Текст книги "Поэты «Искры». Том 1"

Автор книги: Василий Курочкин

По нерушимому условию жизни, этого мудрого Дорофея (я называю так совесть, как воистину дар божий, – с греческого: дорос – дар, феу – божий) нет возможности ни выгнать из дому, ни заставить молчать.

А. Башуцкий. Письмо с Спас<ской> площ<ади>в Акад<емический> пер<еулок>. «Дом<ашняя> бес<еда>» 1860 г… № 29-й

 
Наживая грехом
        Капитал,
Иногда я тайком
        Размышлял:
«Всё бы ладно: ж тье!
        Гладкий путь…
Только совесть… ее
        Как надуть?»
 
 
Мне Башуцкий помог.
        Млад и стар,
Веселись – Фео – бог,
        Дорос – дар;
Значит: совесть людей —
        Имя рек —
Божий дар – Дорофей —
        Человек.
 
 
Я сошелся с таким
        И верчу
Дорофеем своим,
        Как хочу.
Усмирил я врага
        Злых людей:
В моем доме слуга —
        Дорофей.
 
 
Совесть редко молчит;
        Господа,
Дорофей мой ворчит;
        Но когда
Дерзость сделает он
        (Мой лакей!) —
Я сейчас: «Пошел вон,
        Дорофей!»
 
 
Я украл адамант.
        «Стыдно вам! —
Заворчал мой педант!.. —
        Это страм!
Бог и кара людей
        Впереди…»
– «Дорофей, Дорофей!
        Уходи!»
 
 
Я для бедных сбирал…
        В свой карман;
Зашумел, замычал
        Мой грубьян:
«Жить нельзя!.. Ты злодей!
        Это сви…»
– «Дорофей, Дорофей!
        Не живи».
 
 
Умножая доход,
        Я пускать
Стал книжонки в народ;
        Он опять:
«Ты морочишь людей,
        Старый черт!»
– «Дорофей, Дорофей!
        Вот паспо́рт».
 
 
Местом он дорожит:
        Я плачу́.
Он же выпить сердит —
        Закачу
«Ерофеичу» штоф
        Похмельней,
И – что хочешь – готов
        Дорофей!
 
 
Будь покорен судьбе,
        Маловер,
И бери – вот тебе —
        Мой пример!
Станет стыдно подчас,
        Не робей!
Знай, что совесть у нас —
        Дорофей.
 

1860

 
Кружась бог знает для чего
        И для какой потехи,
Мы все смешны до одного
        В своих слезах и смехе.
Друзья мои, когда вам мил
        Смех, вызванный слезами,
Почтим того, кто нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Блуждая ощупью, впотьмах,
        От водевилей к драмам,
Смешные в искренних слезах,
        Мы жалки в смехе са́мом.
Средь мертвых душ, живых могил,
        Полуживые сами,
Почтим того, кто нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Когда друг друга мы смешим,
        Актеры против воли,
И монологи говорим
        Пустые в жалкой роли,—
Он откровенным смехом был
        Всесилен над сердцами.
Почтим его: он нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Почтим его! Сердечный смех,
        Веселость без предела
Дарили жизнью даже тех,
        В ком сердце оскудело.
Тот смех, как милостыня, был
        Сбираем богачами…
Почтим его: он нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Почтим его! Одним лицом,
        Менявшим очертанья,
Он вызывал над сильным злом
        Смех честного страданья,—
И смех на время уносил
        Нужду с ее бедами…
Почтим его: он нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Почтим его! Припомним зал,
        Где, от райка до кресел,
Мужик последний хохотал,
        Последний фат был весел!..
Взрыв смеха общего дружил
        Ливреи с армяками…
Почтим его: он нас смешил,
        Смеясь над нами – с нами.
 
 
Почтим его! Нам много слез
        Оставлено судьбою,
Но уж Мартынов в гроб унес
        Могучий смех с собою,
Которым он один смешил,
        Смеясь над нами – с нами,
Который с жизнью нас мирил
        И вызван был слезами.
 

1860

Откуда ты, эфира житель?

Жуковский

 
Откуда ты, с твоей статьею,
Вступивший с временем в борьбу,
Панглосс, обиженный судьбою,
Но слепо верящий в судьбу?
Как ты сберег свои сужденья?
Как ты не умер, о Панглосс!
И в «Библиотеку для чтенья»
Какой Вольтер тебя занес?
 
 
Ну да, мы на́ смех стихотворцы!
Да, мы смешим, затем что грех,
Не вызывая общий смех,
Смотреть, как вы, искусствоборцы,
Надеть на русские умы
Хотите, растлевая чувства,
Халат «искусства для искусства»
Из расписной тармаламы.
 
 
Ну да! мы пишем на́ смех людям;
Смешим, по милости небес,
И до тех пор смешить их будем,
Пока задерживать прогресс
Стремятся мрака ассистенты,
Глупцов озлобленная рать,—
И на́ смех критики писать
Дерзают горе-рецензенты.
 

1860

 
Мы всё смешное косим, косим
И каждый день и каждый час…
И вот добычи новой просим
У «Иллюстрации» и вас.
 
 
Две параллельные дороги
Пройти нам в жизни суждено:
Мы снисходительны – вы строги;
Вы пьете квас – мы пьем вино.
 
 
Мы смехом грудь друзей колышем;
Вы желчью льетесь на врагов.
Мы с вами под диктовку пишем
Несходных нравами богов;
 
 
Мы – под диктовку доброй феи;
Вы – гнома злобы и вражды;
Для нас – евреи суть евреи;
Для вас – евреи суть жиды.
 
 
Мы к сердцу женскому, робея,
С цветами, с песнями идем;
Вам – их учить пришла идея
Посредством плетки с букварем.
 
 
Для нас – забавны ваши вздохи;
Для вас – чувствителен наш смех.
Увы! Мы с вами две эпохи
Обозначаем вместо вех.
 
 
Что ж спорить нам? Простимся кротко
И станем по своим местам,
Вы – с букварем своим и плеткой,
А мы с запасом эпиграмм.
 

1860

 
Друг мой, вот тебе совет:
Если хочешь жить на свете
Сколь возможно больше лет
В мире, здравьи и совете —
Свежим воздухом дыши,
Без особенных претензий;
Если глуп – так не пиши,
А особенно – рецензий.
 

1860

 
Семь тысяч триста шестьдесят
             Девятый год,
Как человек ползет назад,
             Бежит вперед;
Семь тысяч триста с лишком лет
             Тому назад
Изображал весь белый свет
             Фруктовый сад.
Мы, господа, ведем свой счет
             С того числа,
Когда Адам отведал плод
             Добра и зла.
 
 
Семь тысяч лет пошли ко дну
             С того утра,
Как человек нашел жену,
             Лишась ребра;
С тех пор счет ребрам у друзей
             Мужья ведут,
Когда в наивности своей
             Их жены лгут.
И всё обман и всё любовь —
             Добро и зло!
Хоть время семьдесят веков
             Земле сочло.
 
 
Потом мудрец на свете жил,—
             Гласит молва —
За суп он брату уступил
             Свои права.
Потом заспорил род людской,
             Забыв урок,
За призрак власти, за дрянной
             Земли клочок;
За око око, зуб за зуб
             Ведет войну —
За тот же чечевичный суп,
             Как в старину.
 
 
Прошли века; воюет мир,
             И льется кровь —
Сегодня рухнулся кумир,
             А завтра вновь
Встают неправда и порок
             Еще сильней —
И служит порох и станок
             Страстям людей.
И спорят гордые умы
             Родной земли:
«Что нужно нам? Откуда мы?
             Куда пришли?
 
 
Должны ли мы на общий суд
             Тащить всё зло
Иль чтоб, по-старому, под спуд
             Оно легло?
Крестьянам грамотность – вредна
             Или добро?
В семействе женщина – жена
             Или ребро?
Созрел ли к пище каждый рот?
             Бить или нет?»
Так вопрошают Новый год
             Семь тысяч лет.
 

1860 или 1861

 
Видеть, как зло торжествует державно,
Видеть, как гибнет что свято и славно,
И ничего уж не видеть затем —
             Лучше не видеть совсем!
 
 
Слышать с младенчества те же напевы:
Слышать, как плачут и старцы и девы,
Как неприютно и тягостно всем,—
             Лучше не слышать совсем!
 
 
Жаждать любви и любить беспокойно,
Чтоб испытать за горячкою знойной
На́ сердце холод и холод в крови,—
             Лучше не ведать любви!
 
 
Знать и молитвы и слез наслажденье,
Да и молиться и плакать с рожденья —
Так, чтобы опыт навеки унес
             Сладость молитвы и слез!
 
 
Каждое утро вверяться надежде,
Каждую ночь сокрушаться, как прежде,
И возвращаться к надежде опять —
             Лучше надежды не знать!
 
 
Знать, что грозит нам конец неизбежный,
Знать всё земное, но в бездне безбрежной
Спутать конец и начало всего —
             Лучше не знать ничего!
 
 
Мудрый лишь счастлив; он смотрит спокойно,
И над его головою достойной
Свыше нисходит торжественный свет…
             Да мудрецов таких нет!
 

<1861>

 
Литературой обличительной
             Я заклеймен:
Я слышу говор, смех язвительный
             Со всех сторон.
Еще добро б порода барская,
             А то ведь зря
Смеется челядь канцелярская
             И писаря!
 
 
А мне всего был дан родителем
             Один тулуп,
И с ним совет – чтобы с просителем
             Я не был глуп,
Что «благо всякое даяние»
             Да «спину гни» —
Вот было наше воспитание
             В былые дни.
 
 
В уездный суд судьбой заброшенный
             В шестнадцать лет,
Я вицмундир купил поношенный —
             И белый свет
С его соблазнами, приманками
             Мне не светил
Между обложками и бланками,
             В струях чернил.
 
 
Я не забыл отцовы правила,
             Был верен им:
Меня всегда начальство ставило
             В пример другим.
Сносив щелчки его почтительно,
             Как благодать,
Я даже мысли возмутительной
             Не смел питать.
 
 
Я в каждом старшем видел гения,
             Всю суть наук,—
И взял жену без рассуждения
             Из старших рук.
А как супруга с ребятишками
             Пилить пойдут,
Так я ученого бы с книжками
             Поставил тут!
 
 
Я им опорой был единою.
             Всё нужно в дом:
И зашибешься – где полтиною,
             А где рублем.
Дорога торная, известная:
             Брал – всё равно,
Как птичка божия, небесная
             Клюет зерно.
 
 
Клюют пернатые, от сокола
             До голубков,
Клюют, клюют кругом и около:
             На то дан клёв.
За что ж, когда так умилительно
             Мир сотворен,
Литературой обличительной
             Я заклеймен?
 

<1861>

 
Они сейчас: – Разбой! Пожар!
И прослывешь у них мечтателем опасным!
 

(Чацкий. «Горе от ума»)

 
«На что, скажите, нет стихов?» —
Во время оно Мерзляков
В старинной песне, всем знакомой,
Себя торжественно спросил
И добродушно угостил
Своих читателей соломой.
 
 
В былые дни для Мерзлякова
Воспеть солому было ново…
Для нас ни в чем новинки нет,
Когда уже австрийский лагерь
Воспел Конрад Лилиеншвагер,
«Свистком» владеющий поэт.
 
 
У нас жуки сшибались лбами,
Перейра был воспет стихами,
С березой нежничает дуб,
И, наконец, король сардинский
В стих Розенгейма исполинский
Попался, как ворона в суп.
 
 
Друзья мои, господь свидетель:
Одну любовь и добродетель,
Одни высокие мечты,
Из лучших в наилучшем мире,
Я б воспевал на скромной лире,
Не тронув праха суеты;
 
 
«Лизета чудо в белом свете!»[109]109
  Стихи между вносными знаками в этой строфе принадлежат Карамзину (триолет «Лизета»).


[Закрыть] —
Всю жизнь я пел бы в триолете;
«Когда же злость ее узнал»
(Не Лизы злость, а жизни злобу),—
Прищелкнув языком по нёбу,
Друзья мои, пою Скандал!
 
 
Скандал, пугающий людей!
Скандал, отрада наших дней!
Скандал! «Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!..
Как много лиц отозвалось»[110]110
  Известные стихи Пушкина из «Евгения Онегина».


[Закрыть]
В искусстве, в жизни и в науке!
 
 
Хвала, хвала тебе, Скандал!
За то, что ты перепугал
Дремавших долго сном блаженным,—
И тех, кто на руку нечист,
И тех, кому полезен свист,
Особам якобы почтенным.
 
 
Хвала, хвала тебе, Скандал!
За то, что на тебя восстал
Люд по преимуществу скандальный:
Восстал поборник откупов,
Восстал владелец ста домов,
Восстал Аско́ченский печальный;
 
 
Восстали мрачные умы,
Восстали грозно духи тьмы,
Надев личины либералов,
Страшась, что справедливый суд
Над ними скоро изрекут
«Литературою скандалов».
 
 
Хвала, хвала тебе, Скандал!
С тех пор как ты в печать попал,
С чутьем добра, с змеиным жалом,
Ты стал общественной грозой,
Волной морской, мирской молвой
И перестал уж быть Скандалом.
 
 
Скандал остался по углам:
Скандал гнездится здесь и там,
Скандал с закрытыми дверями,
Немой Скандал с платком во рту,
Дурная сплетня на лету
И клевета с ее друзьями.
 
 
Хвала, хвала тебе, Скандал!
Твоя волна – девятый вал —
Пусть хлынет в мир литературы!
Пусть суждено увидеть нам
Скандал свободных эпиграмм
И ясной всем карикатуры!
 

1861

 
О каком ваша речь Аскоче́нском?
Вам Аско́ченский речь задает.
 

Голос из «Домашней беседы». «Искра» 1861 г., № 1

 
В начале сырныя недели
Я звал к Аско́ченскому так:
«О ты, мой Ментор в каждом деле,
Тебя зовет твой Телемак!
О муж Аско́ченский, поведай,
Как веселиться должно мне».
И сел «Домашнею беседой»
Питать свой дух наедине.
 
 
К занятью этому привычный,
Что нужно – тотчас я нашел:
Прочел «Словарь иноязычный»
И «Блестки с изгарью» прочел;
Нашел статеечку «За чаем»,
Прочел внимательно сейчас
И порешил: теперь мы знаем,
Что позволительно для нас.
 
 
«Не загрязнюсь в житейском море! —
За чаем провещал сей муж.—
И не пойду смотреть Ристори
(Она уехала к тому ж).
Она беснуется в Медее…
А Майерони-Олоферн
И остальные лицедеи
Суть скверна хуже всяких скверн.
 
 
Васильев, Щепкин и Садовский!
Вас избегаю, как огня…
Ваш этот Гоголь, ваш Островский
Страшнее язвы для меня.
Пусть весь театр в весельи диком
Кричит и воет: Тамберли-и-к! —
При встрече с вашим Тамберликом
Стыдом зардеется мой лик.
 
 
А эти нимфы… эти… эти…
Розатти, Кошева… Но нет!
Нет! Ни полслова о балете…
Стыжусь… я сам люблю балет!»
Артистов всех одним ударом
При мне Аско́ченский сразил;
Но пред красавцем Леотаром
Свою нагайку опустил.
 
 
Как бы в одном театре-цирке
Найдя свой высший идеал,
Для Леотара ни придирки,
Ни резких слов он не сыскал.
И понял я, что боги дали
Обоим одинакий дар
И что Аско́ченский в морали —
То, что в искусстве Леотар.
 
 
Как Леотар, спокойно-важен,
Сперва качается, плывет…
И сразу в два десятка сажен
Отмерит в воздухе полет;
Так и Аско́ченский смиренный
Поет природу, свод небес
И вдруг накинется, надменный,
На человечность и прогресс.
 
 
Как Леотар, в трико прозрачном,
Один, свободней всех одет;
Так наш Вельо, в изданьи мрачном,
У нас один анахорет.
Умея падать без увечья,
Витают оба высоко:
Тот в хитрых хриях красноречья —
А этот в розовом трико.
 
 
Кто б ни был ты, читатель, ведай,
Что Леотар один – артист
И что с «Домашнею беседой»
Тебе не страшен общий свист.
В дни девятнадцатого века —
Разврат сердец, страстей пожар —
Лишь два осталось человека:
Аско́ченский и Леотар!
 

1861

 
Друзья, в мой праздник юбилейный,
С погребщиком сведя итог,
Я вас позвал на пир семейный —
На рюмку водки и пирог.
Но чтоб наш пир был пир на диво,
На всю российскую семью,
Стихами сладкими, игриво,
Я оду сам себе спою.
 
 
Без вдохновенного волненья,
Без жажды правды и добра
Полвека я стихотворенья
На землю лил, как из ведра.
За то Россия уж полвека —
С Большой Морской до Шемахи —
Во мне признала человека…
Производящего стихи.
 
 
Литературным принят кругом
За муки авторских потуг,
И я бы Пушкина был другом,
Когда бы Пушкин был мне друг.
Но в этот век гуманных бредней
На эту гласность, на прогресс
Смотрю я тучею последней
Средь прояснившихся небес.
 
 
Я – воплощенное преданье,
Пиита, выслуживший срок,
Поэтам юным – назиданье,
Поэтам в старчестве – упрек.
Я протащил свой век печальный,
Как сон, как глупую мечту,
За то, что тканью идеальной
Порочил правды красоту.
 
 
За то, что путь я выбрал узкий
И, убоясь народных уз,
Писал, как русский, по-французски,
Писал по-русски, как француз.
Не знал поэзии в свободе,
Не понимал ее в борьбе,
Притворно чтил ее в природе
И страшно чтил в самом себе.
 
 
За то, что в диком заблужденьи,
За идеал приняв застой,
Всё современное движенье
Я назвал праздной суетой.
За то, что думал, что поэты
Суть выше остальных людей,
Слагая праздные куплеты
Для услаждения друзей.
 
 
О старички, любимцы Феба!
Увы! рассеялся туман,
Которым мы мрачили небо;
Стряхнем же с лиц позор румян,
Язык богов навек забудем
И, в слове истину ценя,
Сойдем с небес на землю, к людям,
Хоть в память нынешнего дня.
 

1861

 
Судьба весь юмор свой явить желала в нем,
Забавно совместив ничтожество с чинами,
Морщины старика с младенческим умом
И спесь боярскую с холопскими стихами.
 

1861

 
Ах! было время золотое,
Когда, недвижного застоя
И мрака разгоняя тень,—
Прогресса нашего ровесник,
Взошел как солнце «Русский вестник»,
Как в наши дни газета «День».
 
 
Ах! были светлые года!
Ах! было времечко, когда
У нас оракул был московский…
В те дни, когда Старчевский стал
Свободный издавать журнал
И в нем посвистывал Сенковский…
 
 
То были времена чудес:
Носился в воздухе прогресс,
Упал «Чиновник» и «Тамарин»
И уж под бременем годов
Вкушал плоды своих трудов
В смиренном Карлове Булгарин.
 
 
И как Москва в свои концы
Чертоги, храмы и дворцы
Победоносно совместила,
Там в «Русском вестнике» одном
Себе нашла и кров и дом
Литературы русской сила.
 
 
Сверкала мудрость в каждой строчке;
Все книжки были как веночки
Из ярких пальмовых листов
И лепестков душистой розы —
Из Павлова изящной прозы
И нежных Павловой стихов.
 
 
Вдруг журналистики Юпитер,
Во ужас повергая Питер,
Посредством букв X., Y., Z.
Как шар, попавший прямо в лузу,
Вооруженную Медузу,
Малютку гласность вывел в свет.
 
 
Вдруг, всю Россию ужасая,
Пронесся воплем в край из края
До самых отдаленных мест
Литературно-дружным хором —
И грянул смертным приговором
Противу Зотова протест.
 
 
Писавший спро́ста, без расчетов,
Склонил главу Владимир Зотов;
Да как же не склонить главы:
Чуть список лиц явился первый,
У Зотова расстроив нервы,
Вдруг – дополненье из Москвы!
 
 
Кто не участвовал в протесте?
Сошлись негаданно все вместе:
«Гудок» с «Журналом для девиц»,
Известный критик Чернышевский
И рядом с ним Андрей Краевский…
Какая смесь одежд и лиц!
 
 
Все литераторы в печали
Протест сердитый подписали,
Не подписал один «Свисток»,
За что и предан был проклятьям,
Как непокорный старшим братьям,—
Высоконравственный урок!
 
 
Так «Русский вестник» в дни движенья
Кружился в вихре увлеченья,
Отменно в спорах голосист,
В журнальных иксах видел дело,
Как самый юный и незрелый
Санктпетербургский прогрессист.
 
 
Иное выступило племя.
«День», «Русский вестник», «Наше время»
Струю Кастальскую нашли:
И князя Вяземского гений
Из них каскадом песнопений
Разлился по лицу земли.
 
 
Расставшись с милой и единой
Англо-московскою доктриной,
Забыв весь юношеский вздор,
Поэзии отведав неги,
Журналом жалостных элегий
Стал «Русский вестник» с этих пор.
 

Элегия

 
«„Печально век свой доживая,
С днем каждым сами умирая,
Мы в новом прошлогодний цвет.
Сыны другого поколенья,
Живых нам чужды впечатленья“,—
Как древле говорил поэт.
 
 
Всё как-то дико нам и ново,
Звучит бессовестное слово —
Уж мы не рвемся в жизнь, как в бой,
А всё у моря бы сидели
Да песни слушали и пели,
На целый мир махнув рукой.
 
 
Зачем для них свобода мнений?
Где raison d’être[111]111
  Смысл существования (франц). – Ред.


[Закрыть] таких явлений?
Всё это гниль и фальшь кружков.
Мы, как начальники-поэты,
Ответим им: вы пустоцветы!
Вы прогрессисты без голов!
 
 
Явленье жалкое минуты!
Ведь вы одеты и обуты?
А вам, чтоб каждый был одет?
Так это зависть пешехода,
Вражда того, кто без дохода,
Как древле говорил поэт.
 
 
Нам нужны формулы для дела;
Чтоб жизнь созрела, перезрела,
Как с древа падшие плоды;
Хоть бы пожар случился дома,
Вы, без Ньютонова бинома,
Не смейте требовать воды.
 
 
Не вы, а внуков ваших внуки
Должны вкусить плоды науки
И фрукты жизни, – а пока
Пляшите прозой и стихами!..»
И «Русский вестник» с свистунами
Плясать пустился трепака.
 

1861

 
Эх! надел бы шлем Ахилла —
Медный шлем на медный лоб,—
Да тяжел, а тело хило:
Упадешь под ним, как сноп!
 
 
Если б панцирь мне Пелида —
Не боялся б ничего;
Да ведь панцирь – вот обида! —
Втрое больше самого!
 
 
Щит бы мне, которым копья
Отражал в бою Пелид,—
Так натуришка холопья
Не удержит этот щит.
 
 
Взял бы меч его победный
И пошел бы!.. Да ведь вот:
Меч поднять – так нужно, бедно,
Мирмидонов штук пятьсот.
 
 
Тщетны оханья и стоны,
Справедлив и мудр Зевес!
Там бессильны мирмидоны,
Где уж рухнул Ахиллес!
 

1861

 
Над цензурою, друзья,
Смейтесь так же, как и я:
Ведь для мысли и для слова,
Откровенно говоря,
Нам не нужно никакого
Разрешения царя!
 
 
             Если русский властелин
             Сам не чужд кровавых пятен —
             Не пропустит Головнин
             То, что вычеркнул Путятин.
 
 
Над цензурою, друзья,
Смейтесь так же, как и я:
Ведь для мысли и для слова,
Откровенно говоря,
Нам не нужно никакого
Разрешения царя!
 
 
             Монархическим чутьем
             Сохранив в реформы веру,
             Что напишем, то пошлем
             Прямо в Лондон, к Искандеру.
 
 
Над цензурою, друзья,
Смейтесь так же, как и я:
Ведь для мысли и для слова,
Откровенно говоря,
Нам не нужно никакого
Разрешения царя!
 

1861 или 1862

 
Читатели, являясь перед вами
             В четвертый раз,
Чтоб в Новый год и прозой и стихами
             Поздравить вас,
Хотел бы вам торжественно воспеть я,
             Да и пора б,
Российского весь блеск тысячелетья —
             Но голос слаб…
Читатели, серьезной русской прессе
             Оставим мы
Всё важное, все толки о прогрессе
             И «царстве тьмы».
Довольствуясь лишь неизбежно сущим
             И близким нам,
Поклонимся во здравии живущим
             Родным отцам.
Пусть юноши к преданиям спесивы,
             Не чтут родных,—
Но бабушки и дедушки все живы,
             Назло для них.
Не изменив себе ни на полслова,
             Как соль земли,
Все фазисы развитья векового
             Они прошли.
Понятья их живучи и упруги,
             И Новый год
По-прежнему в семейном тесном круге
             Их застает.
Привет мой вам, старушка Простакова!
             Вы всех добрей.
Зачем же вы глядите так сурово
             На сыновей?
Порадуйтесь – здесь много Митрофанов
             Их бог хранит;
Их никаким составом химик Жданов
             Не истребит.
Их детский сон и крепок и невинен
             По старине.
Поклон тебе, мой друг Тарас Скотинин,
             Дай руку мне!
Свинюшник твой далек, брат, до упадка;
             В нем тьма свиней.
Почтенный друг! В них нету недостатка
             Для наших дней.
По-прежнему породисты и крупны,
             А как едят!
Нажрутся так, что, братец, недоступны
             Для поросят.
От поросят переходя к Ноздреву,
             Мы узнаем,
Что подобру живет он, поздорову
             В селе своем.
Всё так же он, как был, наездник ражий
             Киргизских орд,
И чубуки его опасны даже
             Для держиморд.
Берет в обмен щенков и рукоделья,
             И жрет и врет,
Но уж кричит, особенно с похмелья:
             «Прогресс! Вперед!»
– Прогресс! Прогресс! Ты всем нам задал дело!
             Никто не спит.
Коробочка заметно отупела,
             Но всё скрипит.
Уж Чичиков с тобой запанибрата.
             На вечерах
Он говорит гуманно, кудревато
             Об мужичках,
Про грамотность во всех посадах, селах,
             По деревням,
И, наконец, – детей в воскресных школах
             Он учит сам.
Замыслил он с отвагою бывалой,
             Трудясь как вол,
Народный банк, газету, два журнала
             И общий стол.
Об нем кричит публично Репетилов;
             Его вознес
До облаков чувствительный Манилов
             В потоках слез:
Мол, Чичиков гуманен! Идеален!
             Ведет вперед!
С Петрушкою знакомится Молчалин,
             На чай дает.
Все бегают, все веселы, здоровы,
             Движенье, шум —
Особенно заметны Хлестаковы,
             Где нужен ум.
На раутах, на чтениях, по клубам
             Свои стихи
Тряпичкины читают Скалозубам
             За их грехи.
Абдулины усердно бьют поклоны
             Своим властям.
Пошлепкины и слесарские жены —
             Все по местам.
Как человек вполне великосветский,
             Мильоном глаз
Везде Антон Антоныч Загорецкий
             Глядит на нас.
От Шпекиных усердьем в службе пышет
             И болтовней,—
И Фамусов, как прежде, всё подпишет —
             И с плеч долой!
 

1861 или 1862