Текст книги "Старатели"

Автор книги: Василий Ганибесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Часть вторая

1

В тот день Наталья Свиридова пришла домой впервые за последнюю неделю еще засветло.

Ее встретила Григорьевна, пожилая и тучная, но расторопная женщина, одинокая и несчастливая в прошлом; она уже пятый год вела домашнее хозяйство Свиридовой, крепко привязалась к племяннице и полюбила ее.

– Пришла... – с грубоватой лаской, почти басом сказала она, сложив руки на высоком и тугом животе.

Григорьевна сильно косила на оба глаза, и потому всегда казалось, что она сердито смотрит куда-то мимо собеседника.

– Вон, руки-ноги дрожат, ухайдакалась до чего, – ворчала она. – Оставь шаровары-то здесь – глины на них пуд... Как все равно и дома у тебя не стало... Ноги сначала вымой – вон таз-то с водой... Право, не жилось в районе-то... Тут мыло-то, у таза; вон с правой стороны. Да не вставай на голый-то пол, на полотенце вставай!.. Скушно ей, видите ли, бумажки было писать. Вот здесь весело! В углу шлепанцы-то. Погоди надевать халат-то: волосы сперва промой!

Пока Свиридова выбирала из волос шпильки, Григорьевна прибрала в комнате, взяла на левую руку халат, свежее полотенце и встала между косяками двери – лицом в кухню, как бы говоря: «Ну погляди, как хорошо сделала я, чтобы тебе было приятно».

На горячей плите дымился чайник, грелась, закрытая сковородка; на залавке в ведре воды стыла кринка молока, в тарелке краснели свежие ягоды. Холодное молоко с ягодами – любимое блюдо Натальи Захаровны, и Григорьевна нарочно поставила ягоды на виду, чтобы порадовать ее. Но Свиридова ничего не замечала.

Григорьевна обиженно поджала губы и сердито уставилась куда-то в угол кухни, однако она все время видела Наталью – ее осунувшееся лицо, заострившиеся углы плеч. И ей стало больно за Наташу.

– Черти связали меня с ней, окаянную старую дуру! Дрожишь из-за нее, как пес, день и ночь. Куда пошла по полу-то брызгать! – крикнула она. – Мыло на затылке, на спине синяк – господи, это что за человек?.. Давай полью чистой водой!..

Свиридова покорно подставила голову.

– Шея-то – как только и держится! Я говорю, как все одно нет им мужика-то. Довели прииск до точки, а теперь садись, Наталья Захаровна, управляй. В ушах-то протри... Вот оторвут башку где-нибудь в шахте – и следу не останется.

Григорьевна проводила Свиридову в столовую, быстро собрала обед и села напротив нее.

Григорьевна пыхтела и дулась, но Свиридова взяла ее руку и прижалась к ней горячей щекой.

– Наташенька, – вдруг загоревшись радостью любви, сказала не избалованная лаской Григорьевна, – уходи ты из этих директоров. Ты посмотри, что от тебя осталось? Ну, партейная. Так разве надо убиваться поэтому?

– Григорьевна, у нас хлеба нет... Завтра только в больницу и в столовые.

– Вот беда-то! – настороженно сказала Григорьевна.

– А у нас двенадцать тысяч едоков.

– Что же начальство-то смотрит?

– Так ведь начальство-то – я.

Свиридова приказала телефонистке центральной станции разыскать по телефону Усольцева и сообщить, где он.

Усольцев нашел Свиридову в управлении прииском.

Он долго ходил по кабинету молча, без нужды переставляя стулья, смял сукно на столе, разлил из графина воду.

– Усольцев, садитесь, – сказала Свиридова.

Но он все ходил, щелкая пальцами, улыбаясь и посвистывая.

Свиридова впервые видела его таким радостным.

– Усольцев...

– Да, товарищ директор, вы сегодня одержали победу, ни с чем не сравнимую. Мне сегодня хотелось расцеловать вас.

Лицо Свиридовой мгновенно вспыхнуло:

– Что-то вы расшалились сегодня. Вы сядете когда-нибудь?

– Наталья Захаровна! Жизнь-то, жизнь-то как хороша!

– Не торопись, Усольцев, – сказала она, волнуясь оттого, что он впервые назвал ее Натальей Захаровной, и, чтобы скрыть свое волнение, деловым, озабоченным тоном сказала:

– У нас нет хлеба.

– А подводы из района? Ведь крайком дал указание?

– Двенадцать подвод будут завтра только к вечеру.

Усольцев медленно поднялся.

– Это они что же?.. Зарезать нас хотят?..

– Сенокос.

С досады Усольцев шумно толкнул стул, тяжелым шагом пошел в угол кабинета.

– Вот-вот может ударить ненастье. И отрежет нас от всего мира, – сказал он. – Поеду в район, толкать...

Усольцев подошел к окну, открыл его, высунувшись, крикнул:

– Обухов! Чалку седлай!..

– Ночь ведь, обождали бы до утра, – сказала Свиридова.

– Когда увезли арестованных? – спросил Усольцев, о чем-то напряженно думая.

– Часов в семь.

– Не догнать, – пробормотал Усольцев, застегивая куртку.

– Вы все-таки остерегайтесь, Василий Алексеевич, – с тревогой сказала Свиридова. – Еще отвечать за вас придется, – напряженно улыбнулась она.

– Да, разве поэтому только придется поберечь себя. – Он засмеялся и, крепко сжав ее руку, вдруг порывисто поцеловал ее горячую ладонь.

Усольцев ехал крупной рысью.

Чалка бежал быстро, весело пошевеливая ушами и пофыркивая.

Тайга расступалась перед ними и тотчас же смыкалась вновь сплошной темною стеною. Через каждый час Усольцев спешивался и минут пять шел впереди. Чалка мордой подталкивал его в спину.

Перед рассветом Усольцев был уже под Капуньским хребтом. На подъеме Чалка поднял голову, навострил уши, чуя близко лошадь. Кто-то осторожно спускался, звонко звякала ослабшая подковка.

Усольцев свернул в сторону и остановился в тени березы, подобрав поводья, чтобы Чалка не заржал.

На освещенной звездами дороге показался всадник с винтовкой наизготовке. Он остановился напротив Усольцева и то приподнимался, то припадал к шее коня, всматриваясь в дорогу и прислушиваясь.

– Кто-й-то! – заорал он, услышав шорох переступившего Чалки. – Не шевелись! Вижу! Стрелять буду! Выходи на дорогу!

– Не ори, Макушев, – сказал Усольцев, – выезжая. – Где арестованные? Бежали? Арестованные-то, спрашиваю, бежали?

– Три года теперича... О-ох! – Макушев упал на шею коня, заплакал, вцепившись руками в гриву.

– Давно?!

– С час тому, – вытираясь, сказал Макушев. – Сидоров-то в передке сидел, правил, а я сзади с винтовкой... Спускаться с хребта стали, телега-то под откос и опрокинулась. Пока я вылезал...

– Ясно. Они только и дожидались. Все бежали? И Ли-Фу?

– Руку Ли-Фу вывихнул. Я его под охрану возчикам сдал.

Они поехали вместе. За хребтом, окруженный возчиками, лежал связанный Ли-Фу.

Днем его сдали в милицию. Начальник ее Конюхов, грузный, бритоголовый, выслушав рассказ о побеге арестованного, к крайнему удивлению Усольцева, начал зевать и спокойно сказал:

– Ничего. Далеко не уйдет.

2

Усольцев прожил в районе, вместо предполагавшихся одних суток, четыре дня. Он не давал покоя секретарю райкома, председателям сельсоветов и до пота бился за каждую подводу. Он загнал Чалку и верхового коня предрика, делая по пятьдесят-семьдесят километров в день.

На Сретенскую базу вышло более ста телег.

В Мунгу Усольцев вернулся вечером, пыльный, заросший густой щетиной и уставший до ломоты в суставах.

С завалинки холостяцкого его дома поднялся навстречу Залетин.

– Доброго здоровья, Василий Алексеевич, – обрадованно сказал он, подавая крепкую, как из железа скованную руку. – Мы уж тут струхнули было.

– Что такое?

– Сбежали с «Сухой»-то. Все хлюсты тягу дали. Пошли искать фартовое золото. Афанас да Матвей остались из старых-то. Мы уж перетрусили. Крепить ведь надо, а то перекорежит всю к черту...

– Ну? – нетерпеливо спросил Усольцев.

– Данила как узнал, что мы одни остались, скинул с себя халат больничный – и на «Сухую»! Настенька в слезы, сиделки за ним. И Костя вышел.

– Так, молодец Данила! – растроганно сказал Усольцев. – Спасибо, друг... Иди, иди. Я сейчас усну, как мертвый.

– Ни за что не уйду! Охраняю... – решительно сказал Залетин. – Да ты что: не знаешь разве про Ли Чан-чу? – спросил он, глядя на сонно улыбающегося Усольцева. – Зарезали ведь его.

Усольцев, тяжко уставившись на Залетина сразу прояснившимися глазами, поднялся.

– Тебе, Василий Алексеевич, тоже надо остерегаться, – косясь на окно, сказал Залетин. – Сам знаешь: мы тут, в Забайкалье, на боевой пост советской властью поставлены, как часовые возле порохового склада.

После смерти Ли Чан-чу старый, костлявый Хо Хан-ды продежурил у больницы два часа, дожидался, когда увидит Чи-Фу, и попросил его прийти к китайцам в самое людное общежитие.

Чи-Фу пришел тотчас же. Он обошел всех китайцев и, застенчиво улыбаясь, поздоровался со всеми за руку.

Чи-Фу знал, что они хотят говорить с ним о Ли Чан-чу. Печальный, сел он на нарах, склонился к коленям в ожидании, когда заговорят первыми старшие.

Черный, как головешка, бутовщик «Сухой» Чан Чен-дун достал из сундука горсть земляных орехов, долго хранившихся завязанными в платочке, подал их Чи-Фу.

Хо Хан-ды принес слипшийся от крови платок, черемуховую трубочку, знакомую всем китайцам, и, кряхтя, положил на колени Чи-Фу.

Чи-Фу узнал неизменную трубочку Ли Чан-чу, взял дрогнувшей рукою вымоченный в крови платок и заплакал, вздрагивая острыми лопатками.

Старатели придвинулись к нему. Они хотели утешить его, но не умели – им самим было тоже горько.

Так они молча просидели несколько минут.

– Чи-Фу, – сказал старый Хо Хан-ды, – скажи нам, зачем ты коммунист?

По истощенному лицу Чи-Фу прошли тени мучительного напряжения. Он обернулся к Хо Хан-ды и внимательно посмотрел на него.

– Зачем коммунист? – переспросил он и вдруг вскочил с нар и, прижимая к груди трубку и окровавленный платок и глядя на Хо Хан-ды, громко закричал по-русски: – А зачем наша люди – бедный рабочи человек?.. Зачем?.. Зачем богатый люди карапчи?.. Зачем убивали Ли Чан-чу?.. Зачем?..

Старатели, изумленные неожиданной горячностью всегда застенчивого и скромного Чи-Фу, молчали.

– Честный люди китаец... который шибко любит Китай, – раздельно, с упрямой убежденностью снова заговорил он, – богатый люди прогнал нас. Советский влась принял нас. Советский влась шибко любит рабочий человек. Рабочий человек шибко любит советский влась, любит коммуниза...

Он закрыл глаза и крепко сжал губы. Справившись с охватившим его волнением, Чи-Фу взглянул на старателей и строго сказал:

– Такой рабочий человек – всегда коммунист...

Он повернулся к старику и спросил его по-китайски:

– Ты, Хо Хан-ды, разве не любишь Китай?

Хо Хан-ды, сидевший на нарах на подвернутых под себя ногах, поднял голову, гневно посмотрел на Чи-Фу и медленно проговорил:

– Как можешь ты спрашивать меня: люблю ли я свою мать?!

Чи-Фу положил локти на колени и тихо по-китайски сказал:

– Наш Китай на всей земле – самая древняя страна... Китайский народ живет пять тысяч лет. И все пять тысяч лет китайский народ голодает... Китайский народ грабят англичане, японцы, американцы... Китайский народ имеет только одного друга – Советскую Россию. В Советской России хозяева – не богатые люди, а рабочие люди...

– Чи-Фу, – сказал Хо Хан-ды, – как ты знаешь все это?

Чи-Фу посмотрел на Хо Хан-ды и смущенно ответил:

– В коммунистическом комитете говорили. Я книги читал. В партшколу ходил. В коммунистическом комитете всё знают...

– Ну, говори, – примиренно сказал Хо Хан-ды.

Чи-Фу обтер исхудавшее лицо ладонью, оглядел напряженно слушавших старателей и опять заговорил тихим, еще не окрепшим после болезни голосом:

– Китайский народ – самый многочисленный. В Китае пятьсот миллионов населения...

– О-о!.. – изумленно воскликнули китайцы.

Они в упор смотрели на Чи-Фу, тихо говорившего им о древнем трудолюбивом народе, согнувшемся под тяжестью империалистического ига. Старатели слушали Чи-Фу и дрожали от нетерпеливого желания еще многое услышать о своем Китае, чего они никогда о нем не знали.

– Будет хорошо в Китае. Коммунисты и там есть, – тихо сказал Чи-Фу, хотел подняться с корточек, но у него закружилась голова, и он расслабленно опустился на пол. – Пристал, – улыбаясь сказал Чи-Фу.

Его напоили чаем и увели в больницу.

С этого вечера старатели-китайцы непрерывно дежурили около Чи-Фу. Они лечили его своими китайскими лекарствами, приносили ему зелень и пресные пампушки.

3

Георгий Степанович Мудрой пришел домой в сумерках.

Довольный всем, улыбающийся и добрый, прошел он в комнату жены.

Анна Осиповна сидела перед зеркалом и с озабоченным видом делала прическу.

Георгий Степанович поставил у ног ее низенькую скамеечку и сел, склонившись к коленям Анны Осиповны.

– Георгий... Я хотела тебе сказать...

– Что, Нюси?

– Ну... понимаешь? Зюк устроил эту горячую гидравлику.

– Это идея Усольцева.

– Говорят, Зюк выдумывает какую-то комбинированную драгу.

– Кто же может запретить ему это?

– Обидно, – сказала Анна Осиповна. – Отвалы лежали сто лет, а смывает их Зюк, а не ты. Противный немчура, все захапал... А ты разинул рот.

– Нюси...

– Ты инженер, а мне стыдно за тебя перед женщинами. У меня водяные мозоли от этой проклятой помпы. Разве нельзя, чтобы она сама качала?

Георгий Осипович схватил руки Анны Осиповны и стал, целовать ее мозоли, вздувшиеся розовыми орешками.

– Старательница моя... Старшинка моя... Ты права. Спал я, байбаком стал, оброс ленью. Голубчик мой, как я рад, что ты... такая стала. Умница! Нет, не Зюк это, Нюси. Это Усольцев. Это он расколол нашу сонную одурь... Большое, отважное, честное сердце! Как жалко, что ты не была сегодня на собрании! Ты бы послушала его. Как мне было стыдно!

Георгий Степанович поднялся со скамеечки и стал ходить по комнате, сталкиваясь на пути с предметами.

– Да, Нюси... Я не жил, а прозябал. Мне скучно было... Мне надоело изо дня в день смотреть, как лопатой перегребают песок из кучи в желоб, мутят, набивают себе мозоли. Скучно и противно. Наука открыла двигательную силу пара, электричество и радий, подводное и воздушное плавание, а Иннокентий Зверев на днях ушел в Листвянку с деревянным лотком, как при Юлии Цезаре.

– Почему же не дают старателю машины?

– А золота много. Вот один Ново-Троицкий прииск может давать его больше, чем вся Япония, – продолжал он, не слушая жену.

– А наша Мунга? – перебила Анна Осиповна.

– И Мунга, и Шахтома, не говоря,уже о Дарасуне, богаты запасами мышьяка, серебра и золота.

Мудрой подошел к жене и сел на скамеечку.

– И вот теперь Усольцев открыл мне глаза. Всем открыл глаза. Мы как-то вдруг увидели, как много интересной работы, и у нас зачесались руки... На щаплыгинском разрезе работают сто человек. Зверски работают. На руках у них полопалась кожа, рубашки белы от соли, а намывают они 50 граммов, не больше. К черту! Мы поставим там драгу. Ею будут управлять только четыре человека, и она за одну смену даст 150 граммов золота. Я сам сделаю такую драгу. Слышишь? И начальником первой драги назначу тебя. Ты будешь плавать на ней, как на корабле. Она сама будет отбивать породу, сама черпать ее, промывать, отбирать золото, шлихи...

– Кто-то приехал, – сказала Анна Осиповна, услышав урчанье автомобиля.

– Голубчик, мне больше не скучно. Я знаю, для чего я инженер, – продолжал Мудрой, положив руку на ее колени и мечтательно-туманным взглядом глядя на жену.

– К нам! – крикнула Луша из-за двери. – Главного инженера спрашивают.

В передней тщательно обтирал пыльное лицо крепкий мужчина в кожаной куртке, с поношенным, туго набитым портфелем под мышкой.

– Я горный инспектор. По поводу происшествия на «Сухой», – сухо сказал он.

У Георгия Степановича сердце сжалось в холодный комочек.

– Моя фамилия – Самохвалов, – сказал инспектор, обтирая о коврик запыленные сапоги. – У вас ужасные дороги, – устало пожаловался он. – Камни, топи и лед.

– Проходите сюда, – пригласил его Георгий Степанович в свой кабинет. – Здесь можно и ночевать, – сказал он и смутился, подумав, что инспектор может заподозрить, что он заискивает перед ним.

Мудрой смотрел на сутулую спину, на квадратный подбородок инспектора и все сильнее чувствовал беспомощность, всегда охватывавшую Георгия Степановича при несчастьях.

Напившись чаю, инспектор прикрыл дверь кабинета и, усевшись напротив Георгия Степановича, в упор посмотрел на него.

От этого взгляда Георгий Степанович сжался.

– Я вас где-то встречал, товарищ Мудрой, – сказал инспектор, не спуская глаз. – Вы на Дарасуне работали?

– Очень давно.

– Да, давно. Вы там с Белоголовым не встречались?

– Белоголов?..

Георгий Степанович, потирая ладонью лоб, быстро перебрал в памяти всех дарасунских знакомых и вдруг вспомнил, но не дарасунского – в Дарасуне не было, – а читинского чиновника при штабе атамана Семенова. Белоголов был выкрест из корейцев, скуластый и кривоногий смугляк. Этому Белоголову Георгий Степанович давал по службе справки о штейгере, нарядчиках и старателях – пустяковые справки об имени, отчестве, возрасте, отношении к воинской повинности. Белоголов был любезен с Мудроем, сам оплачивал его командировки в Читу, признавался в любви к нему и обещал выдвинуть его на руководящую работу в Горном управлении. Помнится Георгию Степановичу, что заполнял он какие-то анкеты, оставил Белоголову три свои фотокарточки с личной подписью, но вскоре атаман Семенов должен был бежать из Читы. В последнюю поездку Мудроя в Читу Белоголов взял с него расписку в получении командировочных. Заверив, что белые обязательно вернутся и талантливый инженер Мудрой займет в жизни подобающее ему место, Белоголов исчез.

– Нет, не встречался с таким, – ответил Георгий Степанович. – Не помню...

– Нет, вы помните, – медленно, уверенно сказал инспектор, не сводя глаз с Георгия Степановича. – Отлично помните. Это невозможно забыть, Георгий Степанович... Он небольшого роста, гладкая прическа. Теперь он подкрашивает свои волосы.

Георгий Степанович напряженно молчал.

– Он помнит вас, – продолжал инспектор, – и рекомендует как талантливого русского инженера...

– Нет, не помню, – с болезненной тоской твердил Георгий Степанович.

Инспектор широкой ладонью пригладил белесые волосы и расстегнул туго сдавивший шею воротник рубашки. Сдерживая голос, неотрывно глядя на Мудроя давящим, тяжелым взглядом, продолжал:

– Государства, напуганные коммунизмом, в страхе перед ним, нетерпеливо, давно готовят войну. Все закончится уничтожением коммунизма и разгромом России.

– Вы говорите ужасные вещи, – подавленно, тихо пробормотал Георгий Степанович.

– Вместе с большевиками вы полетите в омут. Либо станете бороться за Россию вместе с нами... Но мы принимаем в организацию только бесконечно преданных...

– Погодите, – торопливо перебил его Георгий Степанович. – Я ничего не знаю. Я не знаю, кто вы и кто уполномочил вас говорить со мною.

– Я уполномоченный Белоголова и нашей организации.

Инспектор достал из кармана папиросу. Разминая пальцами, он раздавил ее и бросил на пол.

Закурил он только третью папиросу и жадно, несколько раз подряд затянулся.

– Ну?! Поняли теперь? – спросил он, зло усмехаясь.

– Н-нет... Я не могу, – с отчаянием прошептал Георгий Степанович. – Я ничего не понимаю...

– Вы понимаете только в японских гонорарах?

– Я не получал никаких японских гонораров, – твердо сказал Георгий Степанович.

– Вы тайный информатор Белоголова, чиновника японской секретной службы. – Он вынул из кармана какие-то бумажки. – Вот фотокопия вашей подписки. Вот ваши расписки в получении гонораров за информацию. Вот анкета с вашим портретом. – Инспектор положил на стол сверток бумаг.

– Это – недоразумение... Это ошибка, – чуть слышно проговорил Мудрой, не сводя глаз с бумаг.

«Я сойду с ума», – чувствуя, что у него путаются мысли, подумал Георгий Степанович...

Инспектор ушел.

Георгий Степанович долго стоял в оцепенении.

Ему хотелось, чтобы все, что произошло сейчас, оказалось болезненным сновидением... Он пойдет сейчас в спальню к Нюси, и все бредовые миражи исчезнут и галлюцинации прекратятся...

Нет! Он застрелит себя. Он напишет объяснение и...

Нет, не так. Он позвонит сейчас Усольцеву и все расскажет. Инспектора схватят и расстреляют.

Георгий Степанович кинулся в угол, к желтому ящику телефонного аппарата.

В окно кабинета осторожно постучали. Георгий Степанович вздрогнул и оглянулся. Инспектор, близко прильнув лицом к стеклу, тихо сказал в щель створок:

– Не дурите!

Скрипнула дверь, и по полу столовой зашлепали босые ноги Анны Осиповны.

Георгий Степанович схватил первую попавшуюся книгу и раскрыл ее.

Анна Осиповна, заспанная, душистая и мягкая, обняла мужа за шею.

Георгий Степанович сидел, не смел притронуться к жене. Он мучительно чувствовал ничтожество свое, и ему казалось, что Анна Осиповна видит, что он преступник.

– Георгий, ты слышишь? Я забыла алгебру. Интегралы, логарифмы, физика – все вылетело. Я даже не могу читать технических книг. А без этого нельзя. Правда? Придет на драгу начальник агрегата Анна Осиповна Мудрой... Ого! Георгий, чувствуешь?

Она засмеялась радостным, задорным смехом:

– Горный техник Анна Осиповна Мудрой. Слышишь?.. Нет, серьезно, Георгий, – я выдержу экзамен... Стыдно... Булыжиха вот на днях спрашивает меня о породе, а я не знаю. «Чему же, – говорит, – ты училась-то?»

Анна Осиповна посмотрела на прикрытое ставней окно, и уверенно сказала:

– Георгий, ты скорее заканчивай свою, драгу. Слышишь? И еще что-нибудь. Машины какие-нибудь, приспособления. Понимаешь? Помпу в первую очередь переделай... Чтобы я каждый день слышала о тебе. Понимаешь? А то тебя как будто и нет совсем... Георгий, как хорошо ты придумал о драге!.. Ты плачешь?

Она увидела это и не удивилась. Ей самой хотелось плакать от радости.

– Георгий, родной мой, как хорошо! Я все думала: что такое советская власть? А это мы! И ты, и я. Все это советская власть. Правда? Я пошла туда и увидела... Ты плачешь... Родной мой, как хорошо!

Она взяла его лицо в ладони и, всхлипывая, мешая свои слезы с его слезами, стала целовать его мокрые глаза, высокий лоб, спутанные темные волосы.

– Бедная... Нюси моя.. – помертвелыми губами бормотал Георгий Степанович, чувствуя, что он не выдержит и все расскажет этой наивно-восторженной женщине.