Текст книги "Старатели"
Автор книги: Василий Ганибесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Василий Петрович Ганибесов
Старатели
Предисловие
Василий Петрович Ганибесов родился 14 января 1902 года в г. Миассе Челябинской области. Он был старшим в большой, многодетной семье и еще в раннем детстве помогал отцу-смолокуру. В 1909 году пошел в церковноприходскую школу. Жажда знаний была огромная, но из-за бедности он смог получить только начальное образование.
Двенадцати лет Василий поступил на оружейный завод в Златоусте. Здесь же Василий Ганибесов встретил октябрь 1917 года. В годы революции принимал активное участие в митингах и собраниях, избирался членом цехового комитета, был одним из организаторов и руководителей Коммунистического союза рабочей молодежи.
В 1918 году, когда поднял контрреволюционный мятеж чехословацкий корпус, вместе с другими революционно настроенными рабочими В. Ганибесов скрывался от белочехов в лесах, но был схвачен и брошен в тюрьму. Освободили узников части 5-й армии Тухачевского.
Летом 1919 года В. Ганибесов возглавил в Миассе профсоюз химиков, а в 1921 году, стал председателем правления Челябинского губотдела союза химиков и заведующим губернской биржей труда.
В 1924 году по ленинскому призыву В. П. Ганибесов вступил в Коммунистическую партию. Тогда же по партийной мобилизации был призван в Красную Армию. Служил на Кавказе (в Баку), где часто встречался с С. М. Кировым, который был тогда секретарем ЦК КП Азербайджана. Сергей Миронович рекомендовал молодого активиста на должность политрука батареи.
Кавказская краснознаменная армия, где проходил службу В. П. Ганибесов, вела в это время борьбу с остатками белогвардейских банд на Кавказе. В 1924 году он участвовал в подавлении меньшевистско-белогвардейского мятежа, был контужен, долго лечился в госпитале, а после выздоровления назначен политруком батареи.
Годы службы в Вологде, Новгороде, Ленинграде надолго остались в памяти В. П. Ганибесова. Именно там будущий писатель вынашивал замысел своей первой книги, там он нашел героев для нее.
В самом конце 30-х годов комиссар Ганибесов, проявивший склонность к журналистике, был переведен в редакцию газеты Ленинградского военного округа. Одновременно он работал в политуправлении округа, сотрудничал в армейской печати.
Летом 1930 года было основано литературное объединение писателей Красной Армии и Флота (ЛОКАФ). Ганибесов принял участие в организации и работе Ленинградско-Балтийского отделения его, вместе с литературным критиком Н. Свириным, писателями Л. Соболевым, Вс. Вишневским, А. Дмитриевым, Г. Фишем и другими он создавал и редактировал журнал красноармейского литературного творчества «Залп» – печатный орган отделения.
В этот период Ганибесов публикует злободневные статьи, очерки и рассказы на темы военной жизни (многие из них родились под впечатлениями войсковых учений и маневров, в которых локафовцы принимали активное участие), работает секретарем ленинградской партячейки ЛСЩАФ.
В статье «Советская жизнь» бывший локафовец Ю. Либединский вспоминает о своем друге, земляке, соратнике по литобъединению военных писателей: «Впервые я встретил Василия Петровича Ганибесова в Ленинграде, в годы первой пятилетки. Он был деятельным участником литературного объединения Красной Армии и Флота, так называемого ЛОКАФа. И сейчас он представляется мне в военном обмундировании, подобранный, подтянутый, с выражением бодрой силы на привлекательном моложавом лице. Осенью 1931 года нам довелось вместе участвовать в военных маневрах Ленинградского округа. Василий Петрович был добр и прост в обращении с товарищами. Воинская и партийная дисциплина определяли все его поведение» (Ю. Либединский. Современники. М., 1961, с. 324).
Творческая деятельность В.П. Ганибесова началась в Советской Армии. Армия сделала его принципиальным коммунистом, в армии он стал профессиональным писателем. Годы работы в ЛОКАФе, сотрудничество в журнале «Залп», сама служба в армии, а также определенное дыхание эпохи предвоенного десятилетия наложили свой отпечаток на творчество писателя, в частности, на его повесть «Эскадрон комиссаров», которая была издана в 1931 году и вошла в советскую литературу как живая страница истории Советской Армии начала 30-х годов.
Как и другие локафовцы, В. Ганибесов старался рассказать в своих ранних очерках и рассказах, в повести о службе бойцов и командиров в мирное время, об их боевой учебе, идейном росте, политической закалке и активном, деятельном участии в жизни страны.
Как секретарь партячейки В.П. Ганибесов постоянно проявлял заботу об идейно-политическом и творческом росте своих товарищей по перу: считал необходимым поднять теоретическую подготовку всех локафовцев, организовать их постоянную профессиональную учебу, систематически проводить дискуссии, литературные диспуты, создавать даже специальные курсы военных литераторов и широко практиковать творческие отпуска для авторов военной темы.
После демобилизации из Советской Армии в 1933 году В. П. Ганибесов учился в Москве на курсах марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б). По их окончании партия направила его в числе других двадцатипятитысячников на один из труднейших участков социалистического строительства – парторгом на золотые прииски Забайкалья. Пять лет работал Ганибесов на прииске Шахтома Читинской области, вблизи границы, ведя напряженную борьбу с японо-китайскими и белогвардейскими диверсантами. Жертвой одной из диверсий стал единственный сын Василия Петровича.
Выполняя ответственные партийные поручения, В. П. Ганибесов находит время заниматься литературно-творческим трудом, пишет на местном материале роман «Старатели», «Повесть о хозроте» и другие произведения. В конце 1937 года его переводят в Читу, в отдел местной промышленности облисполкома.
Большой жизненный опыт и опыт партийной работы давали богатый материал для художественного творчества. Став профессиональным писателем, Ганибесов переезжает в Ленинград, где получает возможность широко общаться с литераторами. Он продолжает работу над романом «Старатели», пишет серию очерков и рассказов («Разговор под самолетом», «Бадмай», «Наши пришли» и др.).
1939 и 1940 годы были для Ленинграда особенно тревожными – совсем рядом шли бои с финнами. Это не могло не сказаться на творчестве Ганибесова: темы военно-патриотического воспитания молодежи снова становятся главными в его творчестве, писатель считает, что он должен быть в боевом строю советских воинов.
Сестра Ганибесова – Мария Петровна вспоминает то время: «Я была у них в Ленинграде в 1939 году зимой. В то время Ленинград был затемнен: шла финская война. В. П. близко к сердцу воспринимал события, но все-таки мы ходили с ним по музеям, в театре имени Пушкина слушали оперу «Анненковщина», были на концерте Шульженко. Он тогда дал мне прочесть напечатанный на машинке роман «Старатели», говорил, что его консультировал Вячеслав Шишков и роман одобрил, а после доработки он сдает рукопись в издательство. И действительно, вскоре роман сдал, но началась война и его не напечатали».
В первые же дни Великой Отечественной войны активный общественник, член партбюро Ленинградского отделения Союза советских писателей В. П. Ганибесов уходит добровольцем на фронт. После ранения под Смоленском батальонный комиссар Ганибесов получает назначение военным корреспондентом армейской газеты, а позднее добивается направления на передовую.
В октябре 1941 года часть, в которой находился В. П. Ганибесов, оказалась отрезанной от соседних подразделений и в районе Гжатск – Вязьма попала в полное окружение. Вместе с товарищами корреспондент Ганибесов принял здесь неравный бой, был ранен в обе ноги и, обессиленный и потерявший сознание, оказался в плену. Его как красного комиссара и наиболее опасного агитатора фашисты направили в особой значимости концентрационный лагерь в Нюрнберге.
Измученный ранением, тяжелой болезнью сердца и острой формой дистрофии, прикованный неподвижностью к нарам, военнопленный под номером 2136 остался настоящим коммунистом и не прекращал агитационной работы, хотя фашисты подвергали его за это нечеловеческим истязаниям.
Вот как пишет о последних днях В. П. Ганибесова в своих «Воспоминаниях» писатель Ю. Либединский: «...узнать его было невозможно, его красивые волнистые волосы выпали. Днем он, стиснув зубы, молчал и только ночью, когда охрана засыпала, возвышал. свой голос, густой, необыкновенно звучный. Он обращался к своим товарищам и напоминал о том, что страдания их не напрасны, что они ведут великую борьбу за Советскую Родину, вселял в души друзей веру в конечную победу над врагом, говорил о том, что после победы наступит светлая и радостная жизнь».
27 января 1943 года после очередных пыток Василий Петрович скончался. Фашистские надзиратели даже не разрешили предать тело умершего земле, и поздно ночью товарищи по бараку, рискуя жизнью, тайно вынесли и похоронили его...
Имя В. П. Ганибесова занесено на мемориальную доску в ленинградском Доме писателей вместе с именами других литераторов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. В день 80-летия писателя-патриота благодарные земляки открыли на доме № 52 по улице Больничной в г. Миассе, где он родился и провел детские годы, памятную мемориальную доску.
В.П. Ганибесов прожил короткую, но яркую жизнь, полную неустанного труда и борьбы за идеалы партии Ленина, за советского человека, за коммунизм. Недаром один из набросков его романа так и называется – «И вся-то наша жизнь есть борьба».
Т. Лариков
Старатели
Часть первая
1
К полудню из Левого Чингарока прибежали табунные лошади, искусанные и оглушенные оводами, и ошалело полезли в дым бутовых костров. На галечном отвале шахты «Сухой» у возчика-подростка Кипри Булыгина молодая кобыла, в кровь иссеченная паутами, одурев от боли, начала отчаянно метаться. Замаявшийся Кипря, потеряв терпение, ударил ее по голове и вдруг с истерическим, визгливым плачем стал бить ее по глазам, по нежным подушкам губ. Кобыла тряхнула головой, вырвалась от Кипри и, всхрапнув, вылезая из хомута, попятилась к краю отвала.
– Тпру-у! – закричал Кипря, цепляясь, за удила.
Но от этого крика лошадь, задирая голову под дугу, испуганно шарахнулась в сторону, таратайка сорвалась с кромки отвала, загремела посыпавшаяся галька, и кобыла, увлекаемая обрушившимся бортом отвала, с пятисаженной высоты поползла вниз, к черемуховому кустарнику.
Перепуганный парнишка, исцарапав руки и коленки, едва выбрался.
На помощь кинулись старатели. Забойщик Чи-Фу, бросив сломанную тачку, с которой он только что поднялся из шахты, прыгнул с отвала и вместе с загремевшей галькой скатился к лошади.
Опрокинув таратайку, он высыпал гальку, крикнул на лошадь и в тот же момент почувствовал, как, глухо зашумев, под ногами у него осела земля, втягивая его в воронку провала.
От страшной догадки у Чи-Фу вовсе свело раскосые глаза. Он рванулся вперед, но было уже поздно: ноги засосало в землю, осыпающаяся с отвала галька ударила Чи-Фу под коленки, и он опрокинулся на спину. Сбоку, обрывая корни, тихо валился на него куст черемухи. С отвала из-под сгрудившихся старателей оборвался борт и с грохотом посыпался вниз, на Чи-Фу.
– Воронка! – в ужасе крикнул майданщик Матвей Сверкунов.
Старатели, подминая друг друга, кинулись с отвала обратно, к бутаре.
С бутары бежали навстречу старателям промывальщицы. От раскомандировочной избушки прибежал старшинка Зверев.
– Воронка! – крикнул ему Сверкунов, в страхе хватаясь за свою тощую мочального цвета бороденку. – Саньку в шахту утянуло! Весь отвал пошел!
– Какого Саньку?
– Ну, этого... Чи-Фу!
Старшинка Зверев побежал на отвал, на кромке его споткнулся о камень и отпрянул назад.
– Веревку! Живо! – властно крикнул он.
К старшинке бежали с лопатами, кайлами и веревкой. Зверев выхватил у старателя вожжи, кинулся к краю отвала, но не добежал.
– Давай кто полегче! Бросишь туда конец!
Но «легких» не нашлось: старатели пятились от Зверева назад, к бутаре.
– Надо оттудова, от речки! – крикнул Матвей. Все побежали за отвал.
Чи-Фу, оскалив зубы, хватался за гальку, за землю, рвался вперед. Но когда он выдергивал одну ногу, другую у него засыпало выше колена. Куст черемухи пригибался к старателю все ниже. Чи-Фу с ужасом смотрел на него, ожидая, что черемуха, как сетью, запутает его, и тогда земля, проваливающаяся в воронку, в несколько секунд засыплет его с головою, изжует и размолотым выплюнет в подземелье, в отработанный полигон шахты.
Старатели, столпившиеся далеко от воронки, видели только голову Чи-Фу и в беспомощности, потерянно метались на месте.
Зверев, выйдя вперед, бросил веревку к Чи-Фу. Конец ее хлестнул Чи-Фу по спине и вылетел обратно, за куст черемухи. В ту же секунду по ногам Чи-Фу ударила отвалившаяся дерновая кромка воронки и крепко прищемила его.
– Пропал... Эх, пропал! – в отчаянии пробормотал Сверкунов.
– Ну-у, теперь ково уж тут, – дергая монгольский, жиденький, вислый ус, прогудел Илья Глотов. – В третьем годе на Козловском прииске этак же вот. Шел один старатель с работы мимо старой шахты. Вдруг ни с того ни с сего – б-бах! И...
Глотова толкнули в спину, и он перепуганно, цепко схватился за Сверкунова.
Мимо с двумя длинными слегами пробежал человек в кепке и новой брезентовой куртке и прыгнул в воронку.
Старатели, замолкнув, настороженно смотрели.
Прыгнувший в воронку повис на жердях, схватил Чи-Фу за плечи, приподнял его и, перехватив под руку, потянул вверх. Чи-Фу вцепился в брезентовую куртку, выдергивая придавленные ноги, сталкивая тяжелую краюху дерна, и она поползла в прорву, увлекая за собой обоих людей.
Чи-Фу выпустил спецовку товарища и крикнул:
– Уходи! Уходи!...
Человек в брезентовой куртке вскочил, схватился за вторую жердь, подтянулся и страшным усилием вырвал Чи-Фу из шевелящейся земли.
– Веревку! – хрипло приказал он, снова сползая с жердью в воронку.
– Усольцев! – изумленно воскликнул Сверкунов. – Это ведь Усольцев!
Зверев сунул Сверкунову конец веревки и, перебирая ее, побежал к воронке.
Усольцев схватил брошенный Зверевым конец, накинул готовую петлю на Чи-Фу и поспешно полез по жерди вверх. Но корень черемухового куста, зацепившийся за куртку, проваливаясь в землю, сорвал Усольцева с жерди и медленно поволок в воронку.
Чи-Фу выползал из ямы, держась за вытягиваемую старателями веревку. Усольцев, обрывая пуговицы, сбросил с себя куртку и схватился за ноги Чи-Фу. Черемуху вместе с курткой утащило в воронку.
Чи-Фу и Усольцева старатели проволокли по траве до самой речки. Чи-Фу дрожащими руками ощупывал босые, до крови исцарапанные ноги.
– Целы? – спросил Матвей Сверкунов.
Чи-Фу медленно повел налитыми кровью глазами, закрыл их и молча лег. Старатели молча окружили его.
На шахте давно уже непрерывно звякал подъемный сигнал. Усольцев, стряхивая с себя песок, спросил:
– Кто с приемки?.. Не слышите?..
Часть старателей пошла к шахте.
– Старшинка! – позвал Усольцев, оглядывая старателей.
Зверев бросил вожжи, выступил вперед.
– Сапоги ему дай...
Зверев молча подсел к Чи-Фу, сдернул с себя сапоги и подал. Чи-Фу принялся осторожно обвертывать ногу портянкой.
А у галечного люка бутары Кипря Булыгин, веткой отгоняя от кобылицы назойливых паутов, безмолвно плакал. Усольцев, тронув его за плечо, тихо спросил:
– Испугался?
Кипря поднял мокрое, красное лицо, робко взглянул на Усольцева и, всхлипывая, заикаясь, протянул:
– И-испу-гался...
Прииск назывался Мунга, по-русски – Деньги. Имел он более чем столетнюю тяжелую историю, как все старые прииски юго-восточной части Забайкалья. Он то возникал, отстраивался, становился кипучим и шумным, то вдруг затихал, строения его разрушались, а пустоши поселка и отвалы промытых песков и гальки зарастали иван-чаем, нарядным багулом и густой порослью лиственницы. Прииск рождался, жил и умирал по особым, жестоким законам таежных гор и капризам золотых лихорадок.
В 1928 году, после продолжительного затишья, здесь опять невесть откуда появились люди, привлеченные слухами об открытых в Мунге новых россыпях золота. Они вырубили тайгу, тут же кое-как соорудили жилища – и вот снова возник поселок.
Парторг Усольцев приехал в Мунгу 8 июня 1934 года. Он жил здесь уже пятые сутки, с упрямой настойчивостью изучал обстановку, но каждый день встречал его новыми сюрпризами.
Со старательской шахты «Сухой» он вернулся в свою маленькую квартиру-избушку, стащил с себя гимнастерку. Левый рукав был оторван по шву, вся грудь, начиная от воротника со следами недавно споротых петлиц, выпачкана глиною и зеленью сочной травы. Усольцев достал из бокового кармана партбилет, смятое московское командировочное удостоверение и тщательно разгладил документы.
Все еще свирепо колотилось сердце, исцарапанные руки горели, пальцы мелко подрагивали. Усольцев обтер руки и лицо платком и почувствовал саднившую, как от крапивного ожога, боль на левом виске. Заглянув в дорожное зеркальце, чтобы заклеить ссадину папиросной бумажкой, он увидел напряженно-злые коричневые глаза; правая, широкая – расплющенная кисточкой – бровь поднялась и в остром изломе трепетно дрожала; челюсти стиснуты, и крупные – в орех – желваки поднялись на смуглых щеках до мочек ушей. Усольцеву стало смешно.
– Что, брат? – вслух сказал он, насмешливо оглядывая себя в зеркало. – Испугался?
Он привел себя в порядок, надел френч и направился в поселок.
Поселок таежных старателей не похож был ни на одно село, ни на одну деревню, виданные до сих пор Усольцевым. Неряшливые избушки и балаганы, мазанки и крытые дерном шатры. Около избушек высокие пни, исщепленные на лучины. На огороженных пряслами дворах головешки свежезалитых костров. Поселок был без улиц и без переулков. По всему видно было, строился он спешно и легко, как стан кочевников.
На окраине, перед крутым спуском в широкую падь, изуродованную глубокими шрамами разрезов и обвалившихся ям, шурфов, дудок и выработанных шахт, Усольцев остановился, соображая, куда идти. Примерно в километре от него, по ту сторону пади, тяжелой громадой лежал берег.
Перед Усольцевым отчетливо, ясно встали причудливые очертания близко подступившего горизонта, угрюмые хребты, гололобые азиатские сопки.
Сибирь!..
Суровое горно-таежное Забайкалье...
Около кустарников, густо разросшихся на берегу мутно-желтой от приискового ила Мунги, Усольцев встретил Данилу Жмаева – коммуниста, забойщика старательской артели 14-й шахты. Это был высокий, атлетического сложения старатель. Он тащил из кустов с полвоза рубленной старателями ольхи.
– Здорово, Жмаев! – окликнул его Усольцев, сворачивая к нему. – Ты чего тут?
– Здравствуйте. Не подходи: тут шахта – сорваться можно.
– Где? – поспешно спросил Усольцев, отступая к дороге, оглядываясь кругом.
– А вот эта лужа-то. Это шахта затопленная.
Шагах в пяти от Усольцева светлела лужица, кругом заросшая осокой и молодым камышом, подернувшаяся от бережков зеленой плесенью.
– Это и есть шахта, – видя недоверчивый взгляд Усольцева, повторил Жмаев.
Он выбрал из хвороста длинную прямую вершинку и, осторожно подступив к луже, сильным взмахом, как дротик, бросил палку в воду. Палка булькнула и с вершиной глубоко ушла в воду.
– Это капкан! Что же ее не завалят? – спросил Усольцев.
– Огородить бы и то, – Жмаев махнул рукой. – А вот на прошлой неделе около «Сухой» шахты щаплыгинский жеребенок пасся. Подошел к такой же лужице попить, булькнул в нее, да только его и видели.
– Много их... таких?
– Луж-то? – Жмаев засмеялся, забрасывая лужу хворостом. – Вся Мунга ископана. И вверху, и внизу, до Унды.
– Ты сюда за этим и пришел? – помогая забрасывать, спросил Усольцев.
– Нет. Я на «Сухую», к Кешке Звереву. Трос хочу попросить у него.
– Ну, пойдем. Я туда же.
Жмаев поправил кучу хвороста, поставил в вершину ее сигнальную вешку и, путаясь в широких шароварах, догнал Усольцева около старых отвалов. Стараясь шагать в ногу с ним, спросил:
– Говорят, в воронку попал?
– Попал, – ответил Усольцев.
Жмаев снял брезентовую на вате шляпу, ладонью обтер белый лоб и привычным движением пальцев убрал с глаз черный вьющийся чуб. Сбоку глядя на Усольцева, он почувствовал в нем сильного и с уважением к этой силе сказал:
– Все-таки ты бы зря-то не прыгал в воронки-то. А то, знаешь... не долго ты у нас тут напрыгаешься.
– Я не зря прыгал.
– Ладно – вот так вышло. А то могло утянуть к черту в прорву.
– Ну, ты и сам прыгнул бы!
– Если дело верное – прыгнул бы, – согласился Жмаев. – А зря – нет, не полез бы.
– Вот ч-чудило! – Усольцев засмеялся, останавливаясь и оглядывая Данилу. – Ты что же, уселся бы там, на отвал, и стал думать: верное тут дело или нет?.. Так, что ли?
Жмаев опять снял шляпу и со лба до затылка провел по черной чубатой голове ладонью.
– А может, и... тоже бы прыгнул... Прыгнул бы! – решительно проговорил он.
В кустарниках им попалась еще лужа. Около нее Усольцев увидел сидящего на корточках человека и свернул к нему. Старатель мыл на лотке, выбирая из него гальки и внимательно рассматривая их на ладони, боясь, видимо, выбросить с гальками золотой самородок. Усольцев подождал, не оглянется ли старатель, но тот, увлеченный своим делом, не замечал его.
– Ну, как? – спросил Усольцев, заглядывая в деревянную тарелку через плечо старателя.
– Погоди, – пробурчал старатель, продолжая мыть.
Гальки он все выбрал и бросил. Попалась одна, черная, тяжелая. Он попробовал ее на зуб и тоже бросил. Наконец в лотке остались только шлихи – золотоносный песок, освобожденный после промывки от посторонних примесей. Старатель осторожно смыл их и вгляделся: на темном поле лотка блеснули три крохотные золотинки. Лотошник пальцем собрал их в группу, посмотрел, подняв лоток к самым глазам, и вдруг, озлобясь, плюнул на них и с размаху шлепнул лоток в воду.
– Что? – спросил Усольцев. – Плохо?
Лотошник, видимо, приняв эти слова за издевку, вскочил, как ужаленный, но, узнав Усольцева, бойко, с цыганским выговором, поздоровался, сверкнув зубами:
– Здравствуйте, товарищ начальник! Золото мою и... судьбу проклинаю, – он сорвал с головы фуражку, тряхнул кудрявой головою.
– Что так?
– Да как же! – под прищуренными лукаво дрожащими ресницами цыгана весело заблестели разбойные глаза. – Земли вон ведер сто промыл, а золота и полведра нет.
Усольцев изумленно посмотрел на цыгана, оглянулся на Жмаева, и оба они захохотали.
Вдруг лукавые глаза лотошника недобро сверкнули.
– Смеетесь?! Мене не смешно. Мене горько... Обманули, теперь смеетесь?! – визгливо закричал он. – Вербовали – золотые горы сулили! «Какао, – передразнивая кого-то, загнусавил цыган, – крупчатка, папиросы, спирт, золото...» Где? Первый раз попался ромэно. Научили! – кланяясь, издевательски благодарил он. – Спасибо!
Он озлобленно бросил фуражку под ноги.
– Пенья, каменья, вечная мерзлота... Убегу! – закричал он. – Убегу! Пропадай мой аванс за «Главным золотом»!
– Пожалеешь, – любуясь цыганом, сказал Усольцев.
– Что пожалею? – удивился цыган.
– Аванс, – моргая от подступающего смеха, сказал Жмаев. – Пропадет, паря, твой аванс за «Главзолотом».
– Иди к десятнику, – предложил Усольцев. – Он тебя в артель поставит.
– Не пойду! Убегу! Это ты запомни. В артель... Я не в артель вербовался, а на золото.
– Ну... как хочешь.
Усольцев обошел яму и, не оглядываясь, пошел в верх пади.
Цыган посмотрел им вслед, подумал и стал ловить отплывший лоток.
– Убежит? – спросил Усольцев.
– Убежит, – сказал Жмаев, расстегивая воротник синей рубашки.
– Жалко! Веселый парень.
– Ворюги они.
– Ну, знаешь... – Усольцев не договорил: из-за кустов и старых галечных отвалов вырвался отчаянный крик:
– А-а-а! И-и-и!..
Так кричал и Чи-Фу, когда его потянуло в прорву.
Усольцев взглянул на спокойно, с открытым ртом слушавшего Жмаева и, перескакивая через лужи, ломая засохшие, подрытые старателями кустарники, бросился к отвалам.
А там, на отвале, у тяжелой железной баксы – колоды, четверо старателей с гамом и хохотом тащили за руки и за ноги оравшего и бившегося человека. Они подтащили его к баксе и несколько раз обмакнули свисающий зад его в воду.
– Теперь на костер, сушить! – крикнул худенький и юркий, как мышь, старичок, подпрыгивая и взмахивая маленькими руками.
– Что такое? – спросил взбежавший на отвал Усольцев.
Старатели, увидев его, бросили на песок мокрого человека и рассыпались кто куда. Человек поспешно вскочил и расторопно завозился у баксы.
– Что здесь такое? Ты чего? – спросил Усольцев.
– Камни вот... выбираю, которые на бут[1]1
Строительный камень.
[Закрыть], а которые так выбрасываю.
– Кто кричал?
– Где? – с простодушным удивлением спросил старатель.
– Как «где»? Здесь кричали.
– А-а... Это на обед кричали.
Жмаев локтем толкнул Усольцева и показал на мокрые шаровары старателя.
– В баксу макали, – объяснил Жмаев. – Он и ревел.
– А народ где? – спросил старателя Усольцев.
– Вон обедают, – не поднимая глаз, кивком показал старатель.
В стороне от бакс, в тени чахленького куста, вокруг большой бадьи варева сидела артель.
– Что рано выпряглись? – спросил Усольцев.
– А? – отозвался старичок, обтиравший подолом рубахи деревянную самодельную ложку. – Рано? Ничо не рано. По солнышку.
– Старшинка где у вас?
– Старшинка? Егорша-то Бекешкин? А энто кто? – показал старичок на сидевшего перед Усольцевым мокрого старателя.
– Ты разве старшинка? – удивился Усольцев. – Какой же ты, к черту, старшинка, если тебя, как тряпку, в колоду макают?.. Рохля ты!
– Не меня одного. У нас по очереди. Всякого, который проигрывает в карты.
– Для этого вы и бросаете работу за час раньше?
Бекешкин хмуро промолчал.
Усольцев постоял, поглядел на старшинку, на артель и ушел с отвала к речке, на старательскую тропинку.
Проводив его глазами, старичок приложил руки, как трубу, ко рту, искусно сыграл военный сбор и весело, скопецки-тоненьким голосом запел:
Бери ложки, бери бак!
Хлеба нету – беги так...
Старичок положил себе в миску каши и, подмигивая товарищам на Егоршу Бекешкина, успевая хлебать из своей миски, весело приплясывал около старателей и в нос напевал какую-то. песенку. А когда подошел Егорша Бекешкин, старичок, все так же приплясывая, приблизился к нему, пригнувшись, шутливо, понюхал его и, сморщив уморительную рожицу, громко, под дружный хохот старателей чихнул.
– Что они здесь делают? – спросил Усольцев у Жмаева о баксочниках.
– Моют.
– На этих колодах?
– Баксы называются. На них вода льется по сплоткам, вон из той канавы. Вон на косогоре-то. Ну, в эти баксы бросают пески, а вода несет их и промывает.
– Ничего зарабатывают?
– Копеек, по шестьдесят, по восемьдесят...
– Не густо, кажется? А?
– Какое там густо – плохо!
– А если их на новый участок поставить? Как ты думаешь?
– А где участок-то взять? Везде так. Плохо, паря, у нас с золотишком. Отощали. Народ бегает. Думается, придется укочевывать отсюда. Одна «Сухая» только и моет. У ней золото. Вот там золото! Ты скажи, как все равно со всей Мунги собрали и в «Сухую» высыпали. Одна «Сухая» может покрыть всю программу.
– Но-о? – удивленно и недоверчиво протянул Усольцев.
– Да, да. Работают через пень-колоду, а получают по десять, по двадцать рублей золотом в день. Это не шахта, а сундук с золотом. Только вот... хлюстам досталась.
– Как это?
– Да уж так... А вот и «Сухая», – сказал Жмаев, останавливаясь около конного подъемного ворота. – Ну, я пойду...
– Погодь, парень, – Усольцев удержал его за рукав. – Ты насчет хлюстов-то скажи.
– Посмотришь – сам увидишь, – сдержанно, насупливаясь, сказал Жмаев.
– Хорошо, – согласился Усольцев. – Тогда вот еще что скажи: костер этот и камни в нем накаливаются, это зачем?
– Камни эти называются «бут», – неторопливо разъяснял Жмаев. – Видишь ли, здесь у нас вечная мерзлота. Пески-то мерзлые и крепкие, как кварец; ни кайлой их, ни ломом – ничем не возьмешь. Раньше пожогами оттаивали: подложим к забою дрова, подожжем – земля-то и отогреется. От пожогов этих в шахтах газ и угар были, слепли, бывало, и задыхались, как в аду. А теперь техника шагнула вперед, и вот стали бут применять. Накалим эти камни докрасна, бут спустим в шахту и приложим к забою – и пески оттают, и глазоедки не стало.
– М-да-да... – промычал Усольцев, рассматривая огромный пылающий костер.
У костра черный, как головешка, ходил китаец и железными вилами подбрасывал в огонь выпадавшие камни.
– М-да... шагнула техника... Не густо вроде? А?
– Все-таки.
В стороне от «Сухой» по берегу желтой речки поднимались два всадника. Впереди на гнедом коне ехала женщина. Конь ее, иссеченный паутами, яростно грыз удила, рвал поводья и норовил юркнуть в заросли кустарников почесаться, но всадница била его каблуками в бока, легко ныряла под толстые сучья деревьев и смело вела его прямо вперед, через канавы. Следом за нею на толстом и ленивом коне ехал высокий и худой мужчина. Конь нерешительно останавливался перед канавами и грязными лужами, и всадник, испуганно хватаясь за гриву, бил его кулаком по голове.
– Директор и главинж, – сказал Жмаев. – Крикнуть?
– Не надо... Ну, ты иди, задержал я тебя.
Усольцев обошел жаркий костер и мимо дремавших под дымными куревами лошадей прошел к старому отвалу, поднялся на него и сел на гребне.
Влево от него, внизу, журчала речка. Над головою гудели пауты. Вскоре на шахте прокричали обедать, затем долго хрипел, собираясь свистеть, гудок приисковой электростанции. Мимо отвала прошли два старателя и долго оглядывались на Усольцева, пока не скрылись за кустарниками. А он все сидел, стиснув зубы и крепко обхватив колени руками.
– Д-да... Не густо... – тихо проговорил он, всматриваясь в широкую и непомерно длинную падь.
