Текст книги "Любовные утехи богемы"

Автор книги: Вега Орион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

В этих рабочих набросках, где его чувственность выходила на свободу, весь Энгр. Сильнее и ярче, чем в его картинах, где хороший тон и респектабельность должны были быть соблюдены, здесь нашли свое выражение его тайные желания и желание увидеть то, что обычно скрыто. Изящество наброска, дрожь руки, нетерпеливость, вызванная их объектами желания, каковыми являются соски и половой орган (нечто подобное можно найти только в набросках Климта), делают из этих рисунков очень трогательное признание. Никогда до этого натурщица не была более обнаженной, и никогда художник не обладал настолько целостно своей моделью.

Его гений поддерживало именно это постоянно одолевающее желание. Даже работая над портретами на заказ Энгр пускался в кропотливый интимный анализ своей модели. Когда директор Школы изящных искусств заказал ему «Жанну д’Арк», Энгр в качестве модели использовал обнаженную натурщицу. Сделав несколько десятков восхитительных, совершенно потрясающих рисунков, он оденет броню, потеряет всякое желание и начнет рисовать цинковую картину, блестящую, как свинец.

Работа над портретом знатной дамы не повлияла на его манеру работать. В 1842 году графиня д’Оссонвиль, урожденная Луиза де Брогли, внучка госпожи де Сталь, которая заказала ему свой портрет, не откажется от того, чтобы на рисунках художника она была изображена обнаженной. Конечно, ее заменила натурщица, которая и позировала для эскизов, а голова графини лишь украшала тело, которое ей не принадлежало, но которое так ей шло, что без труда можно было поверить, будто это тело ее. К подобной процедуре «трансплантации» Энгр прибег с госпожой де Балай, баронессой Ротшильд и графиней де Брогли, чей портрет, находящийся сейчас в музее Метрополитен, изображает завидную фигуру и которую можно увидеть на подготовительных набросках – обнаженную, выставившую вперед бедро, с выгнутой поясницей, выпуклым задом и с руками, опертыми на спинку кресла. Благодаря этой уловке, которая не была совершенно неявной, Энгру удалось довести до конца работу над портретами, которые успели ему наскучить.

Чувственный Делакруа

Выйдя из объятий Элен, молодой натурщицы, Делакруа отметил, что она забрала часть его дневной энергии. И ему ничего не оставалось, кроме как чистить свои кисти, а затем отправиться в кафе, ожидая наступления следующего дня.

Однако желание, как и жизнь, никогда не слушает пророчеств. Что можно сделать, столкнувшись с его могуществом, если не удовлетворить его, несмотря на комок в горле, чтобы затем встревожиться из-за того, что был вынужден его смягчить? «В прошлую среду (это было 15-е) маленькая женщина восемнадцати лет по имени Мари пришла ко мне позировать. От нее я мог заразиться сифилисом», – записал Делакруа в своем дневнике.

Во время уже известного вечера, когда Мюссе провалил обещанное им представление со свечами, Делакруа, если верить словам Мериме, проявлял почти болезненное возбуждение. Девочки, утомленные своими тщетными усилиями пробудить в поэте его мужскую силу, принялись за то, что более совпадало с их талантами. Обнаженные, они со знанием дела стали изображать живые картины, устроив своего рода эротическое соревнование, суть которого сводилась к нахождению самой возбуждающей позы. Спокойный, словно опытный капитан посреди бури, Мериме наблюдал за своими спутниками, внимательно, практически с заинтересованностью энтомолога изучая их реакцию, чтобы на следующий день описать поведение каждого их них. Такова, впрочем, была цель игры, и каждый старался казаться как можно более безразличным, что еще сильнее возбуждало шестерых девиц. Будучи единственным в компании, кто был неспособен сохранить хладнокровие, Делакруа быстро впал в своего рода неистовство. Описывая на следующий день эту сцену Стендалю, Мериме представил Делакруа задыхающимся, трепещущим и одолеваемым желанием овладеть всеми девочками сразу. «Если бы бумага могла это вынести, – добавил он в конце, – я рассказал бы вам много смешного по поводу его эротического энтузиазма».

Во всем этом поражает больше всего то, что до того момента художник, не снисходивший до присоединения к попойкам веселой компании, очень расчетливо относился к сексу. Причиной тому была слабость его здоровья. «Делакруа, который немного растолстел в деревне, по возвращении в Париж стал прозрачным», – писал Мериме Саттону Шарпу, их общему другу. Сам Делакруа прекрасно знал свои возможности: «Некоторые из вечеров, куда я, как обычно, отправлялся, чтобы немного развлечься, в целом заканчивались для меня чрезмерным утомлением. (…) Женщины ничего мне не дают. Я слишком бледен и слишком тощ». Случалось, что его одолевали крайне сильные желания, но они никогда не длились достаточно долго, так как разум брал верх. А он никогда и не стремился обманывать себя. По возвращении из скотобойни Монтфокон, куда он в мае 1823 года отправился, чтобы сделать несколько набросков трупов лошадей, вместе со своим другом Шампмартеном, приятели решили закончить день в борделе в компании с Сансоном, прекрасно зная, насколько тот был охоч до подобных заведений. Прибыв к нему, они обнаружили запертую дверь. И тогда, лишившись проводника, они сдались, так и не воплотив своего желания.

Точно так же, уже поселившись в новом квартале Нотр-Дам-де-Лоретт, где были дешевые ателье, он не смог помешать себе вновь ощутить сладострастное содрогание. Тем более что умеренность платы за жилье, в этом квартале привлекало туда большое количество женщин легкого поведения. «Этот квартал создан для того, чтобы кружить голову пылким юношам вроде меня. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я попал туда, – это восхитительная лоретка высокого полета, одетая в черный атлас и бархат, которая, выходя из кабриолета, обнажила для меня свою ногу практически до пупка, сохраняя беззаботность богини. Не буду упоминать о других встречах, которые произошли со мной и которые, возможно, уведут меня с пути добродетели».

Делакруа желал полностью направить свою энергию на служение искусству. Чувственность не покидала его ни на минуту, но выразилась она гораздо сильнее в его живописи, чем в событиях повседневной жизни. Желание всегда было в самом центре его творческой активности. Свой путь он начал с двусмысленной картины «Резня в Хиосе», колеблющейся между героизмом и сладострастием. Тела мертвых и раненых, распростертые на переливающейся ткани, совершенно не способны вызвать сострадание. Хотя, следуя примеру Жерико, он делал наброски трупов у препарационных столов амфитеатра Кламар, в изображениях обнаженных тел чувствуется вожделение их автора к своим моделям, которые часто недооценивали то, чем они были обязаны художнику, который им платил. Должны ли они были предоставлять свое тело только для созерцания, или же от них требовалось большего? По этому поводу не было никакой ясности в голове у творца, в которой работа и фантазмы сливаются воедино. Как говорит Франс Борель, между художником и его моделью стоит Эрот, вооруженный стрелами. Сеанс позирования представляет собой урок любви даже в том случае, когда художник испытывает мучения, пытаясь как можно ближе подойти к тому, что он ищет. «Не любовь (…), а нервная щекотка овладевает мной, когда я думаю, что все дело в женщине». Картина «Резня в Хиосе» представляла собой особый случай «прелестных мгновений» в обществе его моделей: юной Сидонии, которая была «хороша, обнажена и в постели! А особенно – поцелуи и восхитительная близость», или миниатюрной Эмилии Роберт, которая в обнаженном виде была привязана к хвосту лошади и которая имела очаровательную манеру разминать ноги после продолжительного сеанса позирования.

«Дамы» Лотрека

То, что он был любителем продажных девочек, не вызывает никаких сомнений. Этот человек был очень чувственным и страдал из-за своей внешности гнома. Те, кто видел его обнаженным, сохранили воспоминание о в полном смысле гигантском мужском достоинстве, контрастировавшем с почти атрофировавшимися ножками, откуда и пошло его прозвище «Членолапый». Певица Иветт Жильбер, пораженная после первой встречи с ним, так описала его: «Огромная темная голова, очень красочное лицо с черной бородой, жирная маслянистая кожа, нос, достойный любого лица, и рот! Рот, рассекающий лицо от одной щеки до другой, напоминающий широкую открытую рану. Потрясающие фиолетово-розовые губы, плоские и дряблые, обрисовывающие контур этой ужасной и неприличной прорези!»

С такой внешностью ему было достаточно трудно вызвать симпатию у кого-то, кроме как у проституток. Расположение, за которое по большей части они запрашивали значительные цены. В конце жизни, когда, валясь с ног от непомерной дозы алкоголя, он попытался снова испытать возбуждение своих безумных лет, старой служанке, которую мать приставила к нему, чтобы та его защищала, не оставалось ничего, кроме как присутствовать, будучи не в силах ничего изменить, при его ограблении Толстой Габриэллой, шлюхой, которая за одну ночь выманила у него фантастическую сумму – четыре тысячи франков.

Возвращаясь же к его так называемому загородному путешествию по борделям, кажется почти достоверным, что он поддерживал эти истории прежде всего из-за страсти к провокациям. Лотрек в домашних туфлях, обмакивающий гренок в свой утренний кофе и окруженный девицами, – все это принадлежало к области воображения. Внутренний распорядок этих заведений полностью запрещал такого рода жизнь. Более правдоподобно было бы думать, что он жил в доме свиданий, расположенном по соседству с борделем.

Можно ли в знаменитой картине с красным диваном и черным чулком по диагонали, хранящейся в музее Альби, видеть сцену, написанную с натуры, как позволяет предположить совершенство исполнения, которое придает полотну живой вид импровизации? Конечно, нет. Над этой картиной Лотрек работал долго, а выполнена она была на основании многочисленных эскизов. Невозможно представить себе Лотрека в салоне публичного дома перед мольбертом, как Моне на берегу Сены. Где была написана эта картина? Об этом ничего не известно, однако можно смело утверждать, что не в закрытом заведении. В декабре 1894 года Жюль Ренар и Тристан Бернар, которые наносили визит Лотреку, видели, что он был занят рисованием. «Вдали, на софе, я увидел двух обнаженных женщин; одна показывала свой живот, другая – своей зад (…) они ушли, я видел матовые ягодицы, обвислые части тела, рыжие волосы, желтый пушок».

С небольшой долей лукавства, которого у Лотрека было предостаточно, ему легко удавалось «эпатировать буржуа» при помощи изображения этого грязного мира. «Обрывками, занятый затачиванием своего карандаша, – рассказывает Иветт Жильбер, – он говорил мне о своей страсти жить в «закрытых заведениях», наблюдать там за проститутками, видеть, как там исчезает скромность, проникаться горестями бедных созданий, служительниц любви. Он был их другом, иногда советчиком, никогда – их судьей, всегда – их утешителем и собратом по несчастью. Когда он говорил об этих бедных женщинах, волнение его голоса выдавало такую теплую жалостливость его сердца… что я часто спрашивала себя, не считал ли Лотрек это добровольное братское и христианское сострадание к этим женщинам, лишенным всякой стыдливой гордости, прекрасной «миссией». Такая глуповатая интерпретация, данная бывшей игривой певичкой, ставшей хозяйственной дамой, несомненно, позабавила бы Лотрека. Тем более, что оставленные им портреты этих «бедных женщин» напрочь лишены какого бы то ни было сострадания. Некоторые из них способны даже ужаснуть. При виде этих ядовитых недобрых лиц нередко испытываешь ощущение, что они мстят за себя.

Никакого сочувствия в зарисовках, на ходу сделанных в этих заведениях, и в вольных карикатурах. А на картинах, появлявшихся позже подобного изучения, часто можно столкнуться с намеренным обезображиванием своей модели, как, например, в случае с двумя версиями портрета женщины, поправляющей свой чулок. Нужно также заметить, что его проститутки всегда были покорными, тупыми, неэротичными. Бордель Лотрека – это безнадежный, лишенный всех иллюзий бордель, бордель без того ножного и одновременно горьковатого привкуса, который придавал столько поэтичности монотипам Дега. Эта рисунки волшебной жестокости и точности, как скажет один критик того времени по поводу серии литографий «Они».

В 1894 году в закрытом заведении на улице Мулен Тулуз-Лотрек, который в предыдущем году набил себе руку, украшая бордель, расположенный в доме № 8 по улице д’Амбуаз, «разбил свою палатку», как он любил говорить.

Многое рассказывали о пребывании Лотрека в закрытых заведениях. Легенда разрасталась, подпитываемая Тадеем Натансоном, главным редактором «Ревю бланш», который оставил нам портрет Лотрека-алкоголика, сходящего с ума от живописи и женщин и ищущего семейной близости и совместного стола в публичных домах. Синьяк, у которого постоянно спрашивали новостей о Лотреке, за несколько недель до его смерти сказал: «Он ушел на пенсию в клоаку в Бордо, куда выехал на отдых». Легенда начала свой полет.

Монотипии Дега

Если и был художник, который не мог испытывать сексуального неистовства, то это, конечно, был Дега. И в то же время, как это ни парадоксально, именно он оставил после себя самые прекрасные и самые соблазнительные образы шлюх и борделей.

Серия монотипий, известная под названием «Сцены в закрытых домах», состоит из пятидесяти листов. Большинство из них выполнены черными чернилами, и лишь некоторые оттенены пастелью. Практически все эти немного упрощенные;, эллиптичные, как будто незавершенные рисунки изображают девочек, развалившихся на канапе в салонах, стены которых украшены зеркалами и освещаются шарообразными светильниками. Иногда девочки одеты в короткие рубашки, так что можно видеть их груди, однако чаще всего на них нет ничего, кроме чулок, шлепанцев и ленточек в волосах или вокруг шеи. Это – униформа их профессии, описанная в литературе того времени. Заведение, в котором они находятся, кажется роскошным, о чем можно судить по толщине ковров и богатству канапе и кресел, очень искусно выписанных Дега. Все они изображены в позе ожидания. Клиент в виде человека в черном тоже появляется на монотипиях, однако это бывает редко. Чаще всего его присутствие только подразумевается, как, например, на эстампе под названием «Ожидание», на котором можно видеть четырех обнаженных улыбающихся девушек, сидящих с краю канапе; их ноги слегка раздвинуты, а одна из них пальцем подзывает кого-то, кто находится за пределами видимости. Тем не менее никогда соблазнительность, которую они источают, не выходит за пределы простого оголения их полового органа или ягодиц. Когда они лежат в кровати, непременно расположенной возле зеркала, их вид наводит скорее на мысль об инструментах любви, чем о приглашении в царство мечты, – впечатление, которое только укрепляется видом тазика, стоящего на полу. Однако более всего поражают сцены, на которых изображено то, что можно было бы назвать любовными сценами и которые могут произойти только по воле завсегдатая таких мест. На этих монотипиях никаких следов клиента нет. Девочки изображены в одиночестве, в позе отдыха, с задранными вверх ногами. Это не эротичная расслабленность, но след изнеможения, вызванного долгим стоянием на ногах. Самые же интересные монотипии, как с точки зрения эстетики, так и точки зрения истории нравов, – это сцены, представляющие праздник. «Праздник хозяйки» (шедевр, по мнению Пикассо) показывает нам с мягкой иронией, оттененной своего рода симпатией, скопление обнаженных женщин, которые ласкают матушку-сводню, черную застывшую массу, установленную, словно идол, посреди салона. Они дарят ей цветы, чем-то напоминающие букет невесты. Одна из них открывает бутылку шампанского, которую она сжимает между своих бедер.

Эта серия эстампов в том виде, в котором она нам известна сейчас, насколько она полна? Можно с большой уверенностью утверждать, что она дошла до нас не целиком. Торговец картинами Амбруаз Волар рассказывает, что после смерти художника его семья с ужасом обнаружила эти рисунки в одной из его папок.

Шокированный, его брат Рене уничтожил те из них, которые показались ему откровенно порнографическими. Волар, приобретший самые лучшие из уцелевших, взял на себя труд сделать их известными, использовав в качестве иллюстрации для издания знаменитой новеллы Мопассана «Дом Телье».

Большинство почитателей таланта Дега были сбиты с толку этими монотипами. Этот ипохондричный человек, который хлесткими выражениями бичевал общепризнанные авторитеты, этот великий почитатель Энгра и Рафаэля, этот художник с такими возвышенными, почти аристократическими взглядами на искусство, и вдруг позволил себе, словно обыкновенный буржуа, поддаться очарованию публичного дома. Все это казалось настолько неожиданным, что многие видели в данной серии с трудом переработанную и сублимированную сексуальную навязчивость. Согласно диагнозу одного из таких людей, там подспудно присутствовало притяжение, исходившее от секса, смененное со страхом.

Но как обстояло дело на самом деле?

Для всех его друзей-художников, предававшихся распутству и любви в своих мастерских с очаровательными натурщицами, отношение Дега к его плотским потребностям было полной загадкой. После того как ему исполнилось тридцать, никто не мог бы сказать, что у Дега есть любовница. В письме к Берте Моризо Эдуард Мане утверждал, что в 1869 году «он неспособен любить ни женщину, ни сказать ей об этом, ни сделать этого». Отвечая Эмилю Бернару, другой художник, Ван Гог, выразил мнение более мягкое по поводу любовных сумерек своего коллеги: «Почему ты говоришь, что он плохо с[овокупляется]? Дега живет как скромный нотариус и не любит женщин, зная, что если бы он их любил и много совокуплялся], будучи нервнобольным, он стал бы неспособным к живописи. Его живопись смела и безлична, так как он согласился быть не более чем скромным нотариусом, боясь сексуальных излишеств. Он смотрит на людей-животных не для того, чтобы в[озбуждаться] и c[овокупляться] с ними, и он потому их изображает так точно, что у него нет желания п[ереспать с ними]».

Можно быть почти уверенным, что в этом темном деле более прав был Мане. После своей сдержанной юности («Я, как и все молодые люди, страдал, но я никогда не распутничал», – признается он в конце своей жизни) Дега впал в своего рода сексуальную инерцию, из которой так и не смог выйти. Энник однажды признался Эдмону де Гонкуру, что у него и Дега были две любовницы, сестры, и что любовница Дега постоянно жаловалась на половое бессилие художника. И Рафаэли, который был в курсе дела, добавлял, что одна натурщица поведала ему о дне, проведенном в мастерской Дега, когда он отбросил свои кисти – но не для того, чтобы кинуться на нее, как поступали другие, а для того, чтобы ее причесать. Это забавное и невинное извращение было хорошо известно девочкам из закрытых домов. Так, например, юный повествователь из романа «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, который потребовал Рахиль у хозяйки борделя, услышал в ответ, что она сейчас обслуживает парикмахера, старого господина, который поливает головы женщин маслом и затем делает им прическу, но не более того.

В 30-е годы Сюзанна Валадон следующим образом ответила на вопрос о том, была ли она любовницей Дега: «Я – никогда! Он слишком боялся! Никогда мужчина не делал мне столько комплиментов по поводу моей кожи, моих волос, моих мускулов акробатки. Он хвалил меня так, как хвалил бы лошадь или танцовщицу… Его восхищение было исключительно духовным, оно подходило к моему телу канатоходки».

Эта любовь к женскому телу и горечь из-за того, что ему приходилось отказываться от удовольствий, которые оно дарило, словно красная нить проходят сквозь все его творчество. Так, некоторые сцены из серии монотипий воспроизводят нагромождения тел, которые он в молодости использовал при изображении войны. Обнаженную натуру он очень внимательно изучал, как и Энгр, выполняя целые серии реалистических рисунков, и они уже переступали через границы академического жанра ню. Иногда его карандаш замедлялся чуть больше, чем это было необходимо, когда он рисовал половые органы, этот королевский кусок женской анатомии. Эта очарованность смутным, загадочным и скрытым объектом его практически никогда не покидала. Однако бессилие вынуждало его воздерживаться, отдаляться и отбрасывать свое желание на значительную дистанцию. Чтобы хоть как-то освободиться от этой навязчивости, не было ли лучшим способом демистифицировать предметы своего желания, сделав из них естественный объект обыкновенной и непоэтичной деятельности? Вульгарным органом. «Ты знаешь, как позируют у Дега? – спросила одна натурщица у критика Гюстава Кокио, когда однажды встретила его в танцзале. – Так вот, женщины сидят в ваннах и моют себе задницы».

С этой точки зрения, нет никакого различия между его знаменитыми танцовщицами и этими женщинами, занятыми тем, что моют себе зад. Оба эти типа представляют собой создание одержимого, который борется с самим собой. Посмотрите на этих балерин, когда они покидают сцену. Видите, что происходит с ними на отдыхе, когда они больше не контролируют себя. Смотрите, как они роняют маску соблазнительности. Почувствуйте этот кислый запах пота. Откройте для себя, как в скульптуре «Маленькой четырнадцати летней танцовщицы» с ее порочным лицом едва созревшей девочки, уже ставшей жертвой продажной любви, отвратительную сторону Эроса. Некоторые люди говорили о глубокой развращенности Дега. Грубейшая ошибка! Это была не развращенность, а самозащита. Как успокоить себя, если оказался бессилен, а желания продолжают одолевать, кроме как доказав для себя бессмысленность и отвратительность любви? Танцовщицы, как и шлюхи, во время отдыха становятся похожими на бесформенный рогатый скот. Есть лишь волосы (а нам уже известно, как Дега их любил), и это единственное, что достойно в женщине.

В монотипах из серии о борделях Дега не ставил себе цели показать отвратительность продажной женщины, как это сможет сделать Руо; его интересовало деконструирование механизма желания, чтобы обрести покой, невозможный из-за постоянной необходимости ему противостоять. Чтобы убить очарование, а его на Дега по-прежнему оказывала женщина, нет ничего лучше желчных портретов путан в ожидании клиента. Не быть одураченным этими механическими куклами, не поддаваться их очарованию, которое есть не что иное, как применение на практике техники. Посмотрите, на что похожа женщина во время своего туалета, когда ее никто не видит, – она похожа на животное. Не напоминает ли она кошку, которая вылизывает себя, высоко задрав заднюю лапу?

Пока же, словно лиса из известной басни, которая не может достать того, чего она страстно желает, он пренебрежительно отстраняется от всего этого, ворча, что все эти штуки хороши лишь для хамов и грубиянов. Для того чтобы успокоить себя, нет ничего лучше Искусства. Наслаждение от рисования очень быстро убивает невозможные желания. И действительно, что такое его поиски тем, его рисунки, его полотна, темпера, чернила, пастель, гуашь, эти монотипии, вся остальная кухня, как не способ проявить свою чувственность, причем способ более умиротворяющий, чем женская кожа?