяйственными принадлежностями бедных девиц: маленькой лоханью для стирки, маленького чана и котла для того, чтобы варить дома пиво, испытывавший отвращение Барро захотел уйти:

– Расплатимся и уедем.

– Это их очень обидит, – отвечал я.

– Еще что! Обидит! Плохо же вы их знаете! Они пошлют за новыми клиентами, если не слишком поздно, или за своими любовниками, если тут те же обычаи, что и во Франции.

Но эти доводы нисколько меня не убедили. Меня тронула их нищета, вся эта их крохотная обстановка, очень чистая и очень ветхая. Мы не кончили еще пить чая, как я был с ними на короткой ноге и уже признавался, с трудом объясняясь по-английски, в наших опасениях, как бы нас тут не убили. Их это сильно расстроило. (…)

Ни одна дверь не запиралась – лишний повод для подозрений, когда мы отправились спать. Но какой мог быть прок в дверях и хороших замках? Тоненькие перегородки ударом кулака можно было прошибить в любом месте насквозь, в этом доме все насквозь было слышно. Барро, расположившийся на третьем этаже, над моей головой, крикнул оттуда:

– Если вас будут резать, зовите на помощь…

Я сперва не хотел тушить света; стыдливость моей новой подруги, такой, впрочем, покорной и такой доброй, никак не мирилась с этим. Она заметно испугалась, когда увидала, что я кладу на ночной столик рядом с кроватью, расположенной напротив двери, кинжал и два пистолета… Она была очаровательна, прекрасно сложена, маленькая, бледная».

Ночь была спокойной: я имею в виду, что их никто не зарезал. В остальном же все было восхитительным. Так как утренний чай показался им немного безвкусным, они отправили к Люссанжу посыльного, и спустя час, к величайшей радости девушек, он был уже с ними и привез с собой вина и холодное мясо. Для Стендаля, который имел добрейшую душу, вся эта история с двумя маленькими шлюшками была теперь окрашена в нежные тона. «Весь день я только и думал о предстоящем вечере, тихом, уютном, спокойном (full of snugness). Спектакль показался мне длинным. Барро и Люссанж непременно хотели осмотреть всех наглых девиц, наполнявших фойе Ковент-Гарденского театра. Мы с Барро добрались, наконец, в наш крохотный домик; когда девицы увидели, что мы распаковываем бутылки кларета и шампанского, бедняжки широко раскрыли глаза. Я почти уверен, что они в первый раз видели перед собой непочатую бутылку настоящего шампанского».

И тогда Стендаль ощутил, что он счастлив. «Это было первое настоящее утешение тому горю, которое отравляло мне жизнь, лишь только я оставался один. Конечно, в то время, в 1821 году, мне не было и 20 лет».

Стендаль столкнулся с одной из них и впоследствии хранил воспоминание (так помнят какую-нибудь прекрасную мелодию Россини) о том, как напевно она произносила: «Ви хотеть переспать со мной?»

История эта повторится позже с Марселем Швобом. Одну из английских женщин для удовольствий он представлял то больной, то умирающей, то безутешной в мерзком лондонском борделе, и она привлекала к себе всю жалостливую любовь его сердца. Эта душераздирающая история послужила примером для Монели в «Книге Монели». Ее прообраз объяснила рассказчику, что таковы «маленькие проститутки» и что они могут появляться только в тот момент, когда человек несчастен: «Когда вы перестаете плакать, они больше не осмеливаются смотреть на вас». Расплатившись своей сострадательной работой, они возвращаются в свой мрак, то есть, может быть, возвращаются к пороку. Но тогда, когда они склоняются над несчастным, они на мгновение будто бы снова обретают свою непорочность: «Они вышли из темного тупика, чтобы подарить поцелуй сочувствия под светом фонаря на улице. В этот момент они божественны. И нужно позабыть все остальное». Леон Доде рассказывал, что, находясь в Лондоне вместе с Марселем Швобом, он был свидетелем того, как Швоб отдал пять луидоров из тех десяти, что находились у него в кармане, девушке на Черинг-Кросс, «худой, в лохмотьях, но изящной и белокожей, которая напомнила ему Анну из «Исповеди опиумиста». Он рассердился на меня, когда я сказал ему, что этот подарок, навеянный литературным воспоминанием, был чрезмерно большим».

Хотя в наши дни образ Монели может показаться не совсем состоятельным, его эмоциональное насыщение было очень сильным. Это и оказало влияние на сознание молодежи того времени. Воспитательное воздействие только усилилось из-за неоспоримых художественных достоинств книги.

Последней жертвой лондонской фантасмагории оказался Поль Моран, который так выражал свою ностальгию, уже в начале этого века: «Я не имел бы ничего против узнать получше эти «беспорядочные дома», как называл их английский закон, которые пришли на смену bagnios Карла II, seraglios XVIII века». Сюда в один из вечеров попала Кларисса Гарлоу, вместе с «нехорошей репутацией» Реставрации; сто лет назад они жили в Пэлл-Мэлле за красными фонарями. Сады удовольствий с их гротами и комнатами со скелетами, чтобы сделать любовь более веселой, притоны Сохо, из которых самый знаменитый «Белый дом» уступил свое место дому «Кросс энд Блэквелл» (а уксусный запах пикулей сменил кислый запах туалета).

Если сегодня такие закрытые заведения и существуют, то они робко прячутся в богатых кварталах позади какой-нибудь вывески массажистки, врача, преподавательницы танцев или маникюрши.

(«Подростки, мы уже испробовали этого преступного маникюра! В первый раз нам слегка подрезали ногти, во второй раз чуть сильнее, а в конце дня у нас уже не было ногтей, однако с нами ничего из-за этого не случилось»).

Опасные игры Мопассана

Всем хорошо известна история: поражение 1870 года, уланы, бесчинствующие в деревнях, героическое сопротивление единиц и трусость большинства. Во дворе нормандской гостиницы в Руане запрягают лошадей. Дьеппский дилижанс отправляется, несмотря на снег, который падает, не прекращаясь. В тесном и холодном дилижансе все осуждающе смотрят на Пышку, имеющую дурную репутацию; жены находящихся там мужчин прячут взгляды. Но так как голод берет свое, все эти люди, засахаренные в принципах и религиозности, набрасываются лицемерной снисходительностью на корзинку с провизией, которую добрая Пышка предложила им.

Когда немецкий офицер, задержавший их на одной из остановок, заявил им, что они смогут отправиться в путь только после того, как Пышка переспит с ним, все начинают выдавать себя за настоящих честных мужчин и женщин, и занимают сторону патриотических чувств их спутницы-шлюхи. Но вскоре из-за своего рода карантина, в котором они оказались, эти добрые люди начнут оказывать на нее все более сильное давление. В результате Пышка жертвует собой ради общего дела и отдается солдафону. А на следующий день в наконец-таки освобожденном дилижансе, которая тронулась с восходом солнца, все эти люди, позабыв о тех лицемерных словах, которые они говорили накануне, повернутся к ней спиной, слишком счастливые из-за того, что могут теперь продемонстрировать свое презрение осязаемым поступком, который помог бы им позабыть то, что они сделали совсем недавно. В своей подлости они дойдут до того, что станут есть без нее, совершенно ее не замечая, ее, которая осталась без провизии, так как села в дилижанс в самый последний момент из-за своей жертвы. И Пышка будет плакать, совсем тихонько, от нанесенного ей оскорбления и гнева по поводу этой демонстрации человеческого свинства.

Этот рассказ, «потрясающий до глубины души и неприятный для буржуа», приведет в восторг Флобера, который напишет Мопассану: «Постарайся написать десяток таких сказок, и ты будешь человеком». Тургенев, который говорил, что у молодого Мопассана совсем нет таланта, изменит свое мнение после того, как прочитает полторы тысячи строк этой новеллы.

Пышка будет первой в той галерее проституток, которые так много сделают для славы Мопассана. Сестер Пышки мы будем встречать повсюду, узнавая их по деревенским лодыжкам и запястьям, их недалекости, алчности, их порочности, но в то же время и по величию их души и изяществу, в «Доме Телье», «Мадемуазель Фифи», «Мухе», «Сестрах Рондоли», «Кровати 29», «Подруге Терпению», «Одиссее одной девицы», «Вечеринке», «Порте», «Знаке», «Двадцати пяти франков лучшей» и других. Все это очаровательные создания, милые рулевые. Худые или тучные, похожие на скелеты или толстозадые, лесбиянки, гризетки или портовые шлюхи, Мими или Нини – все они вышли из прелестной новеллы.

«Вы жалуетесь на дур женщин, что все они однообразны! – писал Флобер Мопассану. – Есть очень простое средство – больше ими не пользоваться». Несомненно, так, но именно благодаря тому, что он шлялся по борделям, пивным и домам свиданий, Мопассан обогатил французскую литературу поразительной галереей, словно живых девочек, более разнообразной и красочной, чем галерея Пале-Рояля. Эти девочки, особенно если сравнить их с тонкими распутницами иностранных литератур: блудницами английской литературы XVIII века, обитательницами притонов русской литературы и литературы американской, – оказываются даже более чем живыми. Куртизанки приносили Мопассану счастье: они сыграли свою роль в том, что за границей Франции его популярность оказалась большей, чем на его родине.

Чтобы придумать персонажей и ситуации, Мопассан обращался к своей памяти; для него не было никакой надобности в том, чтобы, подобно Гонкуру или Золя, работавшими над «Девицей Элизой» и «Нана» соответственно, бегать по сомнительным кварталам с записной книжкой в руке. Этой информацией, так необходимой для автора-реалиста, он в течение долгого времени владел и даже скрывал ее до определенного момента. Что, скажем мимоходом, как раз и придает его произведениям тот неподражаемый тон правды, который так поражает.

* * *

«Он выглядит как маленький бретонский бычок», – говорил о нем Флобер. Родившийся в августе, умерший в июле, появившись на Земле и покинув ее немного спустя после того момента, как на небе появился Телец, крепко сложенный, с мясистой шеей, широким лбом, блестящими волосами, он не нуждался в том, чтобы ему приписывали добродетели, которые обычно привлекают в животных, и в частности, мужскую силу: «(…) он возбуждался по собственному желанию, – пишет Эдмон де Гонкур, – он заключал пари, что за несколько мгновений, стоя лицом к стене, он повернется с возбужденным членом, и выигрывал эти пари». Другой анекдот рассказывал, как он умел пользоваться этим своим талантом, желая эпатировать своих приглашенных, в частности, русского писателя Боборыкина, который обедал вместе с ним. «Они были в Фоли-Берже, откуда Мопассан привез женщину, и все поднялись к ней. Там, перед русским, не верившим своим глазам, он шесть раз овладел женщиной, а затем, пройдя в соседнюю комнату, где спала подруга, еще три раза доставил той удовольствие». Флобер, который с трудом верил в такие способности своего протеже, однажды вечером после обеда в компании оплатил ему бордель, чтобы своими глазами убедиться в справедливости того, что говорили. В тот вечер, когда Флобер входил в салон, одна из девиц закричала: «О! Беранже!» То, что его спутали с Беранже, а этого человека он ненавидел, так развеселило Флобера, что он чуть не лопнул со смеху.

Мопассан был похож на влюбленного Минотавра – быка с человеческим телом. Пикассо изобразил этого чудовища мифов сладострастно обнимающим тела девственниц, предоставленных его желаниям. И действительно, чувственность составляла неотъемлемую часть личности Мопассана. В ней было «что-то спонтанное, что-то здоровое и, одним словом, что-то почти невинное», – скажет Жюль Лемэтр в 1886 году. Очень рассудочному Полю Бурже, которого он увлечет за собой в бордель на виа Торреди-Нона, что неподалеку от моста Сен-Анж, он заявит, глядя в его ошеломленное лицо, пока тот поднимался с толстой шлюхой: «Теперь, мой дорогой, мне понятна ваша психология!»

Подталкиваемый своими всесильными желаниями тела и своим нежеланием повесить на себя груз освященных церковью и законом отношений, он прошел всю гамму проституции в обоих направлениях. «Бордель – единственная правда, – скажет он устами одного своего персонажа. – Я испробовал светских женщин, но мне больше этого не надо. Когда запутаешься с одной, уже не можешь освободиться, и затем с этими ломаками нужно много возиться, платить за них. Мне не нравится рядиться во фрак. И потом, нужна тысяча предосторожностей, чтобы их не скомпрометировать, не считая того, что иногда она начинает кривить лицо, тогда как здесь [в борделе] женщины всегда любезны».

Его слава спортивного человека и отличного любовника была огромной. «Этот ужасный гребец ради собственного удовольствия проделывает за один день на лодке двадцать миль по Сене», – говорит Золя. Все содержатели ресторанчиков и торговцы вином от Аржантеля до Буживаля знали его лодку, которую он называл «Розовый лепесток». Они знали также его маленьких любовниц, хотя они и менялись постоянно, прачек и подвыпивших гризеток, или проституток, ждавших клиентов на площади вокзала Сен-Лазар.

Или тех девушек, на которых он смотрел каждое воскресенье, когда они трясли своими животами в дьявольском канкане, «качая своими задами, дрожа своими грудями и распространяя вокруг себя энергичный запах потной женщины». Все эти девушки были сестрами Дюфур из «Поездки в деревню»: «(…) одной из тех женщин, которые воспламеняют вас внезапными желаниями и вплоть до ночи повергают вас в смутное беспокойство и вызывают смятение чувств». А были также как в Буживале, так и в Аньере эти восхитительные маленькие бордели прямо на пристани, к которым было так удобно причалить в лодке на минутку. «Я хотел бы иметь тысячу рук, тысячу губ и тысяч… характеров, чтобы сразу обнять всю армию этих очаровательных и незначительных существ», – вложит он в уста одного из своих персонажей.

Это были опасные игры; о риске он прекрасно знал. Свидетельством тому может служить следующее четверостишие, написанное в один из дней 1885 года на стене дома Фурнез:

 
Избегай вина, которое пьянит:
От него очень страдаешь на другой день.
А особенно берегись ласки
Девушек, которых находишь на дороге.
 

Это – совет для других.

К сожалению, расклад карт не всегда удачен, а шутливая судьба иногда возвращает даму пик – и яд уже внутри вас. К чему тогда отчаиваться? Лучше сохранить самообладание и говорить обо всем этом с насмешкой: «У меня сифилис! Наконец-то! Настоящий! – писал Мопассан одному из своих друзей. – Не презренная гонорея, не буржуазные «петушиные гребешки», а великий сифилис, от которого умер Франсуа I. И я этим горд, черт возьми! И я презираю всех буржуа. Аллилуйя, у меня сифилис, и теперь я больше не боюсь его подцепить».

Болезнь, которую ему подарила одна из «лягушек» с Сены, уже разрушала его нервную систему, словно мощными ударами топора.

В ночь с 1 на 2 января 1892 года Мопассан трижды пытался покончить с собой. 7 января он был помещен в клинику доктора Бланша. 6 июля 1893 года, то есть восемнадцать месяцев спустя, он умер от сифилиса, предварительно впав в безумие.