Текст книги "Поэты «Искры». Том 1"

Автор книги: Василий Курочкин

 
Уж он ослаб рассудком бедным,
Уж он старик, сухой как жердь,
Своим дыханием зловредным
Небесную коптящий твердь.
Уже, со старческою палкой,
В приюте нравственных калек,
В какой-нибудь газете жалкой
Он жалкий доживает век.
Вдруг, вспомнив прежнюю отвагу.
Рукой дрожащею скорей
Берется в корчах за бумагу —
Чернит бумагу и людей.
Старинный червь сосет и точит;
Но уж в глазах темнеет свет:
Портрет врага писать он хочет —
И выставляет свой портрет.
«Нахальство… мальчик…» – злость диктует;
Но изменившая рука
Строками черными рисует
Нахальство злого старика.
Досада пуще в грудь теснится,
Бессилье сердце жмет тоской —
И, с пеной у рта, старец злится,
Покуда сам не отравится
Своею бешеной слюной.
 

1859

 
Надо мною мракобесия
Тяготела суета,
И блуждал, как в темном лесе, я
До Успенского поста;
Но во дни поста Успенского
Я внимательно читал
Господина Аскоченского
Назидательный журнал.
 
 
Чудо вочью совершилося:
Стал я духом юн и смел;
Пелена с очей свалилася —
И внезапно я прозрел.
Я провидел все опасности,
Что грозят родной стране
С водворением в ней гласности —
Столь враждебной тишине.
 
 
Погибает наша нация,
Думал я, с тех пор, как в ней
Поднялась цивилизация
И брожение идей,
И стремление гуманное —
Это всё придумал бес —
Наважденье окаянное!
Окаянский ваш прогресс!
 
 
За свое спасенье ратуя,
В Летний сад я поспешил:
Там, смотрю: нагая статуя!
Камнем я в нее пустил.
Вдруг хожалый очень явственно:
«Ты мазурик!» – закричал.
И за этот подвиг нравственный
Потащил меня в квартал.
 
 
И в квартале размышлениям
Предавался я один.
Думал: вот каким гонениям
Здесь подвержен гражданин
За боязнь соблазна женского!
Ах, зачем же я читал
Господина Аскоченского
Назидательный журнал!
 

1859

 
Привело меня в смущенье
          Это объявленье.
Неужели только в Вятке
          Не берутся взятки?
Нет! В столице есть подобный
          Некий муж незлобный;
О себе он также внятно
          Возвестил печатно.
Правда держится меж нами
          Оными мужами:
Господином Вышнеградским
          С прокурором вятским.
Мужи правды и совета!
          Вам зачтется это.
Перед честностию вашей,
          Всплывшей солнца краше,—
При хвалебном общем клике
          Ныне все язы́ки
Благодарный России
          Преклоняют выи.
 

1859

 
Какое торжество Пассаж готовит нам?
Почто текут народа шумны волны
В его концертный зал, сияющий как храм,
И все места в том зале полны?
Почто в полдневный час пред зданьем проходным,
С его туннелем позабытым,
Движенье странное по стогнам городским,
Водопроводами изрытым?
Почто в движении Пассажа вовсе нет
Обычного праздношатанья,
И нет сих барышень, неуловимых лет
И неразгаданного званья?
Почто стекаются и воин, и купец,
Фельетонист-импровизатор,
Моряк, и инвалид, и акций продавец,
И начинающий оратор,
Акционеров друг с внимательным лицом,
Изобразившим страх, чтоб ближних не надули,
И рисовальщик наш с своим карандашом
Из крепкого свинца, идущего на пули?
Что значит этот шум, как вопль одной души
Весь совместившийся в неразделимом звуке,
От зала до кафе, где, чуя барыши,
Буфетчик потирает руки?
 
 
Какое торжество Пассаж готовит нам?
Ужели выступит Матрешка
И запоет под лад восторженным сердцам,
Как на бревно ступила ножка;
Ужель «Крамбамбули», «Антипка» и «Туман»
Нам душу освежат преданьями былого?
Ужели выступит на сцену хор цыган
Под управлением Григорья Соколова?
О! Если б этот хор! Увы! К чему мечты!
Цыганки в Любеке[101]101
  Любек – не город Любек, а бывший на Петровском острове трактир.


[Закрыть] влачат свой век унылый —
И в норы на зиму, как некие кроты,
Попрятались цыганофилы.
Науки ль чудеса раскроются для нас
Ее публичными жрецами?
Но нет! В Пассаже есть всему урочный час,
Час, предначертанный в программе.
Какое ж торжество Пассаж готовит нам?
Почто текут народа шумны волны?
Какими чувствами, подобными волнам,
Сердца и головы их полны?
Толпа спешит в Пассаж, имея цель одну:
Упиться зрелищем ей новым —
На рыцарский турнир, бескровную войну
Господ Перозио с Смирновым…
………………………………
 

 
Прочь от нас, Катон, Сенека,
Прочь, угрюмый Эпиктет!
Пирогов, Щедрин, Громека —
Обличительного века
Беспокойный факультет!
 
 
Господа, «мы не созрели!..»
Вот какой принес нам плод
За стремленье к доброй цели —
В две последние недели
Пятьдесят девятый год!
 
 
Как мальчишкам нужны сказки,
Так нам всем, в родном краю,
Нужны помочи, указки.
Так уснем, закрывши глазки,
Баю-баюшки-баю!
 
 
Обличительных погромов
Уничтожив самый след,
Будем спать, как спал Обломов
В продолжение двух томов,—
В продолжение ста лет.
 
 
Бросив гласности химеры,
Неприличные детя́м,
Да пребудут полны веры
Господа акционеры
К господам директорам.
 
 
И так далее… и выше,
И в судах, и в остальном,
С каждым днем всё тише, тише,
Благодатный мир под крыши
Заберется в каждый дом.
 
 
И, неведеньем хранима,
Злом невидимым сильна,
В крепком сне непобедима,
Безглагольна, недвижима
Будет Русская страна!
 

1859

 
В чертогах, взысканных богами,
В сияньи солнечных лучей,
Разлитых Кумберга шарами
По оживленной панораме
Дерев тропических, дверей,
Тяжелым бархатом висящих,
Ковров, стату́й, лакеев, зал,
Картин, портретов, рам блестящих
И на три улицы глядящих,
 
 
Атласом убранных зеркал;
В волнах невнятных разговоров,
Алмазов, лент, живых цветов,
Тончайших кружев, ясных взоров,
Почтенных лысин, важных споров,
Мирозиждительных голов,
Прелестных дев, хранимых свято,
Старушек, чуждых суеты,
Умов, талантов чище злата —
В слияньи света, аромата,
Тепла, простора, красоты,—
 
 
Как нуль, примкнутый к единицам
Для округленья единиц,
Внимая скромно важным лицам
И удивляясь львам и львицам,
Я всей душой склонялся ниц,
Как вдруг – раздался туш громовый,
Холодный подан мне бокал,
И бой часов густой, суровый
Провозвестил, что ныне новый,
Шестидесятый год настал.
 
 
Отдавшись весь теплу и свету,
В волненьях авторской тоски,
Я встал, как следует поэту,
Скользя по светлому паркету
Ногой, обутой щегольски.
По оживленной панораме
Пронесся гул, как ропот вод:
«Mesdames! М-r Знаменский… стихами…
Messieurs!.. желает перед нами
Сказать стихи на Новый год».
 
 
Игра и вальс остановились;
С участьем детским предо мной
Головки нежные склонились,
И все очки в меня вперились…
Лакею сдав бокал пустой,
Подкуплен ужином грядущим
И белизной открытых плеч,
Я возгорелся жаром пущим
И с вдохновеньем, мне присущим,
Провозгласил такую речь:
 
 
Я говорил: «В наш век прогресса
Девиз и знамя наших дней
Не есть анархия идей,
А примиренье интереса
С святыми чувствами людей.
 
 
Исполнясь гордого сознанья,
Что мы кладем основы зданья,
Неразрушимого в веках,
Призванья нашего достойны,
Пребудем мудры и спокойны,
Как боги древних в небесах.
 
 
Согласно требованьям века,
Возвысим личность человека,
Свободный труд его почтим
И, поражая зла остатки,
Единодушно: взятки гадки!
На всю Россию прокричим.
 
 
Вослед за криком обличенья,
Без лихорадки увлеченья,
Мы станем действовать в тиши;
И, так как гласности мы верим,
Благонамеренно умерим
Порывы страстные души.
 
 
Друзья мои, поэта лира
Одни святые звуки мира
На вещих струнах издает;
И счастья всем – в убогих хатах
И в раззолоченных палатах —
Певец желает в Новый год.
 
 
Тебе, Сорокин, – чтобы мог ты
От Бугорков до Малой Охты
Скупить дома до одного;
И чтоб от звуков сладкой лиры
Надбавка платы на квартиры
Не тяготила никого.
 
 
Чтоб чарка водки в воскресенье —
Труда тяжелого забвенье —
Была у бедных мужичков;
И вместе с тем, чтоб паки, паки
Разбогател Тармаламаки,
Снимая пенки с откупов.
 
 
Чтоб сметка русских не дремала,
И чтоб торговля оживляла
Все города родной земли,
И чтобы немцы и французы
Из Петербурга денег грузы
В отчизну также увезли.
 
 
Чтоб каждый думал с новым годом
Соразмерять приход с расходом,
Свой личный труд и труд чужой;
И чтобы дамские наряды,
Как здесь, пленяли наши взгляды
Неравномерно с красотой.
 
 
Чтобы везде, в углу, в подвале,
В тюрьме, в нетопленной избе,
Все также Новый год встречали,
Как мы, в роскошной этой зале,
Позабывая о себе!»
 
 
Рукоплесканья заглушили
Мой безыскусственный привет;
Старушки тихо слезы лили,
А старцы громко говорили,
Что я – единственный поэт,
Что Русь талантами богата!..
Все львы сошлись со мной на ты,
В моем лице целуя брата,—
В слияньи света, аромата,
Тепла, простора, красоты.
 

1859

 
Ах! человек он был с душой,
Каких уж нынче нет!
Носил он галстук голубой
И клетчатый жилет.
 
 
Он уважал отчизну, дом,
Преданья старины;
Сюртук просторный был на нем
И узкие штаны.
 
 
Не ведал он во всё житье,
Что значит праздность, лень;
Менял он через день белье,
Рубашки каждый день.
 
 
Он слишком предан был добру,
Чтоб думать о дурном;
Пил рюмку водки поутру
И рюмку перед сном.
 
 
Он не искал таких друзей,
Чтоб льстили, как рабы;
Любил в сметане карасей
И белые грибы.
 
 
В душе не помнил он обид;
Был честный семьянин —
И хоть женой был часто бит,
Но спать не мог один.
 
 
До поздней старости своей
Был кроткий человек
И провинившихся детей
Он со слезами сек.
 
 
Когда же час его настал —
Положенный на стол,
Он в белом галстуке лежал,
Как будто в гости шел.
 
 
В день похорон был дан большой
Кухмистерский обед.
Ах! человек он был с душой,
Каких уж нынче нет!
 

<1860>

 
– Дороги у вас в околотке!
Ухабы, озера, бугры!
– Пожалуста, рюмочку водки;
Пожалуста, свежей икры.
– Выходит, что вы не по чину…
За это достанется вам…
– Пожалуста, кюммелю, джину;
Пожалуста, рижский бальзам.
– Пословица службы боярской:
Бери, да по чину бери.
– Пожалуста, честер, швейцарский;
Пожалуста, стильтону, бри.
– Дороги, положим, безделки;
Но был я в остроге у вас…
– Пожалуста, старой горелки,
Галушек, грибочков, колбас.
– Положим, что час адмиральский;
Да вот и купцы говорят…
– Угодно-с ветчинки вестфальской?
Стерлядка-с, дичинка, салат…
– Положим, что в вашу защиту
Вы факт не один привели…
– Угодно-с икемцу, лафиту?
Угодно-с рейнвейну, шабли?
– Положим, что вы увлекались…
Сходило предместнику с рук…
– Сигарочку вам-с: имперьялис,
Регалия, упман, трабук.
– Положим, я строг через меру,
И как-нибудь дело сойдет…
– Пожалуста… Эй! Редереру!
Поставить две дюжины в лед!
 

<1860>

 
Здоровый ум дал бог ему,
         Горячую дал кровь,
Да бедность гордую к уму,
         А к бедности любовь.
 
 
А ей – подобью своему —
         Придав земную плоть,
Любовь дал, так же как ему,
         И бедность дал господь.
 
 
Обманом тайного сродства
         И лет увлечены,
Хоть и бедны до воровства,
         Но были влюблены.
 
 
Он видел в ней любви венец
         И ей сиял лучом,
И – наших дней концов конец —
         Стояли под венцом.
 
 
Он не согнулся от трудов,
         Но так упорно шел,
Что стал, как истина, суров,
         Как добродетель, зол.
 
 
Она – в мороз из теплых стран
         Заброшенный цветок —
Осталась милой – как обман
         И доброй – как порок.
 
 
Что сталось с ним, что с ней могло б
         Случиться в добрый час —
Благополучно ранний гроб
         Закрыл навек от нас.
 

<1860>

 
Осьмнадцать миллионов
Минувший год унес!
Схороним их без стонов,
Без стонов и без слез. (bis)
 
 
Зачем самоуправно
Дела ревизовать?
Не лучше ль благонравно
Смириться и молчать? (bis)
 
 
В ревизиях заметим
Количество грешков
И лишь рассердим этим
Господ директоров. (bis)
 
 
Запутаны и тяжки
Директоров труды;
Так вкусят пусть, бедняжки,
Невинные плоды. (bis)
 
 
Самой природой святы
Законы нам даны:
Немногие богаты,
Все прочие бедны. (bis)
 
 
Блюдя свои законы,
Природа, по уму,
Одним дает мильоны,
Другим дает суму. (bis)
 
 
Тому трудней, кто чаще
Считает барыши,—
Сердцам невинным слаще
Спокойствие души. (bis)
 
 
Лиется и сквозь злато
Горючих слез поток.
Зачем же жить богато —
Ведь бедность не порок. (bis)
 
 
Сочтем же недостойной
Мечту о барыше.
Ах! С совестью спокойной
Тепло и в шалаше. (bis)
 
 
Не станем же упорно
Искать, откуда зло,—
А вымолвим покорно:
«И хуже быть могло!» (bis)
 
 
Схороним же без стонов,
Без стонов и без слез —
Осьмнадцать миллионов,
Что прошлый год унес. (bis)
 

1860

 
О гласности болея и тоскуя
                 Почти пять лет,
К прискорбию, ее не нахожу я
                 В столбцах газет;
Не нахожу в полемике журнальной,
                 Хоть предо мной
И обличен в печати Н. квартальный,
                 М. становой.
Я гласности, я гласности желаю
                 В столбцах газет,—
Но формулы, как в алгебре, встречаю:
                 Икс, Игрек, Зет.
 
 
Так думал я назад тому полгода
                 (Пожалуй, год),
Но уж во мне свершала мать-природа
                 Переворот.
Десяток фраз, печатных и словесных,
                 Пустив умно
Об истинах забытых, но известных
                 Давным-давно,
Я в обществе наделал шуму, крику
                 И вот – за них
Увенчанный, как раз причислен к лику
                 Передовых.
 
 
Уж я теперь не обличитель праздный!
                 Уж для меня
Открылась жизнь и все ее соблазны —
                 И нету дня,
Отбою нет от лестных приглашений.
                 Как лен, как шелк,
Я мягок, добр, но чувствую, что – гений!
                 А гений – долг.
И голос мой звучит по светлым залам:
                 «Добро! Закон!»
И падает в беседе с генералом
                 На полутон.
 
 
Я говорю, что предрассудки стары —
                 Исчадья лжи,—
И чувствую, как хороши омары,
                 Когда свежи.
Я признаю, топча ковры гостиных,
                 Вкус старых вин
И цену их – друзей добра старинных,
                 Врагов рутин.
Я слушал их, порок громивших смело,
                 И понял вдруг,
Где слово – мысль, предшественница дела,
                 Где слово – звук.
 
 
Не знаю, как я стал акционером
                 И как потом
Сошелся я на ты с миллионером,
                 Былым врагом.
Но было так всесильно искушенье,
                 Что в светлом сне
Значенье слов – уступки, увлеченье —
                 Раскрылось мне.
Сам деспотизм пришелся мне по нраву
                 В улыбках дам —
И продал я некупленную славу
                 Златым тельцам.
 
 
Мы купчую безмолвную свершили,
                 И хитрый спич
Я произнес, когда клико мы пили,
                 Как магарыч.
Но, всё еще за милое мне слово
                 Стоя горой,
Я гласности умеренной, здоровой
                 Желал душой.
И голосил в словесности банкетной,
                 Что гласность – свет,
Хоть на меня глядели уж приветно —
                 Икс, Игрек, Зет.
 
 
Но пробил час – и образ исполинский,
                 Мой идеал,
Как Истину когда-то Баратынский,
                 Я увидал.
В глухую ночь она ко мне явилась
                 В сияньи дня —
И кровь во мне с двух слов остановилась:
                 «Ты звал меня!..»
«Ты звал меня» – вонзилось в грудь, как жало,
                 И в тот же миг
Я в ужасе набросил покрывало
                 На светлый лик.
 
 
Почудилось неведомое что-то:
                 Какой-то враг
Из всех речей, из каждого отчета,
                 Из всех бумаг
Меня дразнил – и, как металл звенящий,
                 Как трубный звук.
Нестройный хор, о гласности болящий,
                 Терзал мой слух.
Я полетел со стула вверх ногами,
                 Вниз головой,
И завопил, ударясь в пол руками:
                 «Нет! я не твой!
 
 
Нет, я не твой! Я звал тебя с задором,
                 Но этот зов
Был, как десерт обеденный, набором
                 Красивых слов.
Оставь меня! Мы оба не созрели…
                 Нет! Дай мне срок.
Дай доползти к благополучной цели,
                 Дай, чтоб я мог,
Обзаведясь влияньем и мильоном,
                 Не трепетать —
Когда придешь, со свистом и трезвоном,
                 Меня карать».
 

1860

Не о едином хлебе жив будет человек.

 
Хоть одной юмористической,
Но любитель я словесности —
И талант мой пиитический
Должен гибнуть в неизвестности.
 
 
Нет! Зачем пустая мнительность?
Вдохновенья полный ясного,
Воспою благотворительность —
Отвернувшись от несчастного.
 
 
Тщетны все благодеяния
Без высокого смирения —
Лотереи и гуляния,
Сборы, лекции и чтения,
 
 
Малонравственные повести,
Пляски вовсе неприличные…
Ах! Добро творят без совести
Благодетели столичные!
 
 
Где тщеславие неистово,
Там добра не будет прочного,
Медный грош от сердца чистого
Больше ста рублей порочного.
 
 
Что в ней, в помощи существенной,
В хлебе братье голодающей,
Если правдой невещественной
Не украшен помогающий?
 
 
Не пойду в концерты бурные.
Не пойду в спектакли модные —
Будь они литературные
Или просто «благородные».
 
 
Хоть сестру мою, жену мою
Нищета постигнет в бедствиях,
Я и тут сперва подумаю
О причинах и последствиях.
 
 
Где помочь нельзя по строгому
Завещанию народному —
Ни гроша не дам убогому,
Ни крохи не дам голодному;
 
 
Помогу словами звучными,
Наставленьями житейскими,
И речами ультраскучными,
И стихами лжебиблейскими;
 
 
Дам понятия полезные
О предметах невещественных.
Ах! Не всё же реки слезные
Лить о бедствиях существенных.
 

1860

1

ВОЛЬНОЕ ПРЕЛОЖЕНИЕ ОТВЕТА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ НА ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО Г-НА СЕЛИВАНОВА

 
Привет мой вам, сочлен новоизбранный!
Любители Словесности Российской
Высокой честью, сделанной вам ныне,—
Принятьем в члены, признают законность
Той отрасли словесности, которой
Вы представителем являетесь меж нами.
 
 
Да, в обличительной словесности я вижу
Явление законное, сказал я,
Необходимое, скажу, усугубляя,
И, так сказать, отрадное явленье.
Она не есть пустое раздраженье
Отдельных лиц, но, я заметить смею:
Скорбящее она самопознанье,
Глубокий стон из сердца и – осмелюсь
Произнести – народной подоплеки!
 
 
Но, к сожаленью, должен я заметить,
Что в обличительной словесности я вижу
Еще одно печальное явленье.
Хотя оно естественное тоже[102]102
  Четыре следующие строки мною прибавлены в видах согласования с правилами пиитики, как антитеза.


[Закрыть].
Таков закон, начертанный природой!
Мы, например, всё зло от самохвальства
Официального здесь признаем открыто
И… продолжаем в наших заседаньях.
Она – едва возделанная отрасль
Словесности – выходит из границы
И очень часто дерзость беззаконья
Свободою законною считает!
(Обращаясь к г-ну Селиванову.)
Я вам упрек высказываю смело,
Затем… что вы ему не подлежите[103]103
  В подлиннике: «смело высказываю упрек именно потому, что вы ему не подлежите» – преложение почти буквальное.


[Закрыть].
Да, клеветы в журналах и газетах
(Я говорю о «петербургских» только)
Мы, государь мой, видим беспрестанно.
Я привести пример себе позволю:
Один весьма младой повествователь
Изобразил в своем повествованьи
Судебное и подлинное дело.
Он романист – не следователь просто,—
И в повести выводятся не только
Откупщики, чиновники и судьи,
Но жены их, и дети, и внучата.
Какое он имел на это право,
Писатель-клеветник, писатель-сплетник?[104]104
  В подлиннике: «писатель-сплетник, по всей вероятности писатель-клеветник».


[Закрыть]
 
 
Пусть в повести имен нет настоящих,
Пусть даже всей губернии известно,
Что откупщик бездетен, что чиновник —
Положим, N – женат ни разу не был
И что судья – вдовец уже три года;
Пусть будет так. Но все ли это знают?
Но сказано[105]105
  В повести – не улеглось в стих.


[Закрыть], что все они женаты,
Что все они детей имеют – ergo:
В губерниях Иркутской, Енисейской,
В Шпицбергене, на Ледовитом море,
У полюса – за правду это примут!
 
 
По-моему – нет клеветы гнуснее
И отвратительней – сказать себе позволю.
 
 
И что ж? Почет и знаки одобренья
Писателя младого увенчали!
Я сам читал – обед публичный в клубе
Ему был дан торжественно – за оный
Поступок, сто́ящий иного награжденья:
Позорного столба общественного мненья!
 
 
По чести, я судил поступок строго,
Но пощажу хвалителей романа
И автора к столбу не поведу…
Хотя в душе мне и прискорбно очень:
Так молод он и так уже порочен!
 
 
Ах! нет у нас литературных нравов,
Затем что мы весьма недавно пишем[106]106
  Прибавлено для согласования с правилами пиитики.


[Закрыть]
И вместо дела споры только слышим
О том, чей город краше и милее
И чей язык пригоднее для фразы.
Ах! нет у нас литературных нравов!
А то б на все подобные явленья
Я отвечал улыбкою презренья.
 
 
Я указал, сочлен новоизбранный,
На терния и вредные растенья,
Которые недавно засорили
Словесности Российской вертоград,—
Вам, государь мой, смело указал я —
Вы чужды их: вы деятель достойный…
Они для вас как бы не существуют.
 
 
Я остаюсь затем при убежденьи,
Что только гласность может всё исправить.
Помолимся Перуну и Даж-богу[107]107
  См. предыдущее примечание.


[Закрыть]
И всем иным славянским божествам,
Дабы они писателям внушили
Порочных типов только очертанья,
Без всякого прикосновенья к жизни,
И я тогда, и все довольны будут,
Не скажут нам, что меч словесный правды
Мы в клеветы кинжал преобразили —
И в отрасли словесности, которой
Вы представителем являетесь меж нами,
Мы добрые узрим плоды, конечно,
Которые в руках достойных ваших
Должны созреть, конечно, и созреют[108]108
  «Тогда только та отрасль словесности, которая вами избрана вследствие благородного стремления к добру, принесет те добрые плоды, которые она, конечно, принесет в ваших руках». Какие плоды принесла эта отрасль словесности в руках г-на Селиванова для «Общества Любителей», знает только грудь да подоплека некоторых любителей.


[Закрыть].
 

1860

Он был бравый молодец.

«Гамлет», перевод Н. Полевого

 
Знали ль вы норманнов друга?
Он был славен и учен:
Тени Шлецера и Круга
Из могилы вызвал он.
Знаменитым словопреньем
Целый город оживил…
Ну, так знайте: убежденьем
Он шутил, ведь он шутил!
 
 
Знали ль вы норманнов друга?
Он был славен и учен.
От сомнения недуга
Исцелил весь город он:
Он сказал нам: «Вы созрели!» —
И восторгом встречен был…
Ну, так знайте же: на деле
Он шутил, ведь он шутил!
 
 
Как профессор и «любитель»,
Он хотел, чтоб целый зал,
Как словесности обитель,
Речи слушал и молчал.
И чтоб он прилежным детям
Слово правды возвестил…
Ну, так знайте, что и этим
Он шутил, ведь он шутил!
 
 
Ты – ученый без призванья,
Ты – любитель-журналист.
Ты – поэт без дарованья,
Ты – без мнений публицист.
Ты – ходящий по канату,—
Пусть бы каждый затвердил
Эту дивную кантату:
Он шутил, ведь он шутил!
 
 
Поучайте нас, пишите
И смелей! вперед, назад —
Вплоть до старости пляшите,
Если держит вас канат;
Покачнется – и мгновенно
Шест держать не хватит сил,—
Пойте песню откровенно:
Я шутил, ведь я шутил!
 

1860