Текст книги "Поэты «Искры». Том 1"

Автор книги: Василий Курочкин

Que j’aime à voir un corbillard!

A. Gouffé [159]159
  Как я люблю смотреть на погребальные дроги! А. Гуффе (франц.). – Ред.


[Закрыть]

 
Последний экипаж людской
           Пою я в песне, дроги.
Вот выбор песни! Что ни пой,
           А всё протянешь ноги.
Придется всем от всяких бед
           Навек освободиться;
Что ж за несчастье – в лучший свет
           На дрогах прокатиться?
 
 
В былые дни, без лишних слов,
           В урочный час к могиле
И богачей и бедняков —
           Всех на руках тащили.
Стал ныне человек умней
           И самых бедных даже
Препровождает в мир теней
           В приличном экипаже.
 
 
Богач со смертию всего
           Лишается и плачет.
Я – не оставлю ничего;
           Я – в выигрыше, значит.
Я в этот мир пришел пешком,
           Но на свиданье к деду
Хоть и на дрогах, хоть шажком,
           А все-таки поеду.
 
 
За колесницей богача —
           Тщеславия затеи —
Ливрейный траур волоча,
           Толпой идут лакеи.
А я богат и без ливрей,
           Богатствами иными:
Пойдет кружок моих друзей
           За дрогами моими.
 
 
Веселость, гений мой! я жив,
           Покуда ты со мною;
Когда ж и ты, на мой призыв,
           Окажешься мечтою —
Тогда скажу, махнув рукой,
           Совсем готов к дороге:
Что ж делать! Стих пришел такой;
           Закладывайте дроги!
 

<1868>

 
Еще один из строя выбыл вон,
Где уж и так ряды не слишком тесны.
Мир памяти скончавшегося – он
Писатель был талантливый и честный.
 
 
Талантливый и честный! В двух словах
Заключена властительная сила:
Одушевлен был ею этот прах,
Освящена теперь его могила.
 
 
В борьбе со злом, идущей без конца,
Им двигала полезная идея,—
И юношам в их чистые сердца
Он внес ее, умами их владея.
 
 
Усопший брат! Мир памяти твоей.
Увы! Ты жил, как Добролюбов, мало.
Ты чист, как он; зерна твоих идей
Не подточило опытности жало.
 
 
Мы видели, как старились умы
И как сердца прекрасные скудели.
Поклонимся ж могиле ранней мы —
Созревшие для неизвестной цели.
 

1868

 
Зол я впервые сегодня вполне;
Зол – оттого что нет злости во мне.
 
 
Нет этой злости, которая смело
Прямо из сердца срывается в дело.
 
 
Нету ее – ненавистницы фраз,
Злобы святой, возвышающей нас.
 
 
Есть только жалкая, мелкая злоба,
Не доводящая даже до гроба;
 
 
Злоба, с которой хоть семьдесят лет
Можно прожить без особенных бед
 
 
И умереть, чтобы видели внуки
Самый пошлейший род смерти – от скуки.
 

<1869>

 
Надолго ли? Надолго ли! С двух слов,
Произнесенных, впрочем, благосклонно,
Я видел ночью много диких снов
И целый день бродил как полусонный.
И лишь теперь, два месяца спустя,
Отдавшись весь работе благодатной,
Отвечу я, все шансы разочтя:
Надолго ли? Надолго, вероятно.
 
 
Когда больного с смертного одра,
Где видел он вблизи мученья ада,
Вдруг на ноги поставят доктора,
Покорный им, он станет жить как надо.
Он в меру ест, он в меру пьет и спит.
Спросите вы у доктора, примерно,
Надолго ль он здоровье сохранит?
Ответит врач: надолго – это верно.
 
 
И с «Искрой» так. Она была больна
Болезнью женской – недостатком воли;
В истериках так мучилась она,
Что прикусить язык пришлось от боли.
Теперь характер возвратился к ней.
– Что ж, женщина с характером! Прекрасно!
Она послушней станет и скромней…
– Надолго ли? – Надолго, очень ясно.
 
 
Свободу слова, право на журнал
В наш век, когда кредит во всем непрочный,
Как драгоценный некий капитал
Дают вам в долг, с вас вексель взяв бессрочный.
– Ну-с, вы теперь спокойны или нет? —
Вам кредитор сказал бы, встретясь с вами: —
Надолго ли? – Вздохнете вы в ответ:
– Надолго ли-с? Решать извольте сами.
 
 
Все вообще писатели у нас
Народ неизбалованный, небурный;
В самих себе мы держим про запас
И ножницы и карандаш цензурный.
Тот, кто сберег среди житейских гроз,
В сознании общественного долга,
Для дела мысль – тот смело на вопрос:
Надолго ли? – ответит: да, надолго.
 
 
Пока стремится общество вперед,
В грядущее спокойным смотрит взглядом
И сбить себя с дороги не дает
Корыстным и шипящим ретроградам,
До тех пор в нем, для счастия людей,
Не может быть свободной мысли тесно —
И, как залог грядущих светлых дней,
Надолго всё задуманное честно.
 

1869

 
Роскошь так уж роскошь – истинно беспутная;
Бедность так уж бедность – смерть ежеминутная;
Голод так уж голод – областию целою;
Пьянство так уж пьянство – всё с горячкой белою.
 
 
Моды так уж моды – всё перемудренные;
Дамы так уж дамы – полуобнаженные;
Шлейфы так уж шлейфы – двух– и трехсаженные;
На пол нагло брошены камни драгоценные.
 
 
Нечто лучше женщины в красоте искусственной,
С шиком нарисованной, чувственно-бесчувственной:
Обаянье демона, ангела незлобие —
Во втором издании «божие подобие».
 
 
Похоть так уж похоть – с роковою силою
Деньгам, сердцу, разуму – всем грозит могилою:
Старцы льнут и падают, как грудные деточки,
И за ними дети их – плод от той же веточки.
 
 
Воры так уж воры – крупные, с кокардами;
Кражи так уж кражи – чуть не миллиардами;
Жуликов-мазуриков в эту пору грозную —
Как на небе звездочек в ноченьку морозную.
 
 
Мелкие скандальчики с крупными беспутствами;
Разоренья честные с злостными банкрутствами;
Фокусы бумажные, из нулей могущества —
И на каждой улице описи имущества.
 
 
И на каждой улице, с музыкою, с плясками,
Разоряют вежливо, обирают с ласками,
И – притоны мрачные, кутежи с злодействами,
И убийства зверские целыми семействами.
 
 
И работа вечная и неугомонная,
И холодность мертвая, строгость непреклонная,
И с трибун словесников речь всегда медовая,
И нужда молчащая, но на всё готовая.
 
 
Скорбь так скорбь безмолвная. Горе, как нахлынуло,
Всё существование разом опрокинуло:
Знает погибающий, что никто не сжалится,
И, как сноп бесчувственный, сам в могилу валится.
 
 
Смех так смех насильственный, злобы не скрывающий,
Или разухабистый и стыда не знающий,
Или уж отчаянный, с умоисступлением —
Над собой, над ближними и над всем творением.
 

 
Денег! денег! денег! Вопль над целым краем,
Все ожесточились, даже страшно стало…
Мы друг друга гоним, топим, убиваем…
Странно: ведь и прежде денег не бывало.
 
 
Нравы стали мягче, – молвить вообще-то,—
Но еще ужасней вопли, стоны, вздохи.
Что же дальше будет? Есть ответ на это:
Разные потребы в разные эпохи.
 
 
Древний Рим был страшен всем земным владыкам.
В нем существовала общая потреба —
И не допускавшим отлагательств криком
Грозно выражались: «Зрелищ нам и хлеба!»
 
 
Это был период варварского Рима.
Нам такое зверство даже незнакомо.
С знаменем прогресса, вьющимся незримо,
Мы идем учебным шагом в три приема.
 
 
Но мечту Мадзини и добычу Пиев
В стороне оставим, дело там не наше:
Нам милей Архангельск, Петербург и Киев,
А Москвы-старушки ничего нет краше.
 
 
Древле нам прогрессом не трубили в уши.
Жили мы спокойно, жили-поживали,
Продавали души, чтобы бить баклуши,
И с душой девичье тело покупали.
 
 
Было всё согласно, было всё послушно —
Старики, старухи, бабы, мужичонки
В мнениях сходились все единодушно:
Никакой душонки нет, мол, у девчонки.
 
 
Нынче хоть и то же, но не то уж дело —
Сказано в писаньи: дню довлеет злоба —
Так же продается и душа и тело,
Но особо тело и душа особо.
 
 
Так же продается каждый шут приказный,
Так же ждет в передней ласки и подачки
И, хоть в новой форме, «целесообразной»,
Всё на тех же лапках комнатной собачки
 
 
Служит и доносит, хоть никто не просит,
Хоть в какой поступит комитет негласный,
Только не смотрите, что ливрею носит —
Черт его ведь знает, может быть, он красный!
 
 
Всё переменилось. Женщины – поди-ка! —
Так же ведь тела их продает нужда нам;
Только вздорожали, как зимой клубника,
А разврат дешевый пахнет чемоданом.
 
 
Зрелищ! зрелищ! зрелищ! – вскрикнули мы дружно.
Подавай театров – частных и народных!
Для людей развитых развлеченье нужно,
Средство от запоя для крестьян свободных.
 
 
Зрелища иные жизнь дает без платы,
В зале, где, святою скорбию томимый,
С полотна на судей смотрит бог распятый —
Христианской эры первый подсудимый.
 

<1870>

 
Страшный призрак грозно встал;
Страсти вечные щекочет;
От всех зол универсал —
Кровь открыть Европе хочет.
Но в разумный век поэт
Уж не фельдшер, как бывало,
И одно поет в ответ:
         Мир во что бы то ни стало!
 
 
Уж настолько мы умны
В наши дни, что каждый лирик
Скажет призраку войны:
«Прочь, чудовище-эмпирик!
Мир гниет от старых ран —
Новых, что ли, не хватало?
Я поэт, а не боян.
         Мир во что бы то ни стало!»
 
 
Займодавец иудей,
Будь расчетлив и скупенек:
Для дерущихся людей
Не давай ни гроша денег.
Помни то, что каждый грош
Из мирского капитала
Для прогресса лишь хорош.
         Мир во что бы то ни стало!
 
 
Ну, а тем, что в наши дни
К драке слишком уж охочи,
Ты лукаво подмигни,
Указав вопрос рабочий.
Поработай, мол, на мир,
Чтобы денег тут достало…
А чтоб драться… Ой, вей-мир![161]161
  Горе мне! (Евр.) – Ред.


[Закрыть]
         Мир во что бы то ни стало!
 
 
В честолюбии владык
Смысл солдатского задора;
Но в народах общий крик:
«В честном мире нет позора».
Пусть воинственно глядит,
Но не сходит с пьедестала,
Марс – шевронный инвалид.
         Мир во что бы то ни стало!
 
 
Бог военной суеты
Лучше пусть шалит с Кипридой…
Ты, богиня красоты,
Человечество не выдай!
А вопрос про старый Рейн
Мы поставим так сначала:
Мил лафит, хорош рейнвейн.
         Мир во что бы то ни стало!
 

1870

 
Где приют для мира уготован?
Где найдет свободу человек?
Старый век грозой ознаменован —
И в крови родился новый век.
 

Шиллер. «Начало нового века»

 
Только одно поколенье людей
Выступит с новым запасом идей —
И с барабанным, торжественным боем
В вечность наш век отойдет под конвоем
Умственных бурь и военных тревог,
Время подпишет в кровавый итог,
Что в девятнадцатом веке царила
Грубая сила, стихийная сила.
 
 
Тщетен был опыт минувших веков,
Слава героев, умы мудрецов;
Тщетно веками скоплялись богатства
Равенства, знанья, свободы и братства.
Нужны усилия страшные вновь,
Жертвы, мученья, темницы и кровь,
Чтоб хоть крупицы от них уступила
Грубая сила, стихийная сила.
 
 
Все силы духа во все времена
В лапах железных держала она.
Чтоб услужить ей, из всех мифологий,
Переодевшись, слетаются боги.
Непобедимым считался прогресс,
Но в наши дни беспримерных чудес
Времени дух, изловчась, покорила
Грубая сила, стихийная сила.
 
 
Вместе с богами и верой людей
Времени дух в услуженьи у ней.
Зиждущий дух плодотворных сомнений,
Зло отрицающий творческий гений
Духом сомненья в великих делах,
Гением смерти стал ныне в умах,—
Так чудотворно умы извратила
Грубая сила, стихийная сила.
 
 
Знанья для жизни святой идеал
В формулах мертвых бесследно пропал,
Новым циклопам дав знанье природы
Для истребленья людей и свободы.
В кузницах смерти движенье и стук
И – благо занято множество рук —
Светоч сознанья совсем загасила
Грубая сила, стихийная сила!
 
 
Только сознания светоч угас —
Двинулось многое множество масс
Несокрушимым ни зноем, ни стужей
Грамотным мясом безграмотных ружей,
Неувядаемым цветом страны,
Где для кромешного ада войны
Женщин любить и рожать обучила
Грубая сила, стихийная сила!
 
 
Массы другие в раздумьи стоят,
Видя солдатского зверства разврат,
Гимны поют о кровавой расплате
Граждан, погрязших в греховном разврате;
Даже приветствуют век золотой
Равенства всех – перед смертью одной,
В тучах, которыми солнце затмила
Грубая сила, стихийная сила.
 
 
«Новый в крови нарождается век;
Где же свободу найдет человек?» —
Спрашивал Шиллер, взывая к свободе.
И девятнадцатый век на исходе —
Швабскому гению отзыва нет.
Самую жажду свободы в ответ
Порцией крови, смеясь, утолила
Грубая сила, стихийная сила!
 

1870

 
Когда любил я в первый раз,
Не зная брачной обстановки,
Для ради взгляда милых глаз
Я разорялся на обновки.
И, от волненья чуть дыша,
Любуясь милой и нарядом,
Я страстно говорил, прельщенный нежным взглядом:
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Когда ж узнал и рай и ад
Посредством брачного обряда,
Я нахожу, что дамский взгляд
Дешевле дамского наряда.
Не тратя лишнего гроша,
Стал хладнокровно напевать я:
Тебе к лицу, мой друг, и простенькие платья —
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Времен минувших стрекулист
Еще владычествует в мире,
Хоть вымыт, выбрит, с виду чист,
В благопристойном вицмундире,—
Но всё чернильная душа
Хранит подьячества привычки —
Так черт ли – выпушки, погончики, петлички…
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Другой, хожалый древних лет,
Стал журналистом не на шутку
И перенес в столбцы газет
Свою упраздненную будку.
На черемиса, латыша,
На всю мордву валит доносом —
Хоть и зовет его общественным вопросом,—
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Времен минувших ростовщик,
Чуждаясь темного позора,
Усвоил современный шик
И назвал свой вертеп конторой;
Но та же алчность барыша
Томит и гласного вампира —
Так черт ли в том, что ты надел костюм банкира…
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Расставшись с шулерством прямым,
В виду общественного мненья,
Стал шулер зайцем биржевым,
Потом директором правленья.
Ты сделал ловко антраша,
И мастерски играешь роль ты;
Но всё равно: из карт или из акций вольты,—
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Хоть в наше время не секут
Дворовых Филек, Ванек, Васек;
Но ведь с того же древа прут
В новейших школах держит классик.
Греко-латинская лапша —
Родня с березовою кашей,
Так скажем, встретившись с кормилицею нашей:
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Закон преследует разбой
Со взломом ящиков и ларцев,
Но вежливо зовет «войной»
Убийство жен, детей и старцев;
Хоть человечество кроша,
Аттила всё равно «бич божий»,
Какою ни прикрыт национальной кожей,—
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Пустил бы я во весь карьер
Куплет свободно за куплетом;
Но в скачках с рифмами барьер
Поставлен всадникам-поэтам,
Хоть каждый может, не спеша,
Предупредительные вожжи
Сравнить с карательным арапником… попозже…
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Что ты посеял – то пожнешь,
Сказали мудрецы в деревне;
В веках посеянная ложь
Костюм донашивает древний.
Когда ж, честных людей смеша,
Форсит в одежде современной —
Мы с дружным хохотом в глаза споем презренной
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 
 
Но скажем твердо, не шутя,
Хоть светлым днем, хоть темной ночью,
Когда – заблудшее дитя —
Сойдет к нам истина воочью,
Хотя б краснея, чуть дыша,
Хотя б классически раздета,
Хоть в гаерском плаще веселого куплета:
Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
 

<1871>

 
Друзья мои, мы строго нейтральны
На свой, чужой и на казенный счет;
Но русский же завет патриархальный
Велит встречать шампанским Новый год.
Смотрите, вот: кипучею игрою
Дух Франции в бокалах засверкал…
Подымем же свободною рукою
За Францию хотя один бокал!
 
 
Естественной к своей земле любовью
В сознании оправдана война,
Народный меч святым стал, если кровью
Родных детей земля окроплена.
Права земли дает сама природа —
Тому и хлеб, кто ниву запахал.
Подымем же, во имя прав народа,
За Францию еще один бокал!
 
 
Вне жизни нет искусства, нет науки!
В Париже – центр и знаний и искусств.
Не ум, сердца сложили эти звуки —
В сердцах людей нет неитральных чувств.
Народам чужд пригодный для скитаний
По всем дворам туманный идеал.
Подымем же, во имя светлых знаний,
За Францию еще один бокал!
 
 
Растет, растет в Германии «единой»
Союз штыков, но Франция одна —
И под сапог, подбитый дисциплиной,
Изменою повергнута она,
Чтоб новые гражданственности всходы
На почве их он в корне затоптал.
Подымем же за будущность свободы,
За Францию еще один бокал!
 
 
За будущность? Но даже в наше время
В России уж былого рабства нет.
Где ж брошено святой свободы семя?
Где равенства блеснул впервые свет? —
Во Франции восьмнадцатого века.
Подымем же, во имя тех начал,
Во имя прав природных человека,
За Францию еще один бокал!
 
 
Двойную цепь, впотьмах, рукой дрожащей
Предательство осаде подает;
Но тверд в борьбе Париж, за всех скорбящий,—
В нем думает и действует народ,
В сияньи дня, над тем великим делом,
Которое бог мира указал.
Подымем же – о мире в мире целом —
За Францию последний наш бокал!
 

1871

Суровый Дант не презирал сонета.

«Сонет». Пушкин

 
«Суровый Дант не презирал сонета» —
Так заверял в былые дни поэт.
Я нахожу весьма разумным это:
Чем заслужил презрение сонет?
 
 
Что может быть удобней для поэта,
За каждый стих дающего ответ,
В том обществе, где более уж нет
На прежние стремления ответа?
 
 
К стихам своим поэт, конечно б, мог
Прибавить, сверх четырнадцати строк,
Горячую пятнадцатую строчку;
 
 
Но, в кандалах гармонии, он сам,
Предупреждая цензора, к стихам,
Как «Гражданин» к реформам, ставит точку.
 

1872 или 1873

 
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
 

«Чернь». Пушкин

 
Веселый трезвон по церквам
На всех колокольнях окрестных,—
И «чистые сердцем» во храм
Стремятся в одеждах воскресных.
 
 
Отпущены людям грехи!
И только поэт, одиноко,
Творит не молитву – стихи —
В беспраздничной скорби глубокой.
 
 
Он видит, как в будничной мгле
Об воздухе, свете, тепле
Идет окаянная битва —
 
 
И в бой с торжествующим злом
Кидает сатиру, как гром;
Сатира есть тоже молитва.
 

<1873>

 
Как некогда Дарья застыла[162]162
  «Мороз Красный Нос», поэма г. Некрасова.


[Закрыть]
В своем заколдованном сне —
Так образ Снегурочки милой
Теперь представляется мне.
 
 
В раздумьи склонилась уныло —
Не знает, что делают с ней.
Мертвящею мощью своей
Над ней распростерся Ярило.
 
 
Излила бы в песнях святых
Всю правду для ближних своих…
Ни звука! Душа умирает…
 
 
Недвижно сомкнулись уста.
Ни звука! Кругом пустота…
И тает Снегурочка, тает…
 

<1873>

Прекрасное – только в добродетели; скверное – только в пороке.

Антисфен (первый циник)

 
Нравственность как будто бы слово всем известное;
Что ж такое нравственность – мы еще не знаем:
Рубище ль мужицкое, грязное, но честное?
Маска ли, надетая зверем-шелопаем?
 
 
Что такое чистое? что такое грязное?
Всё слова известные – но слова без связи.
По болезням общества и леченье разное:
Есть весьма целебные для гангрены грязи.
 
 
Против лицемерия, обществу ненужного,
Искренность – картешница люда безоружного.
Если переполнилась в наше время клиника
 
 
Русскому противными русскими Тартюфами —
Выпалим в бесстыдников фарсами и буффами
И высоконравственным грубым смехом циника!
 

<1873>

 
Изданну книжицу мной подношу вам, друже.
Аще и не нравен слог – мните, мог быть хуже.
Чтите убо без гневу, меня не кляните:
Невозможно на Руси Беранжерам быти.
 

1873

 
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей
Суковатыя!
 

Гр. Толстой

 
Граф Сальяс-Турнемир ополчается.
Пантелеем он, слышь, величается,
Государь Пантелеем-целителем,
Земли русской, российской спасителем
От всей скверны и внешней и внутренней.
Уж как встал Турнемир перед утреней,
Не с крестом, не с честною молитвою,
Как оно надлежит перед битвою,
А за палку схватись суковатую:
«Сам не знаю за что, – бает, – ратую!»
           Граф Сальяс-Турнемир,
           Государь Пантелей,
           Не смеши божий мир,
           Сам себя пожалей!
 
 
Ох ты, гой еси, ваше сиятельство!
Неприличны в печати ругательства,
И не вырастут травы целебные,
Коль посеешь слова непотребные.
Али речь ты повел с «пугачевцами»?
Аль считаешь читателей овцами?
Как же ты, с воспитанья-то светского,
Речь повел крепостного дворецкого,
Забубенную, слышь, залихватскую
И как быдто б маненько – кабацкую?
           Ох ты, гой, граф Сальяс,
           Турнемир Пантелей,—
           Пощади, сударь, нас
           И себя пожалей!
 
 
На врага ополчаясь газетного,
Дай нам речь убежденья заветного.
Метким словом поди – переспорь его,
А не фразой актера Григорьева,
Водевильной, отжившей, негодною,
Никогда и не бывшей народною!
           Да еще разумей,
           Турнемир-Пантелей:
 
 
Журналист, убеждающий палкою,
Конкурирует с куклою жалкою,
С деревянною детской игрушкою,
С драчуном балаганным Петрушкою,
А у кукол для споров все данные —
Только палки одни барабанные
           Оттого, государь,
           Что башки их, как встарь,
                       Деревянные!
 

1875

 
Поверь, для всех смешон шпионский твой задор,
С твоим доносом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным.
 

1875

 
Не бойся, адвокат, общественного мненья,
Когда имеется в виду солидный куш
И убеждения податливы к тому ж,
Берись за все дела! Какие тут сомненья!
 
 
В тебе, в твоем нутре таятся убежденья,
Вполне согласные со злобой наших дней:
Тем преступления доходней, чем крупней,
И только мелкие позорны преступленья.
 
 
Что значит суд толпы? Ты сам свой высший суд
Конечно, оценить сумеешь ты свой труд
Дороже, чем богач, не только пролетарий.
 
 
Так плюнь на суд толпы и на газетный свист.
Запомни лишь одно, как адвокат-юрист:
Тем выше подвиг твой, чем выше гонорарий!
 

1875

СТИХОТВОРЕНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ КУРОЧКИНУ

 
Долго нас помещики душили,
         Становые били,
И привыкли всякому злодею
         Подставлять мы шею.
В страхе нас квартальные держали,
         Немцы муштровали.
Что тут делать, долго ль до напасти,
         Покоримся власти.
Мироеды тем и пробавлялись,
         Над нами ломались,
Мы-де глупы, как овечье стадо,
         Стричь да брить нас надо.
Про царей попы твердили миру
         Спьяна или с жиру —
Сам-де бог помазал их елеем,
         Как же пикнуть смеем?
Суд Шемякин, до бога высоко,
         До царя далеко;
Царь сидит там в Питере, не слышит,
         Знай указы пишет.
А указ как бисером нанизан,
         Не про нас лишь писан;
Так и этак ты его читаешь —
         Всё не понимаешь.
Каждый бутарь звал себя с нахальством
         Малыим начальством.
Знать, и этих, господи ты боже,
         Мазал маслом тоже.
Кто слыхал о 25-м годе
         В крещеном народе?
Когда б мы тогда не глупы были,
         Давно б не тужили.
Поднялись в то время на злодеев
         Кондратам Рылеев,
Да полковник Пестель, да иные
         Бояре честные.
Не сумели в те поры мы смело
         Отстоять их дело,
И сложили головы за братий
         Пестель да Кондратий.
Не найдется, что ль, у нас иного
         Друга Пугачева,
Чтобы крепкой грудью встал он смело
         За святое дело.
 

<1861>