Текст книги "Любовные утехи богемы"

Автор книги: Вега Орион

Глава 3
В объятиях Церкви

…Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья,

И, смело шествуя среди зловонной тьмы,

Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы

Без дрожи ужаса хватаем наслажденья…

Шарль Бодлер. Цветы зла

Какими бы тяжелыми ни были времена – распространения христианства, многочисленных религиозных войн, возникновения и становления книгопечатания – везде и всюду куртизанке – на свой лад – воздавали должное. Не только поэты, но и священники. Последние, правда, несколько своеобразно.

В средние века церковь пыталась связать болезни с плотскими излишествами. В VI веке неистовый священник Сезар д’Арль говорил правоверным, что неуважение к воздержанию в дни, посвященные Господу, может привести к рождению детей, больных лепрой или эпилепсией. Прямое следствие разврата – болезнь становилась поводом для обвинений. Несчастные, позволившие себе идти по зову дьявольского желания плоти, могли не ждать смерти, чтобы понять, насколько непростительный и тяжелый грех они совершили. Их ад начинался здесь, на земле. На прощение рассчитывать было бесполезно, так как грех был смертельным. «Ибо говорят те, которые блюдут Святое Писание, что сифилис происходит от гнева Господня и что так Господь карает нашу злую жизнь и терзает ее».

Легенда о Марии Магдалине стоит в ряду многочисленных популярных в средние века рассказов о покаявшихся блудницах и грешницах (Мария Магдалина, Пелагия, Таисия и другие). Ее мы встречаем в финале «Фауста» Гете, когда она молит о прощении для Фауста, а также в поэме «Мария Египетская» И. С. Аксакова. Параллели с преданием о нечестивой и покаявшейся куртизанке есть и у Достоевского.

Образ Марии Египетской подвергался в фольклоре стилизации. Предполагаемое время ее жизни – V в. н. э. По наиболее ранней версии, в 12 лет она ушла из дома, из деревни в Александрию, где 17 лет жила как блудница. Заметив толпу паломников, направляющихся в Иерусалим на праздник Воздвижения Креста, она с нечистыми намерениями присоединяется к ней, платя своим телом корабельщикам за провоз, а затем продолжает грешить и в самом Иерусалиме. Когда наступает праздник и она пытается вместе со всеми войти в церковь, невидимая сила «трижды и четырежды» не пускает ее. Вразумленная таким наказанием, она дает обет впредь жить в чистоте и просит икону Девы Марии быть ее поручительницей, после этого Мария беспрепятственно вошла в церковь и поклонялась Христу 47 лет. Она удаляется в пустыню, преодолевая все искушения.

Первые 17 лет жизни в пустыне ее преследуют влекущие воспоминания о прежней жизни, о вине и разгульных песнях. Затем все соблазны отступают и на нее внезапно снисходит «великая тишина». Стоя на молитве, она поднимается в воздух и повисает в невесомости примерно в полуметре от земли.

Иногда живописцы объединяли в своих фантазиях черты двух женщин – блудницы Марии и последовательницы Христа Марии Магдалины. (Точно так же как в некоторых случаях сливались воедино черты Саломеи и Юдифи.) Изображали художники Марию Египетскую во время молитвы.

Куртизанка, стремящаяся выманить у «гостя» как можно больше денег – эту коллизию отнесем к одному из так называемых «бродячих» сюжетов в мировой литературе. В Европе он был известен, по-видимому, задолго до XII века. Но в 1160 г. появилась первая из сохранившихся сатирическая повесть – фаблио «Рише» («Richeut»). Речь в ней идет о бывшей монахине, сделавшейся куртизанкой. Ей удается с помощью интриг заполучить деньги у трех своих любовников – рыцаря, горожанина, священника, – уверяя каждого, что именно он отец ее ребенка. Впоследствии ее подросший сын Самсон, обирая любовниц, превосходит в «ремесле» матушку. И та начинает завидовать его успеху и «профессионализму».

О мастерстве сводников, да и самих девушек «нетяжелого» поведения в опустошении чужих кошельков рассказывали не только безымянные творцы фольклора, но и авторы, чьи произведения мы возвели на пьедестал классики мировой литературы.

Одну такую колоритную фигуру – вдовушку – в поисках новой «жертвы» мы встречаем у Джеффри Чосера в «Кентерберийских рассказах»:

 
Она носила чистую косынку;
Большая шляпа, с виду что корзинка,
Была парадна, как и весь наряд.
Дорожный плащ обтягивал ей зад.
На башмачках она носила шпоры,
Любила шутки, смех и разговоры
И знала все приманки и коварства
И от любви надежные лекарства.
 

Как знать, не монах ли, или же священнослужитель рангом повыше окажется вскоре в ее объятиях? Так было в веке XIV. Так будет в веке XVI; читаем у Франсуа Вийона:

 
Толстый монах, обедом разморенный,
Разлегся на ковре перед огнем,
А рядом с ним блудница, дочь Сидона,
Бела, нежна, уселась нагишом;
Горячим услаждаются вином.
Целуются, – и что им кущи рая!
Монах хохочет, рясу задирая…
 

Славу Парижа – богемного, порочного города века XIX – за полстолетия до этого снискал себе Авиньон.

Петрарка говорил, что он был сточной канавой всех мерзостей мира, а хроникеры говорят о клоаке всех грехов. Слава Авиньона прогремела по всей Европе, и во многих городах появились улицы, названные в честь этого города (Барселона, Рим). В Италии, направляясь в публичный дом, говорили: andare agli avignonesi.

«Проституция загадочными связями нередко соединена с поэзией и искусством, – говорил Пьер Макорлан. – Места, в которых существует проституция, поражают своей загадочностью. В большинстве случаев декорации превосходят актеров. Работает лишь воображение клиента». Слово сказано: воображение. Именно оно творит иллюзию, великую и прекрасную, оно поэтизирует жизнь, благодаря ему попадают пальцем в небо и принимают торговку плотскими удовольствиями за близкую, родственную душу. Помните опьянение Дон Кихота, сжимающего в объятиях шлюху Мериторнес? «Астурийка, безмолвная и настороженная, вытянув руки, пробиралась к своему милому и вдруг наткнулась на руки Дон Кихота, – тот схватил ее, онемевшую от ужаса, за кисть, притянул к себе и усадил на кровать. Дотронувшись до ее сорочки, сшитой из мешковины, он вообразил, что это дивный тончайший шелк. На руках у нее висели стеклянные четки, но ему почудилось, что это драгоценный восточный жемчуг».

Необходимо воздать должное продажным женщинам, благодаря им те, кто лоретками пользовался, на-конец-таки смогли дать имя тем terra incognitae, каковые до сих пор составляли белые пятна на карте Страны Нежности. И, поди узнай почему, назывались срамными местами. Именно благодаря им запретный плод занял свое место в корзине фруктов в салоне. Удивительно, но для этих молодых людей в приближении к борделю было что-то поэтическое… Так появилась на свет вся галерея персонажей, обязанных своей жизнью юношеским воспоминаниям своих создателей. Имена этих великодушных шлюх – Флер-де-Мари («Парижские тайны» Эжена Сю), Фантина («Отверженные» Виктора Гюго), Эстер Гобсек («Блеск и нищета куртизанок» Бальзака), Маргарита Готье («Дама с камелиями» Александра Дюма-сына), Пышка и Арсения Гильо (одноименные новеллы Ги де Мопассана и Проспера Мериме), Рашель («В поисках утраченного времени» Марселя Пруста) и т. д.

На литературном поприще, следует отметить, куртизанки неоднократно выступали достойными соперницами своих клиентов – поэтов, писателей.

Так, книга «Фанни Хилл» («Воспоминания проститутки») была опубликована в Лондоне в 1748 году издательством «Фентон». Мемуары снискали огромный успех и были неоднократно переизданы.

Другой подобный случай связан с Горьким. К нему за литературной консультацией обратилась Юлия Кулигина – в прошлом женщина «легкого поведения», человек с неординарной судьбой и, несомненно, одаренный, с бурно проведенной молодостью… Писатель состоял с ней в переписке. (См. очерк о Горьком в нашей книге. – В. О.)

Глава 4
Любовники вне времени и пространства

Е quindi uscimmo a rimerar le stelle[1]1
  А потом мы вышли полюбоваться звездами (ит.).


[Закрыть]

Ф. Петрарка

Джованни Джакомо Казанова живо интересовался своим литературным предшественником, великим соблазнителем, и помогал другу, авантюристу де Понте, писать для Моцарта либретто оперы «Дон-Жуан» (1787 г.). Но донжуанский список самого Казановы мог поразить воображение только очень примерного семьянина: 122 женщины за 39 лет. Так ли это много – три любовных приключения в год?

На фоне гарема-сераля Людовика XV аппетиты Казановы выглядят весьма скромными. Но здесь нет и не может быть финальной свадьбы, вознаграждения добродетели или развенчания порока. «Я любил женщин до безумия, но всегда предпочитал им свободу», – писал Казанова. Эта его знаменитая фраза до сих пор продолжает интриговать просвещенные умы. Впрочем, у него был еще один девиз: Fata viam inveniunt («Судьба сама знает, куда нас вести»).

Миф о лондонской ночи появился в XVIII веке. Тон этой эпохи задавали либертинские жестокие романы а-ля «Кларисса Гарлоу». Ночи оргий в bagnios, seraglios[2]2
  Банях, сералях (ит.).


[Закрыть] и «аббатствах» ценились. Однако в этих утонченных извращениях подспудно присутствовала дикость. Любовь была грубой и насильственной. А вызвано это было тем, что общество того времени не было собранием поэтов. Англия и свободное предпринимательство жили торговлей. Наглые разбогатевшие торговцы находились в привилегированном положении. Это были постоянно спешащие и думающие о выгоде люди с грубыми манерами и непомерными аппетитами, у которых, впрочем, было время для всего, в том числе и для любви. Золото делало возможными любые преступления, оно позволяло выбирать кого угодно с витрины бедных молодых служанок и помощниц в лавках. Знаменитые гравюры прославленного Хоггарта прекрасно иллюстрируют это.

Авантюрам, сводничеству, шулерству и прочим занятиям Казанова предпочитает плотские утехи.

«И действительно, он отдается весь: последней каплей наслаждения из своего тела, последним дукатом из своего кармана он, не раздумывая, готов пожертвовать для каждой из них лишь потому, что она женщина и в этот миг утоляет его жажду. Ибо видеть женщину счастливой, приятно пораженной, восторгающейся, улыбающейся и влюбленной – для Казановы высшая точка наслаждения…

В словаре Казановы воздержание – значит тупость и скука. Город без приключения для него не город, мир без женщин – не мир. Вечно изменчивый, он остается неизменным в своей страсти к женщинам».

Когда в 1763 году Казанова прибыл в Лондон, он, будучи достаточно состоятельным, чтобы не становиться преступником, быстро приспособился к лондонским нравам, о чем можно судить по истории пяти девушек, которую он поведал в своих «Воспоминаниях».

Выйдя однажды вечером из Ковент Гардена в компании одного авантюриста, который называл себя ливонским бароном, он заметил двух девушек, которые показались ему привлекательными. От своего спутника он узнал, что они вместе с тремя сестрами (старшей было двадцать восемь, младшей четырнадцать) и матерью приехали в Лондон, чтобы добиться от английского двора возмещения убытков, нанесенных им армией герцога Камберленда. Совсем разорившиеся и постоянно выпроваживаемые министрами, они находились на грани отчаяния. Без малейшей тени стыда Казанова завязал разговор:

– За что вы должны двенадцать гиней?

– За жилье и кое-какую еду, а продать у нас нечего.

– Это очень грустно. А что говорит ваша матушка?

– Она в постели, болеет, и сейчас она плачет. Она совсем не может вставать с постели, а ее хотят упечь в тюрьму. Хозяин дома недавно сказал, что он заставит ее заплатить.

– Какое варварство! Но, я вижу, вы очаровательна, а я богат. Если бы вы были ко мне добры кое в чем, то и я мог бы отплатить вам взаимностью.

– Я не понимаю, о какой доброте вы говорите.

– Ваша матушка сможет вам объяснить, о чем идет речь. Пойдите посоветуйтесь с ней.

– Господин, но вы нас совсем не знаете. Мы честные девушки, кроме того, девушки знатные.

Несмотря на отказ девушек, Казанова и его друг лорд Пемброк, зять герцога Мальборо, настаивали, будучи абсолютно нечувствительными к их слезам. Их матери, которая пыталась их разжалобить, они сказали, поставив ее таким образом перед выбором, что если бы девушки были уродливы, то они охотно подали бы им милостыню, но так как все они хорошенькие, то и обещанные двадцать гиней могли быть лишь оплатой за ночь с одной из них. Столкнувшись с их отчаянием, Казанова попытался было смягчиться. Лорд Пемброк указал ему его обязанности хитреца: «Нужно заставить этих чертовок стать правоверными шлюхами». И в самом деле, несколько дней спустя, когда их мать упрятали в тюрьму, самая старшая пришла, чтобы отдаться, однако на ее лице было написано такое пренебрежение, что Казанова оскорбился: «Она пришла в мои объятья после того, как попросила погасить свечи. Я не видел ничего, кроме покорности: она позволила мне действовать – и не более; она не одарила меня ни одним поцелуем. Праздник длился лишь четверть часа. (…) Завтра утром, – говорю я им, – вы придете все, так как я недоволен вами. Вместо того чтобы предаваться любви, вы проституируете. Стыдитесь!» И после наступления ночи второй сестре ценой сексуальной эксплуатации удалось «раздобрить» Казанову, обеспечить кров и стол всей семье.

По словам Казановы, все сестры буквально попадали при виде двадцати гиней, вышедших из кошельков нашего героя и его друга. Как и подобает, самая младшая оказалась лучше всех.

И чтобы завершить эту историю в самом гнусном ключе, Казанова поведал, что мать, делая вид, что не замечает интереса, который он питал к ее потомству, предложила ему брак: «Я предлагаю вам мои руку и сердце; станьте моим мужем, и вы станете их отцом и нашим общим хозяином».

Его тело – металл, в нем изобилие силы: четырехкратный сифилис, два отравления, 12 ударов шпагой, страшные годы в венецианской и испанской тюрьмах.

Один из его современников вспоминал:

«Он был бы красив, когда бы не был уродлив: высок, сложен как Геркулес, лицо смуглое, в живых глазах, полных ума, всегда сквозит обида, тревога или злость, и оттого-то он кажется свирепым. Его проще разгневать, чем развеселить, он редко смеется, но любит смешить… Некоторые его комедии не смешат. Отдельные философские сочинения поверхностны – все прочие язвительны, оригинальны, остры и глубоки. Он кладезь премудрости, но до отвращения, часто цитирует Горация. У его шуток привкус аттической соли. Он чувствителен и отзывчив, но стоит его хоть чем-нибудь обидеть, как он становится злым, сварливым, несносным – даже за миллион не согласится забыть задевшую его невинную шутку».

Но в середине жизни наступает пресыщение, подкрадывается утомление. После того как в Лондоне молоденькая куртизанка Шарпийон изводит его, беспрестанно вытягивая деньги и отказывая в ласках, великий соблазнитель надламывается.

«В тот роковой день в начале сентября 1763 г. я начал умирать и перестал жить. Мне было 38 лет…» Казанова пытался покончить с собой и бросился в Темзу. Только чудо – в лице проходившего мимо молодого аристократа – спасло его.

Все менее громкими победами довольствуется он.

Влюбленный Казанова – звучит несколько странно, не так ли? Такую разбитную молодуху, как Шарпийон, он мог купить за несколько су или цехинов где и когда пожелает. Случилось иначе: она смеялась над ним и не подпускала к себе. После этой неудачи он стал медленно опускаться в ад.

«…Вшивые кровати, грязное белье, сомнительные запахи, знакомства с сутенерами, присутствие тайных или явных зрителей, грубые вымогательства и обычные болезни, все эго – незаметные мелочи для божественного быка, который мечтает обнять Европу – весь мир женщин во всех его формах и изменениях…»

Женственность в ее чистом виде, вечно новую, вечно юную во всех ее формах и разновидностях, только ее жаждет Казанова.

«…Время, когда я влюблял в себя женщин, прошло, я должен был отказаться от них или покупать их услуги». Отказ – самая непостижимая мысль для Казановы – становится жестокой былью, ибо, чтобы покупать женщин, ему нужны были деньги, а деньги ему всегда доставляли женщины; чудесный круговорот остановился, игра подходит к концу, пора скучной серьезности наступает и для мастера всех авантюр.

«Честность – странное слово в применении к Казанове, – отмечает С. Цвейг. – Но ничего не поделаешь: необходимо засвидетельствовать, что как раз в любовной игре этот неисправимый шулер и продувной мошенник обладает своеобразной честностью. Отношения Казановы к женщинам честны, потому что соприкасаются со стихией крови и чувственности».

Далее автор книги о прославленном авантюристе обращает внимание читателя вот на что. Приходится признать: по сути, Казанова не причинил зла ни одной из женщин. Скорее наоборот – он помогал им поверить в чудо. Хотя бы на одно единственное мгновение воспарить над невзрачной, серенькой действительностью. «Гений одной ночи» – возможно, одно из наиболее точных определений Казановы, прозвучавших из уст Цвейга.

«Я всегда находил приятным запах тех, кого любил», – признавался Казанова в старости.

Под обаянием огромной человеческой одаренности этого человека находились Стендаль, Гейне, Мюссе, Делакруа, Сент-Бев, Цветаева.

Легенда продолжает жить – ветер по-прежнему развевает полы его черного плаща.

Я льщу себя надеждой, что и имя мое изгладится из памяти людей.

Маркиз де Сад

Так оценил свою жизнь сам «создатель» весьма оригинального способа «развлечений». Маркиз всегда и во всем был верен себе одному: его скромный домик для плотских утех в Аркюэле кощунственно назывался «Аббатством».

Являясь современником Казановы, де Сад представлял собой полную ему противоположность.

Не для того чтобы обелить маркиза де Сада, но чтобы лучше понять и объяснить его заблуждения, жестокости его разврата, надо вспомнить, что этот сластолюбец от всей души презирал публичных женщин.

Он искренне отказывался понимать, как таких женщин можно было считать людьми и унизиться до покровительства им.

По существу, эксплуатируя женские тела, он с ненавистью отзывался о проститутках в романе «Алина и Валькур»: «Только в Париже и Лондоне эти презренные твари находят поддержку. В Риме, Венеции, Неаполе, Варшаве и в Петербурге их спрашивают, когда они обращаются к суду, заплатили ли им? Если нет… то требуют, чтобы им было уплачено: это справедливо. Жалобы на дурное с ними обращение не принимаются, а если они вздумают докучать суду со всякими сальностями, их заключают в тюрьму.

Перемените ремесло, говорят им, а если оно вам нравится, терпите его шипы. Публичная женщина – это презренная рабыня любви. Ее тело, созданное для наслаждения, принадлежит тому, кто за него заплатил. С ней, раз ей заплачено, все дозволено и законно».

В публичных домах как Парижа, так и Марселя, где маркиз де Сад предавался очень часто своим эротическим удовольствиям, конфеты со шпанскими мушками, или «конфеты Афродиты», играли основную роль.

21 июня 1772 года он уехал из замка де ла Коста, где жил с женой и тремя детьми, и отправился в Марсель.

Его сопровождал лакей-наперсник, достойный своего господина. Маркиз, неразлучный с ним, отправился провести вечер в публичном доме.

«Пансионерки» притона увидели в посетителе прибыльного гостя и высыпали к нему навстречу. В светлых, прозрачных одеяниях они были похожи на нимф, но несколько тяжеловесных… Они старались развлечь маркиза и при этом строили ему глазки. Наперебой они хотели обратить на себя внимание знатного господина. Почтенная «хозяйка» поощряла старание «пансионерок» благосклонным взглядом. В зале с выцветшими обоями и полустертой позолотой, с картинами на стенах, изображающими обнаженных женщин в самых скабрезных позах, сидел маркиз де Сад – пресыщенный, самодовольный.

По его приказанию были поданы вино и ликеры. В то время, когда женщины пили, он как бы невзначай вынул из кармана коробочку с анисовыми сладостями и стал угощать ими красавиц. Результат, на который он рассчитывал и для которого он сюда явился, не заставил себя долго ждать. Продажные «жрицы любви» крайне удивились, когда почувствовали давно забытый ими пыл в крови. Под двойным влиянием дорогих вин и снадобья зал переполнился вакханками. Они требовали объятий самым бесстыдным образом и дико кричали. У одних от жажды сладострастия помутился разум, и они заливались слезами. Другие демонически хохотали. Некоторые катались по полу и рычали, как собаки. Последовала отвратительная оргия.

Из дома, охваченного безумием, неслись дикие крики, вопли и стоны, как будто вой затравленных зверей. Прохожие в ужасе останавливались: раздавались сквозь щели закрытых ставен взрывы безумного хохота, рыдания и шум борьбы. Сбежался народ с соседних улиц. Но никто не смел войти. Среди этой вакханалии маркиз чувствовал себя просто прекрасно и впоследствии вспоминал об этой ночи с особым удовольствием.

…Мало-помалу воцарилась тишина. Ранним утром маркиз, с осунувшимися лицом, небрежно одетый, вышел на крыльцо, поддерживаемый слугой. Толпа расступилась и пропустила их…

На другой день в Марселе разнеслась молва – мол, вооруженные негодяи ворвались в бордель и заставили несчастных женщин силой съесть отравленные конфеты, что одна из этих женщин в горячечном припадке выбросилась в окно и сильно разбилась, две другие умерли или умирают.

Истина была, конечно, менее драматична… Однако три дня спустя после отъезда из Марселя, 30 июня, маркизу было предъявлено обвинение в отравлении. Такое заявление сделало лицо, не заслуживающее ни малейшего доверия: хозяйка проституток. Она рассказала, что у одной из женщин несколько дней продолжается тошнота со рвотой и что та заболела после того, как съела довольно много конфет, предложенных ей иностранцем.

Две из анисовых лепешек были найдены – они случайно сохранились после уборки. Аптекари-химики после самого тщательного исследования удостоверили отсутствие в сладостях яда. Во время следствия другая женщина, жившая в публичном доме, обвинила маркиза де Сада и его лакея в противоестественном преступлении, жертвой которого стала не она. Из-за этого обстоятельства марсельский суд приговорил виновного к тяжелому наказанию. Но маркиз счел за лучшее удариться в бега, где и замышлял новые злодеяния. Возмущенный преследованиями, заставлявшими его скрываться, мало образумившийся, он задумал отомстить судейским крючкотворам… Дело об отравлении закончилось в конце мая 1778 года. Обвинение в отравлении было отвергнуто, и маркиз был осужден лишь за крайний разврат. Выговор в присутствии суда, запрещение въезжать в Марсель в течение трех лет с уплатой штрафа в 50 франков в пользу бедных заключенных. Такова была развязка этого процесса, до сих пор окруженного тайной во многом благодаря стараниям его семьи. Репутацией в ней дорожили – несмотря на цену, а платить пришлось недешево…