Текст книги "Старатели"
Автор книги: Василий Ганибесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Трое суток Наталья Свиридова не заходила домой. Она ела кое-что и кое-где, не спала, осунулась, в углах губ ее залегли суровые полудужья морщинок. И все эти трое суток не появлялся на прииске главный инженер Георгий Степанович.
Перед совещанием Свиридова позвонила ему.
Георгий Степанович пошел было к телефону, но вдруг схватился за виски и вернулся в свое кресло.
– Нюся! Нюся! Подойди, пожалуйста.
– Кто звонит? – закричала Анна Осиповна в трубку. – Ах, извините, Наталья Захаровна, не узнала. Да, здравствуйте. Я-то ничего, спасибо. Но Георгий Степанович свалился. Он меня серьезно беспокоит... Опять сердце и голова. Врача? Да, мы звонили. И потом эта авария: она сводит его с ума. Тогда он пришел ночью, уже темно. На нем лица не было, я едва узнала его. А утром не мог подняться, и вот... Вы знаете, этот ужасный прииско́м, как его... Терентий, хочет посадить нас в тюрьму... Слухи?.. Он с ума сходит...
– Нюся! – умоляюще сказал Георгий Степанович.
– Наталья Захаровна, эта Мунга убьет его. Помогите мне уговорить его уехать. Теперь у него есть заместитель, Вильгельм Соломонович, такой милый и знающий...
– Нюся! – вспыхнув, крикнул Георгий Степанович. – Нюся, это, наконец, безобразие...
Анна Осиповна торопливо повесила трубку и виновато оглянулась. Опять она сказала что-то не то. Ей стало тоскливо. Она со вздохом ушла к своему креслу.
Свиридова открыла совещание без Георгия Степановича. Слово было предоставлено заместителю главного инженера Вильгельму Зюку.
– Я вам доказывайт, э-э... один раз для всегда, что мой проект, только он разрешает из положение.
Так солидно и уверенно начал Зюк. Он аккуратно развернул кальку и так же аккуратно приколол ее к стене. Своей немецкой аккуратностью Зюк очаровал приисковых техников. Вильгельм Зюк приехал из Германии. Крепко вышколенный, он выполнял свои обязанности с упрямым трудолюбием.
Зюк делал доклад на совещании у директора. Он ожидал восхищения присутствующих или, по крайней мере, безоговорочного утверждения его проекта, но настороженное молчание выбило его из обычной уравновешенности, и он начал горячиться.
– Я вам сейчас доказывайт один раз для всегда... Золото! – Зюк показал на схеме участок «Сухой». – Счет маркшейдербюро – двести килограммов. Двести килограммов! – повторил он и вдруг, понизив голос, сказал: – Взять нельзя... – он повернулся к схеме и, посторонившись, стал показывать тупым концом карандаша: – Обвал гросс э-э... большая глыба. Здесь и здесь – это... Как это – драйцен, драйцен...
– Тринадцать, – подсказала ему вошедшая телефонистка Катя.
Зюк даже не обернулся к ней.
– Тринадцайт. Здесь и здесь – тринадцайт метр большой мерзлой глыба. Работа на теплый камень для этой глыбы надо шейсть унд... двадцать дней. Работа на бут – двадцать шейсть день минимум, – повторил он, обернувшись к сидящим. – Работа на кайлу, если четыре смена и два порций забойщик каждой смена, – это надо тринадцайт день...
Катя вздрогнула. Тринадцать суток! Нужно еще тринадцать суток, пока пробьются через обвал к засыпанным людям.
– Еще очищение, – продолжал Зюк, – еще крепление коридоров и все-таки работать система лава нельзя. Закол обязательно продолжает высоко, и потолок будет обвал. Пока можно будет взять золото, пройдет двадцать – тридцайт день.
Зюк окинул взглядом присутствующих и с сожалением сказал:
– Очень невыгодно. Оч-чень большой расход! Что надо делать? – спросил он и, выждав, энергично повернулся к схеме. – Надо так шнур, надо динамит и... взрывайт, взрывайт! – он выразительно встряхнул руками, показывая, как надо взорвать глыбу, преградившую проход к золоту. – Пять день – и все айн клайне кусок взрывайт!..
Катя прикусила лацкан жакета, чтобы не закричать. Она смотрела на Свиридову, на Терентия Семеновича, ожидая от них решительных и страстных возражений, но они, непроницаемые и холодные, молча смотрели на схему. Катя выскочила в коридор. Она побежала вниз, к шахтам, и ей казалось, что скоро, сейчас вот, на «Сухой» ударит взрыв, и шахта и люди, засыпанные обвалом, полетят вверх...
На «Сухой» по-прежнему долбили скалу. Два забойщика сменялись через каждые полчаса. В мерзлой обрушившейся глыбе была пробита просечка около полутора метров, но скала лежала мертво, в ней не видели ни единой трещины, и она не издала ни одного звука, который говорил бы о приближающейся пустоте.
Кайлили Педорин и Ли Чан-чу. Старшинка Зверев устало сидел на земле, обхватив руками колени.
Около Зверева стоял Усольцев. Илья Глотов подал ему чайник. Усольцев отлил из рожка на мерзлый комок земли, сейчас же растаявший, как сахар, и напился. В это время вбежала Катя, с разбегу ударилась об Усольцева, закричала:
– Скорее, скорее, Василий Алексеевич! Бегите на совещание! Он хочет взорвать шахту!
– Кто? Какую шахту?
– Зюк... Эту... «Сухую»...
Усольцев недоуменно смотрел на нее.
– Чтобы скорее пустить шахту, он хочет взорвать этот обвал динамитом, – сказала Катя и, дрогнув, белая как платок, проговорила: – И всех тогда... на мелкие куски...
Усольцев несколько секунд в упор смотрел на нее и, опрокинув попавший под ноги чайник, быстро пошел к майдану.
В конторе продолжалось совещание. Усольцев молча сел в кресло. Свиридова ни разу не взглянула на него, но в то же время ни на одно мгновение не упускала его из виду. Она видела воспаленные, злые глаза, безмерно усталое, вытянувшееся, серое лицо и спутанные волосы с набившимися в них песком и глиной. Разноречивые чувства вызвал в ней Усольцев. Он, казалось Свиридовой, мог свалить на нее всю тяжесть приискового несчастья. И в то же время ей было приятно сознавать, что этот сильный человек вместе с нею испытывает горечь, – это приближало к ней Усольцева и делало его понятным.
– Это – самое правильный решение. У меня такой практик был. Пройдет один неделя – и мы имеем золото, – сказал Зюк.
– Эти взрывы не вызовут еще обрушения? Как выдумаете? – спросил Терентий Семенович.
– Обязательно, – с улыбкой ответил Зюк. – Все должно делать обвал, все обвалится.
– Но там у нас четыре человека. Знаете? – пристально глядя на Зюка, спросил Усольцев.
– Знаю, – спокойно ответил Зюк.
– Вы их тоже... взорвете?
– Они мертвый покойник. От них нет никакой, как его... польза. Мы должен думать программа золота! – так же спокойно сказал Зюк.
– А если кто-нибудь из них еще жив? – сдержанно и в то же время строго спросил председатель прииско́ма.
Зюк продолжал говорить поучительно, словно перед ним находились упрямые и бестолковые ученики:
– Прииск должен понимать свой выгода. Мы имеем пять – семь – десять процент выполнения программы. Еще один месяц проходит – и мы будет полный банкрот. Надо закладывать динамит и взрывайт. Проходит восемь дней – шахта, как чемодан, открывалься, и мы берем золото...
– А люди?! Вы забываете, что... – вскрикнул Усольцев.
– Усольцев! – Свиридова предупреждающе постучала по столу.
– Люди? – переспросил Зюк. – Люди – ключи. Рапочий нужны, чтобы открывать этот чемодан. Там золото, там сокровище...
– Что?! Ключи?! – хрипло крикнул Усольцев; он вскочил и, до хруста сжимая сухие пальцы, шагнул к Зюку. – Люди – богатство! Люди, народ наш – сокровище! Что вы говорите, несчастный!
Усольцев выскочил в канцелярию. В дверях он чуть не сбил с ног управделами и налетел на Елизаровну, дожидавшуюся его. Он взглянул на нее и остановился.
«Этак я скоро кусаться буду, – с досадой подумал Усольцев. – Ч-черт, как девчонка!»
В парткоме у стола сидела Елизаровна. Усольцев молча ходил по комнате и крепко растирал лицо платком. Все чаще начинал он срываться, а в последние дни едва владел собою. Он вспыхивал мгновенно и до безрассудства – и ничего не мог с собой сделать. Елизаровна понимала его; она видела, как он сгорает, и ей было бесконечно жаль его. Она нежно, как на сына, смотрела на Усольцева, ожидая, когда он скажет то, что хотел сказать ей.
– Завтра, Елизаровна, – сказал Усольцев, останавливаясь перед нею, – завтра утром мы соберем женское собрание. Всех домохозяек прииска... – он опять зашагал по комнате, боясь, что будет волноваться. – Все должны пойти на работу. Ты должна помочь нам.
– Как я могу? – неуверенно сказала она.
– Сможешь. – Он подошел к столу и остановился напротив Елизаровны. – У нас плохо, Елизаровна, – тихо сказал он, – плохо работаем. Не умеем работать. Золота не даем. И вот... закопали лучших людей. И золото закопали...
Резко повернувшись, Усольцев отошел к окну.
– Мы откопаем их... и золото откопаем...
А вечером, когда женщины палили костры, приготовляя вернувшимся с работы старателям ужин, старая Елизаровна, тихо шаркая мягкими гураньими унтами, ходила по прииску, созывая первую сходку домашних хозяек.
В запутанном и грязном квартале конного двора, с трудом сгибаясь к вросшим в землю окнам старательских землянок, ходила беременная Залетина. Она кричала в окно женщинам, чтобы вышли на минутку за дверь...
К большому артельному костру, в шумливую толпу женщин старательского общежития по-девичьи порывисто вошла Катя...
И много еще женщин, поднятых Усольцевым, ходило в тот,вечер по старательскому поселку.
Уже ночью в большой барак холостых старателей пришел с партсобрания сухой и длинный Ли Чан-чу. Он молча присел на корточки у жарко топившейся печки, протягивая к огню руки. Ли Чан-чу спросили, где он был. Ли Чан-чу, не отрывая взгляда от огня, сказал:
– Коммуниза собрание.
К нему подошли босоногие старатели-китайцы и так же, на корточки, присели около него, раскуривая трубки. Все они молчали, и по обыкновению никто ни на кого не смотрел. Они только что решили подняться на днях и уйти из Мунги на Зею, где, по слухам, открыли новые богатые золотоносные залежи. Ли Чан-чу, двигая большим кадыком и не отрывая взгляда от огня, сказал:
– Та сторона, другой место, ходи не надо...
Китайцы быстро взглянули на его ссутулившуюся спину и снова еще сильнее задымили трубками.
– Здеся надо работать... Везде одна советская власть... Наша, – продолжал Ли Чан-чу, ткнув чубуком трубки себя в грудь.
Старатели молча, настороженно и недоверчиво прищурились на огонь.
– Здесь плохо дело... Не надо бросать товарища, когда ему плохо, – заговорил опять Ли Чан-чу. – Шибко плохо. Шибко худо бросать товарища...
Он оглянулся на "своих соотечественников, на корточках сидевших сзади него; они, нахмуренные, неопределенно смотрели на дымочки трубок и думали: «Тяжело здесь. У них болят желудки от черного яричного[4]4
Ярица – яровая рожь.
[Закрыть] хлеба, а в Мунге иного нет, нет и мяса. И вот еще этот обвал, похоронивший Чи-Фу, лучшего старателя. Еще недавно кореец Бен говорил, что дела у прииска беспросветные, что девка-директор ведет старателей к гибели и надо скопить золотишко и укочевывать отсюда. Бен обещал скорый приход китайских друзей – японцев. Японцы привезут рис, мясо, хороший чай, морскую капусту и нежных трепангов. Для холостяков-китайцев будут открыты веселые «бабьи фанзы», граница отодвинется на ту сторону Байкала, а то и на Урал, и старатели-китайцы могут стать золотопромышленниками, купцами или уйти в Китай, арендовать землю и стать добрыми джентри; ничего удивительного: за золото в Японской империи всё можно...»
– Коммуниза комитета сказала, – говорил Ли Чан-чу, словно отвечая на мысли товарищей, – она сказала: хлеба буди, мяса буди, всё буди...
Ли Чан-чу помолчал, прислушиваясь к старателям, потом твердо сказал:
– Золото надо кассу носи, все надо сдавать, Совесыка власи надо много золота... Бен, кореец, неправду говорил, – уже заметно волнуясь, сказал Ли Чан-чу. – Шибко худой – Бен... Врет Бен! – вдруг громко крикнул он.
Старатели пристально и удивленно смотрели на него. Ли Чан-чу вдруг, вскочил и, взмахнув рукою, закричал:
– Совесыка власи – наша!.. Не надо уходи! Наша люди – чесна человека рабочи класс!
Он загоревшимся взглядом окинул старателей и быстро снова присел на корточки.
– Завтра день – солнца еще нету – я иду на работу, – тихо сказал Ли Чан-чу и, помолчав, поднялся, прошел к нарам и лег.
– Надо скорее спать...
Старатели посидели, выбили трубки и тоже разошлись по нарам и топчанам.
Стало тихо. В печке по-змеиному шипела последняя головешка.
8В ту же ночь на участок старика десятника Черных, в соседней пади Багульне, приехал Усольцев. Он поспел туда верхом после партсобрания.
Было уже за полночь. Посреди кучи старательских балаганов и земляных хибарок, притулившихся на небольшой террасе косогора, горел огромный костер, высоко выбрасывая тучи золотых искр. К костру собралось все население прииска. И дети вертелись здесь, восторженно радуясь небывалому скопищу народа и чудесному костру. Около ребят сидели женщины, за ними полулежали старики, и дальше, где-то под самой черной стеной таежной ночи, стояли старатели.
Было уже все переговорено, даже вспомнили гражданскую войну и партизанщину, японскую интервенцию и Мациевскую с ее белогвардейскими застенками, и уж, конечно, прежде всего сказали о нестерпимо плохом снабжении. Но о золоте, что так мало давал участок, о прогулах, о прохладце, с которою работали, старатели упорно молчали. И только старшинка разреза, помявшись и поохав, сказал:
– Э, столько не намыть. Чо зря говорить...
Это и взорвало Усольцева, сидевшего на перевернутой вверх дном шурфовой бадье.
– Не намыть? Тяжело? – прищуриваясь от яркого огня, сказал он в темноту, из-за света костра не видя старателей. – Что же делать? Бросить всё на произвол судьбы? На радость врагам советской власти? Завтра с утра ни один человек из вас не останется дома. И никто из вас не кончит работать, пока весь участок не выполнит всего дневного задания.
Усольцев ладонью обтер разгоревшееся от костра и взмокшее лицо, пощупал горячие сапоги и отступил от огня.
– Правильно, – глухо сказал кто-то из темноты.
Это, как сигнал, подняло старателей. Они заговорили все враз.
– Все робили, – сказала женщина, оттаскивая от огня за рубашку двухлетнего бесштанного мальчугана. – Это вот ягоды сбили нас с панталыку-то.
Женщины сдержанно засмеялись.
– Выйдем завтра, чо там! – сердито сказала самая заядлая ягодница – Анисья Труфанова.
– Завтра, не завтра, – запахивая полушубок, сказал муж ее Семен Труфанов, – а послезавтра план можно дать вполне. На худой конец убавить пока лошадей с шурфов или на энти верхние борта навалиться... Да можно, что там зря говорить.
– Ты на той-то неделе что говорил про энти борта-то? – обиженно крикнул старшинка. – Кто кричал, чтобы до слякоти оставить их? Не ты ли первый?
– Мало ли что я на той неделе кричал...
– Ну, всё, что ли? – спросила Анисья, обращаясь к десятнику Черных; она, не дожидаясь ответа, поднялась и, перешагнув через старика, пошла к ребятам.
Женщины тоже поднялись, заплакали разбуженные малыши. Десятник Черных, заглядывая зачем-то в свою записную книжку, крикнул:
– Ну, расходись, народ! Утре, в пять часов, на раскомандировку! Не тянуться чтобы!.. – Усольцев сливал из старательского чайника налетевшую в рожок пыль. Черных спросил:
– А может, ночуешь?
– Нет, – пристально глядя на разваливающийся под струйкой сливаемой воды комок земли, сказал Усольцев. – Нет, надо ехать, – спохватился он и торопливо напился.
– Бодовсков! – крикнул Черных. – Давай сюда Чалку!
Усольцев поднялся в седло; оглядываясь на толпившихся провожавших его старателей, снял кепку.
– Ну, счастливо оставаться, товарищи!
– Счастливо доехать! – заговорили старатели. – Через речку поедешь, держи правее, а то там топь!
Старатели постояли еще, прислушиваясь к затихающему цоканью спотыкавшейся о камни усольцевской лошади, и, зевая, начали расходиться по домам. Кто-то мимоходом пинком ударил запепелившийся костер. Рассерженно затрещали головешки, и от них золотым роем полетели в темноту искры.
За речкой старательская таратаечная дорога свернула вправо, к нижнему разрезу. Сейчас же от этого поворота начиналась тропинка, ведущая на хребет, но этой тропинки не было видно. Она проваливалась куда-то в черную тьму. Усольцев спустил поводья, надеясь на чутье лошади, и не ошибся: Чалка, осторожно ступая, уверенно свернул с дороги в тайгу. Почти сразу смолкли далекие голоса в поселке и оборвалось журчание речки. Глухая и темная тишина обступила Усольцева, как в далеком забое безлюдной шахты.
Усольцев, широко раскрывая глаза, всматривался, вслушивался, но ничего не видел и, кроме мягких, осторожных шагов лошади, ничего не слышал. И вдруг ему нестерпимо захотелось спать: свалиться прямо с коня на мягкий зеленый брусничник и мгновенно уснуть...
Колючая лапа лиственницы, как кошка, неожиданно и больно царапнула Усольцева по щеке, и он, вздрогнув и очнувшись, схватился за поводья. Тайга еще плотнее подступала к тропинке; лиственницы, широко распахнувшие уродливые сучья, царапали Усольцева то с правой, то с левой стороны по щекам, то ударяли по лбу, цепляясь за кепку и стаскивая, ее. Усольцев крепко зажмурил глаза, закрыл лицо рукою, но сучья цеплялись за рукава, за воротник и опрокидывали Усольцева назад, останавливая лошадь. Он упал на шею Чалки, обнял ее, уткнувшись лицом в гриву, и все-таки тайга, как крючьями, ловила его, дергала, до боли колола в бока...
На рассвете на Теплой Седловине лошадь, нетерпеливо всхрапнув, круто повернула в сторону. Не успел Усольцев схватить поводья, как лошадь уже вышла на лужайку, опустилась на одно колено и жадно припала к тихо журчащей воде. Усольцев соскочил, разнуздал Чалку, наклонился и, обжигая руки студеной водой, стал черпать ее пригоршнями и тоже пить. Ручеек этот начинался в одном месте, левее Усольцева, а в двух шагах правее уже исчезал так же неожиданно, как появлялся из расщелин камней.
Там, где исчезал ручеек, почва поднималась, образуя холм; конечно, ручеек не мог взобраться на него. Он проточил этот холм; может быть, по пути ему встретилась мерзлота, он и ее просверлил, как та струйка из глотовского чайника в шахте, просверлившая за несколько секунд насквозь мерзлый комок кремневой крепости...
Его бы в забой, этот ручеек!
Внезапно дрогнув от шальной и смелой мысли, Усольцев нетерпеливым рывком подтянул у Чалки подпруги и бегом повел коня к тропинке. Там он вскочил в седло и, не обращая внимания на сучья и ветви, безжалостно избивавшие его, рысью поехал на перевал.
Через полчаса Усольцев галопом проскакал по Мунге. Бросив на улице Чалку, он поспешно прошел к дому Вильгельма Зюка и нетерпеливо загремел по ставне кулаком.
– Что случилось? – тревожно спросил Зюк из-за двери. – А! – узнал он Усольцева. – Прошу войти мой дом. Я сейчас буду одеваться.
Усольцев, увидев на столе дымящийся от пара чайник, вытащил из кармана кусок мерзлой земли, бросил в тарелку и стал поливать кипятком.
Струйка горячей воды разрезала мерзляк пополам, и он, подплывая в грязной воде, развалился на две части. Зюк опасливо отошел шага на два в сторону. Усольцев схватил с тарелки одну половинку мерзляка и, крикнув: «Смотри!», новой струйкой горячей воды, как фокусник, просверлил в мерзляке сквозную дырку.
Зюк взял кусочек земли с тарелки, понюхал, растер на ладони и, разглядывая у окна, хмуро сказал:
– Обыкновенный порода речниковых эфелей[5]5
Измельченная руда, смешанная с кислотными растворами.
[Закрыть]. Пустой. Чем дело?
– Не золото, Зюк, ты мерзлоту смотри: что с ней делается!
– Мерзлоту? Обыкновенный слючай, она растаял, как сахар.
– А что, если... – Усольцев запнулся от возбуждения, – если мерзлоту в шахте так оттаивать? А? В шахте? Из брандспойта... Вот так, – и снова плеснул кипятком на мерзляк.
– Забой? – спросил Зюк, осторожно отбирая у Усольцева чайник. – Гм-м... – промычал он, приглядываясь к Усольцеву. – Оригинально... подземный гидравлик. Фу, пачкал везде!.. Надо технический расчет делайт точно, как аптека. Завтра скажу, какой выгода этой гидравлик.
– Завтра на «Сухой» надо уже работать этой... гидравликой. Нам некогда, – сухо сказал Усольцев: ему не понравилась фальшивая фамильярность Зюка.
– Завтра? Это не можно. Ви спокойно: ведь надо точный расчет, – мягко сказал Зюк.
– Завтра я буду из чайников поливать! Мне их принесут женщины... и дети. А вы тут... – Он не договорил, стукнул дверью и ушел.
Зюк молча посмотрел ему вслед, прошел и закрыл за ним дверь и, возвращаясь, поднял с пола оброненный Усольцевым кусок мерзляка. Зюк долго смотрел на него, затем струйкой воды из чайника высверлил в нем дырку. Потом разрезал кусок пополам, полез в подполье, достал льду, слежавшейся в комки земли и долго поливал их из чайника.
А в это время коммунисты прииска скакали по тайге, выполняя решения партсобрания. Григорий Залетин пришел домой часа в два, не раздеваясь лег в постель и проворочался до свету, не сомкнув глаз. В голову Залетина напорно лезли слова Усольцева, что за обвал прежде всего ответственны коммунисты прииска. «Либо мы наведем порядок, либо мы не коммунисты, – говорил Усольцев. – Урок мы принимаем. На следующем собрании сделаем выводы, а пока надо достать Данилу... Посмотрим, на что мы годны...»
Перед рассветом Залетин поднялся и осторожно, чтобы не разбудить Клавдию, вышел в коридор. Вышел в коридор и Лаврентий Щаплыгин. Он взглянул в наддверное окно, сонно спросил:
– Что в такую рань поднялся?
– Светает уже, – сказал Залетин. – Вы разве не выходите?
– Да ведь рано?
– Кому как, – неопределенно ответил Залетин.
Рядом из дверей высунулся старик-баксочник.
– Что за шум, а драки нет? – весело крикнул он, подхватывая сползавшие розовые с синей полоской подштанники. Вечером его подстригла жена-старуха, поэтому он выглядел еще более ощипанным, чем вчера.
– Спи уж, воин, – усмехаясь, сказал Щаплыгин.
– Как, то. есть? – обиделся старик. – Ты со своим разрезом больно-то не кичись. Эй, бакса, вставай! – весело закричал он в коридор. – Вставай, лодыри!
