Текст книги "Любовные утехи богемы"

Автор книги: Вега Орион

Его бессонные зенки

Устроены, как веретена.

Он вьет, как нитку из пеньки,

Историю сего притона.

Борис Пастернак, «Бальзак»

Избыток удовольствий мог в качестве последствия иметь лишь упадок творческой силы. Во время ночной работы Бальзак подсчитывал потерянные страницы, вспоминая о своих дневных семяизвержениях. «Сперма была для него выбросом чистого мозгового вещества, выделением, потерей через член творческой силы; и я не знаю, по какой причине он позабыл свои теории, когда пришел к Латушу [главному редактору «Фигаро»], крича: «Сегодня утром я потерял роман!» – писал Гонкур. Примерно в двадцатилетнем возрасте он даже намеревался покончить с собой из-за переизбытка плотской любви. В «Путешествии из Парижа на Яву» он даже с удовольствием описал этих яванок, которые за три недели, словно вампиры, высасывали кровь из европейцев, а затем покидали их, совершенно ослабленных, не имеющих ни капли здоровой крови, ни грамма золота за душой. В одном месте вы живете любовью, заключал он, а в другом вы от нее умираете!

…Мериме распечатал записку, которую ему только что принес посыльный. Она была подписана «Бальзак». «Дорогой Проспер, приходите сегодня вечером к Лоран-Жану, № 23 по улице де Мартир, будут очаровательные девочки».

В двадцать пять лет трудно сопротивляться столь приятному приглашению. Тем более что этот мерзкий субъект Лоран-Жан умел как никто организовывать оргии, как любили говорить в то время, где остроумие гостей можно было сравнить разве что с красотой приглашенных девушек и их пылкостью в любовных играх.

Хотя Бальзак и был на девять лет старше, он тем не менее охотно позволял Альфонсу Лоран-Жану управлять собой, так как последний проявлял по отношению к нему сильные дружеские чувства и испытанную верность. Его доверие было тотальным, и когда в 1848 году он уезжал на Украину, чтобы присоединиться там к госпоже Ганской, то, не колеблясь, доверил ему ведение своих литературных и театральных дел. В трудной ситуации Бальзак мог рассчитывать на него, как, например, в тот замечательный день, когда он продал Арелю, директору театра Порт-Сен-Мартен, пьесу, которая не была еще начата и которую он был вынужден написать за двое суток. Сначала он обратился с просьбой о помощи к Теофилю Готье, но тот отказался. Лоран-Жан – напротив: поддерживая себя чашками кофе, которым он уже потерял счет, он совершил подвиг, диалогизировав «Вотрена». В числе его многочисленных талантов следует отметить талант организатора «увеселений с женщинами», самый значительный из всех. Никто лучше него не обладал той же легкостью в организации изысканных ужинов и в поиске у именитых сводниц столицы очаровательных девушек, которых он всегда приводил с собой.

Бальзак, создавший своего рода тайную организацию, целью которой было заполучить ключевые позиции в книгоиздательстве, прессе и театре, регулярно собирал компанию молодых людей, среди которых можно было встретить Теофиля Готье, Леона Гозлана, Альфонса Карра и многих других. «Этот дьявол обладал такой силой воображения, – скажет впоследствии Готье, – что каждому из нас в деталях описывал славную и шикарную жизнь, которую должно было обеспечить нам его сообщество». Пока же, ожидая удачи и реализации своих химер, Бальзак между периодами ожесточенной работы по-королевски приглашал в дом, снятый им на улице Кассини в пустынном квартале Обсерватории, этих молодых писателей, богатых лишь надеждами, которым он читал редакции своих произведений между бокалом токайского и ласками куртизанки. Многие другие деятели искусства, в частности, Эжен Делакруа, Анри Монье, Стендаль, Мериме, Эжен Сю, Россини, Орас Берне и Давид Анжерский, часто присоединялись к этим сумасшедшим вечеринкам. «Я никогда не забуду восхитительных часов, проведенных на улице Кассини, с твоим чудесным чтением, с котелками, которые мы очень забавно продавали, с твоими возвышенными гостями и с твоим шампанским, которое пьянит еще сильнее, чем безумные и высокие творения неподражаемого Монье», – писал ему старинный товарищ по коллежу в Турани на следующий день после одной из таких вечеринок.

Когда, когда ж, утерши пот,

И сушь кофейную отвеяв,

Он оградится от забот

Шестой главою от Матфея?

Борис Пастернак. «Бальзак»

…1833 год принес ему кое-какие деньги. И тогда этот каторжник пера и чернильницы, как он сам себя называл, сделал в своем творчестве паузу и решил войти в круг парижских прожигателей жизни. Его видели на бульварах, едущим в коляске и выставляющим напоказ свои шикарные трости: головка каждой из них стоила состояния. Не зная меры в своей манере одеваться, он нередко появлялся на людях в экстравагантных нарядах и затягивал себе талию узким жилетом, чтобы скрыть таким образом свой излишний вес. Его пальцы были покрыты перстнями; по словам Делакруа, в его туалете всегда было что-то кричащее. Его вечно лохматая голова и слишком крупный рот с гнилыми зубами вызывали у женщин неприязненную снисходительность. Но стоило им встретиться с ним взглядом, как они замирали, словно пригвожденные; как писал Теофиль Готье, его глаза были «двумя черными алмазами, в которых на мгновения вспыхивали яркие отблески золота».

Этот период своей жизни Бальзак описал в «Шагреневой коже». Герой, Рафаэль де Валантен, – это сам Бальзак, а оргия, которая стала началом его новой жизни, – это, несомненно, одна из тех оргий, которые устраивал Лоран-Жан в доме на улице Кассини. Все было настолько правдоподобно, что критика того времени сразу же узнала в персонажах «Шагреневой кожи» некоторых «гусаров» романтической революции. Художник – недавно он проявил талант и своим первым полотном вступил в соперничество с прославленными художниками государства – это, несомненно, Делакруа. Писатель, который накануне позволил себе выпустить исполненную вольностей книгу с печатью своего рода литературного презрения, – Латуш; скульптор, грубая фигура которого скрывает за собой мощнейший талант, – Давид Анжерский; а самый возвышенный из карикатуристов с хитрыми глазами и язвительным ртом – Анри Монье. Все эти молодые люди начинают вечер с восхитительного ужина, сдобренного шикарными винами. И далее Бальзак описывает медленное опьянение, которое проявляется в построенной на крещендо беседе с ее эпиграммами и непристойностями, в шуме голосов и все возрастающей неуправляемости движений людей, бьющих хрусталь и переворачивающих серебряную посуду. В конце ужина, когда хозяин предложил гостям попробовать десертных вин, на сцене появляется группа женщин, до настоящего момента остававшихся за кулисами. Лоран-Жан прекрасно разбирался в этом вопросе. Гарем притягивал к себе взоры и обещал удовлетворение любого каприза. Там была танцовщица, на которой не было ничего под шелковыми накидками, там были фальшивые девственницы, источавшие подлинно религиозную невинность, гордые и ленивые красавицы-аристократки, светлокожая целомудренная англичанка, милая парижанка в кашемировых одеждах, нормандки с восхитительными формами, южанки с черными волосами и миндалевидными глазами. К Рафаэлю приблизились две девушки, Акилина и Евфрасия; первая была темноволосой, она была одета в красный бархат; вторая – голубоглазой красавицей с наивным выражением лица. Обе, каждая на свой манер, источали чувственность, способную поколебать даже святого.

Беседа, которая завязалась между ними, послужила Бальзаку прекрасным поводом, чтобы с пониманием и доброжелательностью, которые никогда его не покидали, описать цинизм отчаявшихся и разочарованных девушек, уверенных в том, что их жизнь завершится в нищете, но пока решивших получить все, что могут дать роскошь и деньги – комфорт, забытье в расточительности:

– Я не испытываю ни жажды вечности, ни особого уважения к человеческому роду, стоит только посмотреть, что из него сделал Бог! Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год, – заявила Акилина.

– Но разве счастье не в нас самих? – вскричал Рафаэль.

– А что же, по-вашему, – подхватила Акилина, – видеть, как тобой восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их красотою, богатством, – это все пустяки? К тому же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за десять лет. В этом все дело.

– Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к Рафаэлю.

Евфрасия бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:

– Добродетель! Предоставим ее уродам и горбунам. Что им, бедняжкам, без нее делать? (…) Отдаваться всю жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им «спасибо», когда они ранят вас в сердце, – вот добродетели, которые вы предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы налагаете на нее бремя страдания, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой».

Даже не будучи столь же сексуальным, как Мюссе или Мопассан, Бальзак всегда проявлял по отношению к шлюхам симпатию и доброжелательность, тем более, что они были единственными свободными женщинами в буржуазном обществе XIX века. Мы часто встречаем их на страницах его произведений, и всегда за их внешним безразличием скрывается глубокая душевная рана, как, например, у Корали или Эстер Гобсек по прозвищу «Торпиль», этих двух потрясающих героинь «Блеска и нищеты куртизанок» и «Утраченных иллюзий», которые погибнут, тщетно попытавшись любовью искупить свое изначальное «бесчестье».

Была ли бесчестной Олимпия Пелисье? Никто не осмелился бы это утверждать. Тем более, что ее замужество с пожилым Джоакино Россини, состоявшееся в 1846 году, стало моментом, после которого были прощены все грехи и ошибки ее прошлого. После того как ей на палец надели обручальное кольцо, все прекратилось, рассказывал тогда Монье.

А пока, в 30-х годах, она была молода, красива и умна. Никто и не думал корить ее за расточительность: весь Париж был в нее влюблен. Когда Бальзак увидел ее впервые, она танцевала в объятиях богатейшего Эжена Сю, короля романов с продолжением, печатавшихся на протяжении многих номеров на страницах какого-нибудь периодического издания. Бальзак очень ценил Эжена Сю, его он часто встречал в Парижском кафе или в ресторане Тортони. Он восхищался его манерой вести повествование, запутывать интригу и насыщать свои произведения действием. Он любил его за талант – и любил его женщину. Красавица, голова которой прикасалась к огромному числу подушек в разных спальнях Парижа, испытывала слабость к людям искусства: они казались ей более забавными, чем банкиры. В ее салоне, открытом для всех талантливых и умных людей, Бальзак пользовался огромной популярностью благодаря свой неподражаемой манере рассказывать истории, делая при этом вид, будто думаешь о другом. Его карие глаза с золотым отливом и горячность, которая была ему свойственна, покорили Олимпию, которая без обиняков заявила, что дверь ее спальни для него всегда открыта.

Полученное удовольствие оказалось столь же малостоящим, как и то, которым торговали Акилина и Евфразия. И Олимпия пополнила ряды тех безымянных красавиц, которые возбуждали ревность его Дилекты, то есть госпожи Ганской. А в 1838 году видели, что он посещал венскую танцовщицу по имени Фанни Эльслер настолько усидчиво, что не могли не зародиться подозрения, что он рано или поздно на ней женится. Верон, который также посещал салон Олимпии Пелисье, в один прекрасный день увез ее в Англию, где она дебютировала в «Буре» (14 сентября 1834 года). Роль была небольшая, но ей удалось покорить публику, которая просто сошла с ума, когда она станцевала феерический балет «Пьяный дьявол». Рассказывали также, что она была страстной любовью герцога Рейхштадтского, а затем стала любовницей государственного советника и близкого друга Меттерниха Фридриха фон Генца. Последний привез ее из Статсопера, чтобы вписать ее в свой цивильный лист. Весь Париж тут же слегка в нее влюбился, Бальзак же влюбился в нее безумно. По словам Теофиля Готье, ее красота была пикантной и в то же время какой-то двойственной, двусмысленной. Очаровательный гермафродит, «мягкий и живой изгиб ее рук напоминал о сказочно красивом и немного женственном молодом человеке, похожем на индийского Вакха или статую Антиноя».

 
Это юноша? Или девушка?
Бог или богиня?
Любовь, боясь быть опозоренной,
Колеблется и откладывает решение…
 

Страсть Бальзака была короткой. Так как польские шпионы госпожи Ганской постоянно держали ее в курсе проделок ее возлюбленного, она быстро приструнила Бальзака. И, что самое любопытное, Бальзак тогда повел себя как подлец и хам, опубликовав письма Генца к Фанни и написав своей далекой Дилекте, несмотря на то, что на его сюртуке еще оставалось несколько светлых волосков недавней возлюбленной: «Подумаешь, танцовщица! Я не терплю всех, кто имеет отношение к театру».

Изобретем же безумие,

Которое отравит нам тело и душу.

Альфред де Мюссе

…В литературном мире о Мюссе говорили плохо. Он блестяще дебютировал в 1830 году, и тотчас же Бюлоз, Сенакль, салон Арсенала с восторгом приняли его. Прекрасные романтические музы цитировали со страстным восхищением некоторые его стихи, красочные и свежие: «Желто-голубой драгун, спящий в сене…» Но неблагодарный смеялся над своей славой и над своими собратьями. Он писал на них пародии, эпиграммы, давал им прозвища. Сент-Бева, который так щедро хвалил его, он называл то Мадам Пернель, то Сент-Бевю. Мюссе был ребенком, избалованным женщинами, херувимом, прочитавшим «Опасные связи» и «Манфреда». Он познал любовные утехи раньше любви.

Уссей слишком любил Мюссе, чтобы в его цинизме нельзя было почувствовать влияния прекрасного Альфреда, который часто повторял ему, что женщина рождена уже павшей, поскольку в ней присутствует вся развращенность Венеры и Евы. Они кровожадны, как дикие звери, добавлял он при этом. Их изначальная невинность – всего лишь сказка для детей, идущих к причастию. Мюссе с наслаждением культивировал эту байроническую дерзость, которая так шла к цвету его лица. Мадемуазель Фижак, комедиантке, пропитавшейся мадерой, которая обратилась как-то к нему с фразой: «Кажется, месье, вы хвалитесь тем, что были моим любовником», – он ответил, хищно улыбаясь: «Мадам, я всегда хвалюсь обратным». В благоприятной темноте салона он любил резко в упор бросить доверительным тоном: «Мадам, вы меня возбуждаете, извольте в этом убедиться сами». Эти вульгарности придавали его личности что-то пикантное, благодаря чему он смог обольстить не одну женщину.

Когда ты молод, красив и талантлив, себе можно позволить все. Некоторое время и Мюссе был таким: «Запомните это хорошенько, – говорил он своему другу Альфреду Татте, – нет ни хорошего, ни правдивого, ни веселого, ни грустного, ни милого, ни разнообразного, ни делаемого, ни приемлемого, ни того, что можно спеть, ни того, что можно прославить, ни того, чему можно поклоняться, кроме треугольника, который находится у женщины между грудью и подвязками. Лобок имеет форму треугольника, и совершенно ясно, что это символ божественного».

Женщины не ошибались в том, кто позволял себе все. Этого, однако, было слишком мало. Трещина, которая пересекала череп молодого красавца, доводила его до крайностей. «Я люблю излишества, – признается он, – это моя натура. С того момента, как меня что-то привлекло, я бросаюсь в это и не расстаюсь с ним больше определенное время… Но неизбежно приходит пресыщение, и оно настолько сильно, что любой ценой необходимо, чтобы я делал что-то другое, и нередко – прямо противоположное». «Если уж однажды удалось оседлать лошадь дьявола, необходимо, чтобы она скакала до тех пор, пока не сломает себе шею», – писал он одной из своих любовниц. Гюго заметил эту особенность Мюссе, хотя и не смог разгадать ее природу. На следующий день после того, как ему представили молодого поэта, он писал, что у него странное лицо, и странность его заключается в том, что вместо бровей у него красная полоса. Это знак нервной слабости, которая иногда вводила его в жестокие приступы страха. «Мои нервы настолько расшатаны, что я немного беспокоюсь за себя», – скажет он позже Жорж Санд. Неумеренное употребление алкоголя еще больше усилило его болезненность. «Доктор Мартен говорил мне вчера, что он часто видел, как Мюссе пил свой абсент в кафе де ля Режанс, – будет рассказывать Гонкур, – неразбавленный абсент. После чего к нему подходил официант, протягивал ему руку и, поддерживая, вел к фиакру, ожидавшему его у двери». Этот сорокалетний старик доабсентился семь лет спустя.

Но в 1830 году Мюссе было всего двадцать. Он признавался в том, что:

 
Если взор подниму я среди оргии грубой, если алою пеной покроются губы, ты прильнуть к ним приходи.
Пусть желанья мои не находят покоя на плечах этих женщин, пришедших за мною, на их пылкой груди.
В сокудневшей крови моей пусть сладострастье зажигает опять ощущение счастья, словно юный я жрец.
Сам я головы женщин цветами усею, пусть в руке моей локоны вьются, как змеи, сотней мягких колец.
Пусть, зубами в дрожащее тело вонзаясь, я услышу крик ужаса, пусть, задыхаясь, о пощаде кричат.
 

Iuno ebrioso

Тем, кто спрашивал его о занятиях, он отвечал: «Я представляю отчеты о маленьких театрах (всегда в «Тамп»), я сочиняю стихи из любви к парадоксам, я целуюсь от нечего делать, сладострастно пью и курю – вот и все!»

Каждый вечер его можно было видеть в одном из кафе на бульваре, где он усаживался за столик вместе с Арсеном Уссеем и другими горячими головами вроде Арвера (автора сонетов), Роже де Бовуара, Малитурна или Альфреда Татте, его друга со времен учебы в колледже, ставшего ему почти братом. Сент-Бев описывает его как человека самоуверенного, «убежденного в своей неотразимости и преисполненного гордостью жизнью». Несознательный, как и все счастливые люди, в том, что касается границ в общении с окружающими, он, не колеблясь, желчно критиковал тех, кого он видел в публичных домах. Он часто занимал деньги, особенно если его сжигало желание: «Говорят, что вы больны, мой друг; когда вы умрете, вы должны оказать мне одну услугу, иначе же я и сам уйду завтра в мир иной. Вчера совершенно неожиданно я переспал с одной проституткой, самой красивой женщиной из тех, кого я видел в моей жизни. Эта женщина – содержанка, тем лучше. Сказать вам по правде, я безумно в нее влюблен, я просто обязан провести с ней сегодняшний вечер, в ином случае я подохну. Однако вы наверняка думаете, что это не иначе как публичный дом. Если вы верите моему слову, пошлите мне пятьдесят франков, которые я верну вам послезавтра, в среду. О, мой друг! Какая женщина!»

«Безумства» Мюссе и очень свойственная ему манера похваляться с единственной целью – позабыть хотя бы на мгновение о законе тяготения, совершенно озадачивали этого старого отшельника Сент-Бева, которому было не под силу понять расточительность молодого человека. Так, например, когда Мюссе получив четыре тысячи франков за авторские права, моментально растратил их, пригласив на шикарный обед у Вери пять или шесть проституток, Сент-Бев возмутился тем, что поэт, который так пил, практически отсутствовал на этом празднике: «Что касается меня, то самый значительный упрек, который я высказываю Мюссе, когда он хотел позволить себе этот каприз воображения и воплотить, хотя бы один раз, свой идеал оргии, состоит в том, что он пришел туда уже пьяным и будучи не в состоянии морально насладиться своим исполнившимся желанием. Даже непристойности следует совершать деликатно».

Казалось, что там, где другие лишь топчутся на месте, шлепая по грязи, Мюссе летал. Однако этим он был обязан своей привлекательности, эфемерность которой не была для него тайной. И тогда, чтобы не упасть на землю и еще несколько мгновений продержаться в воздухе, он прибегал к пуншу и шампанскому. Если же вину не удавалось дать ему то, чего он так жаждал, он добавлял к нему стаканчик плодовой водки. Его друзья ничего не предпринимали, чтобы остановить его, так как «когда он пьян, он совершенно очарователен» (так писал Стендалю Мериме в конце лета 1831 года). Вечеринка, о которой идет речь, состоялась в одном маленьком ресторанчике на улице де ля Драпери. Там были его друзья – Делакруа, Орас де Вьель-Кастель, Саттон Шарп. По неизвестной причине Мюссе на протяжении всего обеда был каким-то возбужденным, принимал странные позы и не переставал вести себя как-то неестественно. Лишь после десерта шампанское исправило его плохое настроение. Он снова стал естественным и веселым, и в театральном порыве сексуального возбуждения предложил всем закончить вечер в борделе у Лериша. «Я покажу вам возбуждающий спектакль, – говорил он, – я овладею женщиной на столе при свете двадцати пяти свечей, не менее, ибо это настоящее ночное солнце, и вы увидите все до последнего». Дело было быстро решено, и все без исключения, аплодируя этому по-настоящему оригинальному предложению, направились на улицу дю Азар. Путь оказался долгим, так как в ту ночь на Бульварах было неспокойно, и Национальная гвардия, обеспокоенная тем, как бы это волнение не переросло в бунт, была особенно нервозной и дотошной. Наконец, добрались. Как только Мюссе вошел, у него пошла из носа кровь. Остальные, распалившись из-за ожидания, не придали этому никакого значения и, смеясь, увлекли его с собой вверх по лестнице в маленький салон, где должно было состояться представление. Но Мюссе больше не смеялся: покачиваясь, он при помощи бесконечных «но» и «нет, напротив» пытался уклониться от исполнения своих обещаний. Появилась его партнерша и заняла свое место, но Мюссе, как это многие уже начали предчувствовать, так и не смог войти в свою роль. Позвали двух девиц, очень красивых и очень опытных. Ничего… Их умение оказалось бессильным.

Добропорядочным женщинам и комедианткам, которые имели с Мюссе половую связь, никогда не удавалось удовлетворить этого человека с оголенными нервами, который в одно мгновение переходил от страстного поиска романтической любви к тяжеловесной эротической сарабанде. «От вашей мудрости меня бросает в холод, – говорил он Рашели, великой трагической актрисе, которая была очень добра к нему. – Если я тащу ужинать созданий, которые еще не стали женщинами, то лишь потому, что они выводят меня на дорогу моих видений».

Хотя он и отдавал предпочтение шлюхам с улицы Бреда, его жизнь все-таки постоянно балансировала между этими двумя крайностями…

«Альфред продолжает нырять к девочкам. Он оставит у них свой гений и свое здоровье. Какое ужасное самоубийство!» – пророчествовал в начале 40-х годов его друг Татта.

 
Так как я тобой дышу,
Распахни свое платье, Дежанира,
Чтобы я спустился в свой костер,
 

– отвечал Мюссе.

Эта необходимость в шлюхах будет преследовать его на протяжении всей жизни. Несмотря на то, что сексуальная невоздержанность проявлялась у Мюссе лишь время от времени, шлюхи де ля Фарси и госпожи Планес все равно составят для него, часто нетрезвого, а иногда одолеваемого нервными приступами, основной предмет его одержимости. После тридцати он все свои случайные заработки тратил на девочек. Пятьсот франков, которые он в 1852 году получил за репризу «Не нужно ни в чем клясться», пошли на оплату ночного ужина у «Четырех Провансальских братьев». Уссэй, который присутствовал там, рассказывал, что Мюссе привел туда пять очаровательных «одалисок без сераля», которых он случайно нанял. Я привел пятерых, заявил он сразу же, только потому, что всегда есть одна, которую нужно выставить за дверь. Все раскричались, убеждая его, что ни одна из них не заслуживает того, чтобы ее выставили. Праздник затянулся до рассвета. Неизвестно, как красавицы вернулись домой, но зато можно с уверенностью утверждать, что Мюссе домой вернули, так как сам он был неспособен даже пошевелиться.

Среди красивых актрис, украшавших вечера этих господ, были также Кати и Сара, две сестры-близняшки с голубыми глазами и черными волосами. Мюссе написал о них поэму, которая носила название «Одной или другой», так как он не мог быть влюбленным в одну, не испытывая при этом подобных чувств по отношению ко второй.

Однако Скриб, значительный театральный деятель того времени, все-таки попытался провести невозможное различие между ними. Он любил Кати, хотя подарками осыпал обеих. После нескольких недель экстраординарных даров, он был, наконец, приглашен на ужин в их отель. Это был отель «Альбион», где обычно останавливались англичане, долгое время проживавшие в Париже. Стол был накрыт в отдельном салоне, ужин очарователен, много шутили, смеялись, пели, и в полночь Кати прошептала ему на ухо: «Я поднимаюсь в комнату № 7. Это комната моей горничной, так как я не хочу быть скомпрометированной. Входите тихонько, в комнате будет темно, но света не зажигайте, так как вы можете привлечь внимание соседей». Спустя несколько мгновений Скриб, тихий, как кошка, на ощупь пробрался в комнату и улегся на кровать, где, онемевшая от желания, его уже ожидала красавица. Безумное объятие, сумасшедшее счастье, наступившее после столь долгого ожидания, восхитительные мгновения под убаюкивающую доносящуюся снизу музыку, «Венгерский дивертисмент» Шуберта, исполняемый в четыре руки. Последний вздох. Все заканчивается поцелуем в веки. Вскоре Скриб спускается и – о, сюрприз! – обнаруживает двух сестер, сидящих бок о бок у фортепьяно. «А вот и вы, – промурлыкала Кати. – Мы прикажем подавать чай». Звучит колокольчик, и в комнату входит горничная с чересчур блестящим взглядом, внося серебряный поднос. Скриб, хороший игрок (а что вы сделали бы на его месте?), попрощался с двумя ловкачками и покинул их, произнося лишь одно слово: «Браво!»