Текст книги "Старатели"

Автор книги: Василий Ганибесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

11

На косе стрелки приисковой пади и устья Левого Чингарока, около Гураньих Солонцов, в глухом ложке, расположился, притаившись, старый китайский поселок. Возник он еще в старое, недоброй памяти время, при первом арендаторе прииска Луке Кузьмиче Парыгине. Этот охотник на беглых каторжан получал по пятьдесят рублей с политической и двадцать пять с уголовной головы; китайцев-золотничников Лука стрелял с сопок и обворовывал. С этой-то охоты он и начал новое дело. Став арендатором прииска, Парыгин обнаружил в себе недюжинные способности хозяина и администратора. За многие годы хозяйствования Парыгин не пробил на прииске ни одной ямы, не вскрыл ни одного разреза, не привез ни одного фунта товаров, и, кроме золотоприемной и кассы да смотрителей себе под стать, не имел больше ничего и никого. Он только «пускал». И в этом именно и было все искусство его предпринимательства. Он пускал на свой прииск старателей и безвозмездно отводил им участки при единственном условии – сдачи всего золота в парыгинскую кассу. Эта касса всегда аккуратно выплачивала золотничникам-старателям по два тридцать за золотник, а сама получала в царском казначействе по четыре рубля восемьдесят. Он пускал на прииск купцов красного товара и мясников, прасолов и бакалейщиков и со всех брал деньги, а они что-то везли, чем-то торговали, но до этого Парыгину дела уже не было. Веселые людишки с разрешения Парыгина открыли ресторан «Золотой рог» и веселый дом с дюжиной разноплеменных девиц, и опять Луке Кузьмичу сыпались допускные денежки. Он пускал в свой прииск беглых беспаспортников, облагал их данью в золоте, а получив дань, предавал бегляков начальству. Старатели и золотничники десятками гибли на работе, слепли от старательской глазоедки – угарного газа шахтных пожогов, мерли с голода, от цинги и дизентерии, дичали и, с мертвой тоски, опиваясь нечистым спиртом, убивали друг друга в безрассудной поножовщине. В это-то время Парыгин на особом условии пустил беглого хунхуза открыть около Гураньих Солонцов китайскую «бабью фанзу». Но на самом деле в этой «бабьей фанзе» была лишь жена хозяина-хунхуза, старая грязная женщина. В фанзе по целым ночам курили опиум, играли в китайские карты, ели пампушки и тугие, по кулаку величиной, позы с солониной и капустой. Золотничники-китайцы, по многу лет собиравшие золотой песок, чтобы, возвратившись на родину, стать маленькими джентри, часто, войдя в «бабью фанзу», на этом и кончали свое убогое существование: из фанзы их выносили в мешке с проколотыми животами и перерезанными горлами. Кроме старателей и хунхузов, контрабандистов и торговцев чесучой, в фанзе появлялись иногда люди неведомых профессий, и тогда фанза для обыкновенных посетителей закрывалась и в ней велись секретные разговоры государственного значения.

К этой-то старой фанзе, уже кругом застроенной глинобитными мазанками и землянками, куцыми избушками и русскими домиками старателей, подошли два старика и, остановившись у калитки ограды, многозначительно переглянулись. Один из них, сухой и высокий, с коротенькой трубкой во рту, сказал:

– Здеся... Хунхуза... Золота шибко много. Опий много. Отбирай. Казна отдавай. План выполняй!

– Ты, Ли Чан-чу, не ходи, – отстранил его Афанас Педорин.

Ли Чан-чу удивленно взглянул на него.

– Убьют тебя. Рано ли, поздно ли разыщут и зарежут. Они, сволочи, такие. Уходи отсюда, я один...

– Тебя тоже убьют...

– Меня не убьют, я русский.

– Эта хунхуза – шибко хитрый люди, – уговаривал Педорина Ли Чан-чу.

– Ну, ты уходи все-таки, – резко, сердито сказал Педорин, – не торчи тут!

Педорин вошел в фанзу. Закрыв на засов дверь, он задернул занавеску на единственном с выбитыми наполовину стеклами окне и, подойдя к настороженно стоявшему у печки сухому и желтому, как лимон, китайцу, зорко наблюдая за ним, стал его бесцеремонно ощупывать. Сразу же за ситцевым поясом китайца Педорин нащупал деревянную рукоятку и вытащил непомерной длины шило.

– Что это? – спросил он.

– Это? Это мала-мала чеботарь-обутка, – старый китаец засмеялся, вытягивая на беззубых деснах тонкие, как бритвой разрезанные, бескровные губы.

– Опиум есть? – спросил Педорин. – Иди, садись вот сюда, на лавку.

– Нету опий, не кури. Давно нету. Раньше был. Теперь наша люди – инвалидка, рою золото не можи; чеботарь-обутка можи. Это соль моя, – старик потянулся за коробкой от папирос, которую разглядывал Педорин. – Давай. Наша люди бедная, кушать буди...

Он взял на столе хлеб и, обмакивая его в грязную, с крошками душного чеснока соль, стал неторопливо есть.

Педорин обыскивал фанзу. Он осмотрел и ощупал каждый сантиметр ее, но ничего не нашел. Начиная уже отчаиваться, он подошел к столу, бросил на него шило и нетерпеливо забарабанил пальцами. Внимание его привлек паз, замазанный потрескавшейся глиной и захватанный грязными руками. Афанас потянулся к нему.

В это время старик-китаец схватил шило и бросился на Педорина. Афанас, сжимаясь в комок, рванулся в сторону.

Острое шило, царапнув бедро Афанаса, мягко воткнулось в доску скамьи и пришпилило к ней Педорина, проколов спецовку, старательский трехметровый ситцевый пояс, шаровары и рубашку. Почерневший Педорин лихорадочно схватил шило, но оно выскользнуло из рук. Старик замахнулся вторично, но Педорин поймал руку китайца и отвел от живота, уколовшись о шило другим бедром.

Китаец бил ногами, головой, кусался. Педорин не мог вырвать у него шило. Тогда свободной правой рукой он сдавил горло старику, и тот, высунув синеющий язык, выронил шило на пол. Афанас поднял китайца в охапку и посадил на лавку.

Педорин дрожащими руками взял шило. Китаец хрипло дышал. Не поднимая со стола головы, он смотрел на Педорина заслезившимися и ненавидящими глазами. Педорин шилом отковырнул из паза глиняную замазку и вытащил из дыры трубку и чулочно-вязальную спицу – принадлежности опиокурения.

– Где опиум? – спросил Педорин.

Старик трясущейся рукой схватил со стола коробку с солью и стал подниматься.

– Дай это! – хватая соль, крикнул Педорин.

Из коробки высыпалась на стол грязная соль и вместе с нею десяток порций завернутого в бумажки опиума. Китаец с тоской посмотрел на дверь.

– Не смотри, не убежишь, – сказал Педорин, щупая саднившие и мокрые от крови бедра. – Где еще опиум?

Контрабандист глазами показал на рассыпанные порции.

– Золото где?

Старик молча положил голову на стол и устало закрыл глаза.

Педорин засунул руку в карман шаровар, пощупал бедро и, увидев на руке кровь, в бешенстве кинулся на контрабандиста, вертя перед его глазами острое шило:

– У-бью!.. Говори!

Контрабандист, не поднимая головы, глухо сказал:

– Печка... дальняя сторона.

– Иди достань! – приказал Педорин.

Старик поднялся и, волоча ноги, полез в печку: В это время в дверь постучали. Педорин на носках подошел к двери, отодвинул засов и, быстро распахнув ее, схватил за грудь русского крепкого мужчину.

Угрожая шилом обомлевшему от неожиданности человеку, втолкнул его в фанзу.

– Руки! – крикнул Педорин.

Человек поднял руки вверх.

Педорин вытащил из кармана его револьвер, а с пояса вместе с ремнем снял нож. Зайдя за спину, Педорин своей опояской связал ему руки.

– Ложись на пол вниз мордой! – крикнул он.

Человек послушно лег. Педорин снял с него кепку, засунул ему в рот.

Подойдя к печке, Афанас дернул контрабандиста за ногу.

– Ну, ты скоро?

– Нету еще. Много надо копайла. Далеко ложил, – из печки ответил ему китаец.

– Вылезай!..

Педорин почти выдернул его за ноги и, встряхнув, прижал к стене. Контрабандист увидел лежавшего, подумал, что он убит, и сразу обмяк.

– На дволе надо ходи.

– Ну, иди, давай...

Они вышли на двор. Контрабандист прошел к мусорной яме, огороженной сучьями, и вытащил бутылку золота из густой черной грязи.

– Надо фанза ходи, – сказал китаец, – печку копайла... – и, вдруг отскочив, вскрикнул:

– Бен!..

Педорин кинулся было к старику, но увидел прицелившегося в него очкастого щуплого корейца и, не думая, бросил в него бутылку.

Бутылка ударила корейца по лицу, и он, выстрелив в воздух, упал на землю.

Контрабандист не по-стариковски быстро бросился бежать в калитку и в самом отворе ее с разбегу попал в объятия Ли Чан-чу.

На выстрел прибежали люди. Они помогли Ли Чан-чу скрутить отчаянно бившегося старика, окружили ослепленного корейца и вошли в фанзу.

Афанас Педорин обессиленно сел на землю, положил шило и браунинг и устало сказал:

– Не могу... Пристал я...

Его подняли. Женщины подали ему воды.

Вскоре толпа старателей, окружив захваченных контрабандистов, двинулась к конторе. Впереди, морщась от боли в проколотом бедре, брел Педорин. Через плечо он перекинул узел с бережно собранным вместе с землею и осколками бутылки золотом, длинное шило и браунинг. Старый контрабандист прикованно смотрел на этот узел.

Русский трусливо озирался. Старатели брезгливо отворачивались от него.

За русским усталой, но независимой походкой шел Бен. Низко опустив окровавленную голову, он разглядывал старателей, видимо на что-то надеясь. Этот взгляд перехватил Ли Чан-чу и, подскочив к Бену, закричал:

– Епонка, епонка это! Империализа!..

Ли Чан-чу бросился на Бена с кулаками, но старатели оттащили его.

В кассе Ли Чан-чу потребовал директора и Зюка. Ли Чан-чу не хотел так сдавать золото. Он заявил, что сдаст золото при условии, если «инженерка Зюка не будет взрывать хороших четырех люди». Ни крики, ни увещевания не действовали на Ли Чан-чу. Он цепко держал узел с золотом. Золотоприемщик по телефону обыскал прииск и уже в сумерках подал Ли Чан-чу трубку, велел слушать. Ли Чан-чу отрицательно покачал головой.

– Усольцев хочет с тобой говорить! – рассерженно крикнул ему кассир.

Ли Чан-чу недоверчиво нагнулся к трубке и, услышав голос Усольцева, изумленно поднял брови. Что говорил ему Усольцев, он не все разобрал, но для него было достаточно, что сам «секретарь коммуниза» просит его сдать золото.

12

Шли шестые сутки...

На длинную линию желтых, поросших диким лесом столетних отвалов, вооруженные лопатами, кайлами, пешнями и топорами, входили старатели. Отвалы давно уже спрессовало время, и они стали твердые, как материк. Эти отвалы помнили и Луку Парыгина, и казачьих урядников, и смотрителей царских работ, каторгу и кандалы николаевского времени. Сто лет назад к одному из этих отвалов, самому высокому, с крутыми боками, в тоске пришли жены декабристов. Они ехали из царского Петербурга долгие месяцы в тарантасах и телегах, в кибитках и санях, шли пешком, одолев расстояние, равное четверти окружности земного шара. Им разрешили издали взглянуть на мужей, послушать звон кандальных цепей и потом прогнали, обезумевших от отчаяния. На отвале, прикованные попарно к ручным носилкам, заклепанные в тяжелые цепи, стояли декабристы. Они смотрели на прогоняемых жен в исступленной тоске. Остатки того лета и всю зиму каждый день от темна до темна носили декабристы землю и камни на этот отвал. Они строили его, как памятник самим себе. Они поднимались все выше и выше, будто хотели построить отвал выше сопок и выше хребтов, чтобы с этого отвала увидеть далекую Читу, где медленно умирали их жены...

Так и остался этот отвал выше всех в диких зарослях забайкальского леса...

На него влезли старатели, добровольно откликнувшиеся на призыв приисковой коммунистической организации, последние из сколько-нибудь трудоспособных, сплошь старики и женщины. Они, сняв с плеч снасть, собрались около старшинки, старого Ивана Мартынова. Он осмотрелся, осторожно стукнул лопатою оземь и сказал:

– Отвал-то этот каторжный, – он стащил с головы шапку, – политический. Декабристами назывались. Против царя шли...

Старики тоже сняли шапки и молча стояли, как перед могилой...

На других отвалах тоже появились люди. Они подходили к правым кромкам их и расходились в линию, приготовляясь спускать отвалы в речку, созданную Усольцевым.

В печи под старую плотину приискового байкала закладывали динамит.

– Рабочие все предупреждены? – спросила подошедшая Свиридова.

– Все, – ответил Георгий Степанович. – Мы проехали по всей линии.

– Я думаю, можно начинать, – сказала Свиридова, глядя на главинжа и радуясь его уверенному спокойствию. – Все. готово?

– Все готово!

– Запаливать? – спросил Улыбин и, сорвав с головы фуражку, закричал:

– Все! Долой! Береги-ись!..

Все рабочие, кроме запальщиков, бросились вниз, на ходу подбирая инструмент...

Грохнул взрыв. Земля, камни, сопревший фашинник, разорванные кусты старой плотины грязным фонтаном стремительно прыгнули вверх: вода, ринувшаяся в прорыв, расчищая новую дорогу, с шумом и грохотом понеслась к отвалам...

Люди встретили буйный вал ее приветственными взмахами рук и спешно начали опускать в грязный поток кромки отвала. Поток подхватывал землю и, еще больше мутнея, безудержно несся вперед.

На той стороне речки, пробираясь в кустах, бегом догоняли вал инженер и Свиридова.

В щаплыгинском разрезе на деревянном подмостке стояла Анна Осиповна и, неумело сгибаясь, помогала другой женщине качать помпу. Робко взглянув на жену, Георгий Степанович вдруг растерянно заморгал и поспешно отвернулся, скрывая от людей свое восхищение любимой женщиной.

На «Сухой» уже заканчивали установку гидравлического оборудования. Трубы провели до самого забоя, подвинчивали последние фланцы.

Из низкой проходки аварийного коридора гусиным шагом вышел пополам согнувшийся Залетин. Он бросил сломанную кайлу и подкошенно плюхнулся на землю. Вместо него сейчас же ушел в проходку очередной забойщик.

– Иннокентия сменить надо, – рукавом вытирая лицо и шею, облитые потом, сказал Залетин.

От стоек поднялся Щаплыгин, бросил окурок, поправил на голове шляпу и, захватив кайлу, ушел в проходку.

Приглушенно звякали о гальки и совсем глухо бухали по мерзлому илу кайлы работающих. За пять суток, ни на минуту не прерывая жестокой работы, в скале едва пробили шестиметровую бесформенную дыру.

Только до входа в жмаевскую лаву оставалось еще одиннадцать метров. И еще неизвестно было, сколько завалено в самой шестидесятиметровой жмаевской лаве, тупиком своим ушедшей к речке. Усольцев нетерпеливо жевал сухие потрескавшиеся губы, сжимал до хруста кулаки и безжалостно торопил забойщиков скорее и скорее кайлить и кайлить.

К смене забойщиков подошли инженер и Свиридова. Наталья в резиновых ботах и широких кожаных шароварах, у самых щиколоток перехваченных застежкой, не без труда поднимая ноги, прошла к Усольцеву. Она сосредоточенно смотрела в проходку, на трубы и на шланг, свисавший на землю. Шесть метров за пять суток! Если так продолжать, то даже если кто-либо из жмаевской бригады еще живой, он помрет от голода и жажды прежде, чем до него докопаются. Так работать дальше невозможно. «Но что, если это гидравлическое предприятие Усольцева не удастся? Тогда взрывать? Сначала, по недосмотру, закопали людей обвалом, а потом подорвем их динамитом. Что думает Усольцев?..»

Она знала, что он мог думать. Он сказал бы, что надо бороться прежде всего за людей, за каждого человека, учить их и воспитывать. И тогда они добудут столько золота, создадут такие сокровища, которых мы не в состоянии даже представить себе.

К Свиридовой, пыхтя и присвистывая легкими, пораженными астмой, подошел Бондаренко. Он вытянул из-за пазухи непомерных размеров клетчатый платок и еще сильнее запыхтел, вытирая взмокшее румяное лицо и розовую, бритую голову.

Наталья Захаровна заметила в глазах главбуха плохо скрытое торжество.

– Получил, – шепнул он ей на ухо.

Свиридова облегченно вздохнула.

– Когда приехал?

– Часа два назад. Чаю выпил, сводки захватил – и сюда... Я этому Трейвасу все-таки подпоследок ввернул пару теплых слов, – торжествующе сказал главбух. – Сам провожал. Сводочка вот. Х-хорошо сегодня! С зимы не было такого дня. Сто девять процентов, дай бог не сглазить. Да этой, – наклоняясь к уху Свиридовой, зашептал он, – одной контрабанды посылка целая: семь кило двести граммов, как в аптеке... Бен-то японским шпиком оказался. От подлец, а?

– Ну что? – спросила Свиридова шагавшего от насоса Георгия Степановича.

– Вода нагрелась. Сейчас пускаем.

Усольцев оживленно оглянулся. Все было готово. Слесарь, стоявший у вентиля, щупал вздрагивающие трубы и вопросительно смотрел на главинжа. Трубы, наполняясь горячей водой, звонко щелкали.

Зверев плечом оттолкнулся от стойки, надел рукавицы и, подойдя, взял брандспойт.

– Кончай там! – крикнул техник, заглядывая в просечку.

Из проходки вышли забойщики. Они бросили кайлы и подошли к группе товарищей.

Стало еще тише. Наполненные и нагревшиеся трубы замолкли. Слышалось лишь хлюпающее дыхание насоса.

– Ну, в чем дело? – нетерпеливо спросила Свиридова.

Зверев подхватил брандспойт и, согнувшись, потащил шланг в проходку.

– Сто-ой! – неожиданно исступленно крикнул Усольцев.

Люди в изумлении оглянулись на него.

Побледневший Усольцев неподвижно стоял, напряженно прислушиваясь. И вдруг все одновременно услышали едва уловимые, глухие подземные удары.

– Э-э-эй! – оглушая онемевших людей, закричал Усольцев.

Равномерные приглушенные удары продолжались. Это могли быть только удары забойщиков, засыпанных обвалом.

– Живые!.. – бледнея от собственного крика, радостно завопил Матвей Сверкунов.

Разбуженные этим криком, люди бросились к проходке, закричали; кто-то хохотал. Сверкунов, привалившись к стойке, плакал.

По лицу Зверева катились слезы, он не замечал их. Из брандспойта вырвалась сильная струя. Зверев бросился к забою и направил ее в мерзлоту. Стремительная тонкая струйка горячей воды ударила в забой; галька, песок, ил, оттаивая, шурша по стенке, посыпались под ноги.

Усольцев вышел из проходки в коридор. Свиридова, сияющая, счастливая, схватила руку Усольцева но, взглянув на него, выпустила ее. Усольцев стоял бледный, закрыв глаза. Потом он молча повернулся и, спотыкаясь, как во сне, пошел навстречу Настеньке.

Он подошел к ней и обнял.

– Стучат, – сказал он. – Живые...

Она задрожала, бессильно повиснув на руках Усольцева.

13

Вечером следующего дня в кабинете директора собиралась приисковая коммунистическая организация. С минуты на минуту ожидали Свиридову и Усольцева, задержавшихся на «Сухой».

У открытого настежь окна, часто выглядывая на освещенную полосу улицы, сидел Залетин. Рядом с ним, сложив руки на высоком животе, то устраивалась, то вставала его жена Клавдия, собиравшаяся пойти на днях в больницу рожать. Они сдержанно разговаривали с десятником Черных, приехавшим на собрание из Багульни. Черных теребил подбитую сединою бороду, тяжело хмурился.

– Сколько уже прошло-то?

– Так... семь уже? – оглядываясь, переспросил Залетин Клавдию.

– Завтра в обед будет восемь суток.

– Двадцать восемь часов прошло уже, как стук услышали, – рассказывал Залетин. – Стучат кайлой, не переставая...

– Посменно, небось.

– Один! – в упор глядя на Черных округленными глазами, взволнованно сказал Залетин. – По стуку слышали: один кайлит. Свет у нас в забое погас. Ну, мы сидим в темноте-то... Тихо. А он там: тук... тук... тук...

– Данила! – воскликнул, сильно кулаком ударив себя по коленке, Черных. – Это Данила!..

– Он, – сказала Клавдия, – все так думают.

– Кричали, в железо били, – продолжал Залетин, – Василий Алексеевич из револьвера стрелял – нич-чего! Кайлит – и все.

– Уж не тронулся ли? – проговорила Клавдия, боязливо взглянув на мужа:

– Это Данила-то?

– А что ты думаешь?

– Н-ну! – сердито сказал Залетин, отмахиваясь рукой от жены.

– Какой человек, а? – восторженно сказал Черных. – Восемь суток!.. Вот это коммунист!

– А Настенька услышала... – дрогнув, сорвавшись на шепот, досказывал Залетин, – упала на колени к забою и... скребет мерзлоту-то... ногтями...

– Не надо, – прошептала Клавдия.

– Взорвать хотели! – глухо проговорил Черных и вдруг, опять вспыхнув, с силой грохнул кулаком по колену: – Живого человека! Немец, этот Зюк хотел взорвать! А? Это что же такое?

– И взорвали бы, кабы не Василий Алексеевич, – сказала Клавдия. – Усольцева благодарить надо. Он людей любит, а не золото.

Пришли Свиридова, Усольцев и Терентий Семенович.

Усольцев объявил повестку: собрание должно было обсудить сообщение Свиридовой о перспективах «Сухой». В президиум вошли Терентий Семенович и редактор газеты Кулагин.

Свиридова поднялась, оставив блокнот на столе. Она взглянула на выпачканные о шахтную лестницу руки и стала на память читать суммы уже произведенных затрат на «Сухую», стоимости поставленного на ней оборудования, предстоящих затрат по ликвидации последствий обвала и окончательному пуску шахты в эксплуатацию. Для этого требовалось еще не менее ста тысяч – сумма, не предусмотренная промфинпланом и для истощенной кассы прииска непомерно тяжелая.

Усольцев внимательно слушал. Еще вчера он опасался, что Свиридова не поймет его. Задуманные им мероприятия по механизации прииска требовали от Свиридовой смелой инициативы, железного упорства и бесстрашия перед начальством, так как у прииска ни денег, ни оборудования не было и планом ничего не предусматривалось. Свиридова может ответить, что она согласна с ним и что при составлении промфинплана на будущий год она обязательно предусмотрит все. Но вот такое-то согласие и будет, означать несогласие. Это будет значить, что Свиридова испугалась и предоставляет все дело доброй воле начальства. А пока все будет по-старому.

Но вчера сама Свиридова спросила Усольцева:

– Что вас смущает?

– Боюсь повторения обвала. Это было бы ужасно, – откровенно сказал он.

Они шли около мутной речки по старательской таратаечной дороге. Вокруг уныло пели комары. Виднелись притихшие копры шахт.

– Я не знаю законов горных работ, поэтому мне трудно говорить конкретно. Но вот я обошел все шахты и разрезы и, сознаюсь, вынес из этого, даже беглого, осмотра самое тяжелое впечатление. Ужасающий примитив, дедовские, допетровские способы добычи. Тяжело, опасно, непроизводительно, дорого. Тех пожогов, от которых слепли старатели, нет, но бут в остальном ничего не изменил. Бут нам чести не сделает.

– Вы, кажется, думаете, что я не вижу значения вашей, – подчеркнула она, – горячей гидравлики?

– Нет, этого не думаю. Гидравлика...

– Ваша! Усольцев, не скромничайте, не люблю.

– ...она, конечно, будет жить.

– Итак, следовательно: надо заменить бут на «Сухой» подземной гидравликой.

– Не только, – сказал Усольцев. – На всех. Лошадей у барабанов надо заменить лебедками, надо решительно механизировать выкатку песков в шахтах. Транспортерами, что ли, они называются?

– Понимаю.

– Бутары надо заменить промывочными приборами. Есть такие?

– Есть. Например: мойки Энлея.

– Вот.

– Значит, перевести старателей на «хозяйские»? – спросила она, оглядываясь на Усольцева.

– Я говорю: надо ставить крупные механизированные работы.

– Это все равно. Подобные работы посильны только государству, «хозяйским» работам.

– Конечно.

– И все-таки от несчастных случаев мы не будем застрахованы.

– Я говорю о механизации работ не только из боязни обвалов.

– Я понимаю, – сказала Свиридова..

Они помолчали. Справа, на электростанции, вспыхнули ночные лампочки. Дорога круто сворачивала в поселок.

– Неужели, Усольцев, вы полагаете, что никто не думает об этом?

– Даже наверное думали.

– И что же?

– Не хватило настойчивости.

– И средств главным образом, – подчеркнула Свиридова, – не забывайте: мы работаем по плану.

– Я видел заявки: в них помпы, лопаты, кайлы и канаты. Механизацией и не пахнет.

– Деньги... деньги, Усольцев, – Свиридова вздохнула.

– Деньги выпросим у Бондаренко, – улыбаясь, сказал Усольцев.

Она остановилась, посмотрела на него, но ничего не ответила.

И вот теперь Усольцев, жадно слушая доклад Свиридовой, восхищался ясностью ее хозяйской расчетливости.

Услышав бубнящий разговор, Усольцев сердито оглянулся. Ли Чан-чу сидел на корточках, а около него, тоже на корточках, – десятник Улыбин. Ли Чан-чу плохо понимал быструю речь Свиридовой; не вытерпев, он наклонился к Улыбину и шепотом спросил:

– Чаво она говори?

Улыбин мельком взглянул в затылок Усольцева и злобно зашипел:

– Она говорит: всех старателей надо в работники.

– А хозяин кто?

– Хозяином советская власть.

– Совесыка власи – всегда хозяин, – успокоенно сказал Ли Чан-чу.

– Я и говорю: да, да, мол, верно, – с досадой сказал Улыбин и отвернулся от Ли Чан-чу.

Свиридова говорила о низкой производительности труда и хищнической в связи с этим разработке только богатых участков, о высокой себестоимости золота.

– Перед нами стоит задача – в короткое время умножить добычу золота. Как это сделать? При настоящем положении для этого нужно умножить количество старателей. А где их взять? С других приисков? С предприятий? Из колхозов?.. Не будем обманываться. Это нашей задачи не решит. Здесь товарищ Усольцев смотрит в самый корень: надо перевооружить старателей, организовать механизированные работы. Предложение Усольцева – горячая подземная гидравлика – увеличивает производительность забойщиков в пять, в десять раз. Получив только брандспойт, один старатель-забойщик стал работать за десятерых.

– Правильно, – сказал Залетин.

– Машины заставят нас быть грамотными, культурными и дисциплинированными. В тайге, на границе с самураями, мы сколотим ячейку советского индустриального рабочего класса, свою опору, крепость...

– Правильно, – сказал Усольцев.

– А за эту технику кто рассчитываться будет? – спросил Улыбин.

– Как это?

– Вы же сами говорили, что расходы по механизации «Сухой» надо покрывать.

– Издержки покроются увеличением производительности труда.

– Значит, со старателя ничего не будет высчитываться?

– Крупные механизированные работы будут государственные.

– Так бы и сказала, – усмехнулся Улыбин, словно на чем-то нехорошем поймал Свиридову.

Усольцев удивленно сказал:

– Ты яснее, Улыбин.

– Белены объелся! – рассерженно сказал Бондаренко.

– Это с ним бывает, – заметил Черных.

– Там увидим, кто объелся-то, – огрызнулся Улыбин, опускаясь на порог двери.

Однако все коммунисты единодушно высказались за механизацию, предлагая начать ее с «Сухой», которую надо перевести для этого на «хозяйские» работы.

К концу прений выступил Улыбин. Свои вопросы он объяснил тем, что не понял Свиридову, а теперь согласен со всеми.

– «Хозяйские» работы – это самое и есть то, что нам надо. Надо переключиться по-большевистски, и все. Поддерживаю эту идею. А то это что же такое было? Другой старшинка, пока упадет на золото, дюжину глухарей пробьет, все монатоны с себя спустит, отощает, как волк. Или вот лотошники – самые закоренелые хищники. Надо прикончить эту тенденцию.

– Что-то.. непонятно, Улыбин. – Усольцев поморщился. – Какую тенденцию-то надо прикончить?

– Лотошников, хищников всех. Это самая зараза. Вон возьми Терехина: залез в Аркию, сидит в ключе – и сам черт ему не брат.

– Его-то и прикончить?

– Не прикончить, а... что ж мы разбросались? – замялся Улыбин, неловко моргая под пристальным взглядом Усольцева.

– Нельзя так, товарищ Улыбин, – вставая и холодно глядя на Улыбина, заговорил Усольцев: – То ты вообще против «хозяйских», то тебе всех надо на «хозяйские». Мы перейдем на «хозяйские» там, где этого потребуют обстоятельства и задачи увеличения добычи золота.

– Ясно же, господи! – простонал разомлевший и красный, как свекла, Бондаренко.

Из коридора Усольцева окликнула Клавдия Залетина:

– Милиционер Макушев просится.

– Глотов Федор, продавец, не хочет караулить арестованных, – склоняясь к Усольцеву, шепотом сказал Макушев.

– Что так?

– Боится. Посмотрел на этого Сидорова и... этого Бена. Они, говорят, сядут с Беном в углу на корточки и по-японски лопочут. Лазутчик, говорит, он, а не Сидоров. Вот Федор-то Ильич Глотов и испугался.

Улыбин сидел на корточках у порога, хмуро обсасывая трубку. Усольцев сказал:

– Улыбин, пойдешь в караул к арестованным. Имей в виду: опасны. Не боишься?

– Попробую. – Улыбин усмехнулся, сплюнув и пряча трубку в карман.