Текст книги "Старатели"

Автор книги: Василий Ганибесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

2

Директор прииска Наталья Захаровна Свиридова и главный инженер приискового управления Георгий Степанович Мудрой проехали к длинному и высокому отвалу, кругом заросшему мелким лесом.

– Здесь? – спросила Свиридова.

Георгий Степанович утомленно выпрямился в седле, посмотрел на отвал, утвердительно кивнул.

Свиридова привязала коня к березке. Пока инженер, путаясь в поводьях, возился со своей лошадью, Свиридова успела уже осмотреть несколько разведочных закопушек. Инженер подошел к ней и остановился рядом, брезгливо поглядывая, как она растирает песок в девичьи узких ладонях.

– Так. – Она бросила песок, повернулась к инженеру и, приготовясь слушать, подняла черные в длинных ресницах глаза.

Мудрой, не выдержав ее острого взгляда, отвел глаза на отвал, опустил с поясницы руки и откашлялся.

– Так, – нетерпеливо повторила она.

– Да, вот в этих отвалах шестьдесят килограммов золота, – заговорил Георгий Степанович, прищуриваясь на сопки давно промытой гальки и песка. – Оно тоже в нашей программе, – раздраженно сказал он. – Мы должны добыть его и сдать. Шестьдесят килограммов. Но это еще хорошо; по крайней мере, нам известно, что оно существует, это золото. А то вот нам включили в программу сто пятьдесят кило, совершенно не обеспеченных запасами. Может быть, его и в природе нет, а мы все-таки обязаны добыть. И мы не могли отказаться, потому что отказ есть оппортунизм. А оппортунисты – это что-то вроде мерзавцев. Вы знаете, что это такое?

– Да, – сказала Свиридова, внимательно глядя на него.

– Среднее содержание здесь – около трехсот миллиграммов на кубометр. Значит, чтобы получить это золото, надо не менее сотни бакс и тысячи рабочих. А у нас ни бакс, ни рабочих. Да если бы даже были, это все-таки нам не помогло бы.

– То есть программы нам все-таки не выполнить?

– За пять лет Мунга ни разу не выполняла плана, – раздраженно ответил Мудрой. – Потому что наши планы составляются в расчете на фарт.

Свиридова отвернулась от него. Глаза ее потемнели, но сдержанно, – чувствовалось, она с усилием сдерживается, – спросила:

– Вы знаете, что у нас денег нет?

– Знаю.

– И... что приисковым управлением истрачено триста тысяч продснабовских оборотных средств?

– И это знаю.

– Так... что же, по-вашему, нам делать?

– Вот этого не знаю. Чего не знаю, того действительно не знаю, – едко ответил он, пожимая прямыми, острыми плечами. – Знаю только, что мне здесь делать нечего. Сторожем можно назначить кого-нибудь подешевле.

– Нет, – тихо сказала Свиридова, – мы-то все-таки обязаны знать, что нам делать.

– Что? – Мудрой круто повернулся к ней.

Она встретила его злой взгляд и так же тихо, но настойчиво ответила:

– Мы должны выполнить программу.

– Обязаны – это верно! – потеряв терпение, уже в голос кричал Мудрой. – Но мы ее не выполним. Она уже сорвана. Притом еще в прошлом году, когда утверждалась.

– Я говорю: д о л ж н ы, товарищ Мудрой.

– Слушайте, товарищ Свиридова: если вы будете говорить со мной, как председатель приискового профкома Терентий... товарищ Терентий, я буду отвечать так же. Дескать: «Товарищи! Мы должны! Все как один!.. На все сто процентов!..» – и так далее. Я это тоже умею.

У Свиридовой дрожали ресницы, на щеках выступили розовые пятна.

– Я совершенно серьезно, Георгий Степанович.

– Наталья Захаровна. – Инженер приложил руку к сердцу. – Мне, слава богу, сорок три года, и вы не маленькая – давайте будем взрослыми. Металла-то ведь нет! Что и где мы должны добывать, если его нет, – скажите мне ради бога!

– Почему вы думаете, что золота нет?

– А где оно? Разведки-то ведь ничего не нашли?

– Плохо искали... потому и не нашли.

– Ну хорошо, – нервно застегивая куртку, сказал он. – Оппортунистом я, конечно, не хочу быть. Я согласен с вами: программу мы  д о л ж н ы  выполнить. Давайте говорить – к а к... Я, понятно, помогу... помогу вам во всех мероприятиях.

Он застегнул куртку на все пуговицы, обдернул ее, поправил кепку и выпрямился, показывая, что он действительно готов сейчас же делать все то, что она скажет, в то же время, однако, думал, что сказать ей нечего.

Свиридова напряженно смотрела в голубую даль пади.

– Я сама еще не знаю, как. Твердо знаю только, что выполнить план мы должны... Вот и я... ищу, как, – поворачиваясь к нему и снова поднимая на него взгляд упрямых черных глаз, все так же тихо сказала она. – Поэтому и советуюсь с вами...

Он покраснел и, видя, что она заметила это, смущенно закашлялся.

Свиридова круто повернулась и, поправляя выбившиеся из-под берета темные волосы, быстро пошла к коню. Гнедой, увидя, что она идет к нему, навострил уши и фыркнул. Свиридова тихонько свистнула ему.

С травы вскочили два старателя и поклонились Свиридовой.

– Вы что? – спросила она.

Один из старателей, широкоплечий и кривоногий, старшинка нижнего разреза Лаврентий Щаплыгин, шагнул поближе. На нем грязная, раздавленная потолками забоев кожаная фуражка без козырька. Косматые, нависшие брови. Стриженая, пока берут ножницы, опаленная солнцем борода и обкусанные, ежистые усы. Одна щека чуть толще другой: за нею горсть зеленухи – табаку страшной крепости и отвратительного запаха. От этого табаку губы старшинки в грязно-зеленой пене.

– Кхым-м, – густо откашлянул он в черный кулак. – По служебному делу, товарищ директор, – сказал он неожиданно мягким голосом и поднял на Свиридову теплые, нежно высматривающие из-под косматых бровей голубые, как небо, глаза.

– Выплюнь эту... гадость, – брезгливо сказала Свиридова.

Старшинка с готовностью, отвернувшись, сплюнул, пальцем выковырнул из-под губы разопревший табак, хотел бросить его, но подумал и осторожно спрятал в карман шаровар.

– Женат? – спросила Свиридова, хотя прекрасно знала, что Щаплыгин женат.

– Я-то? – удивившись, настороженно спросил Щаплыгин. – Как же, старуха есть.

– Жена есть? – глядя в упор, переспросила Свиридова. – А когда же ты, товарищ Щаплыгин, прекратишь безобразничать с девушками в артели?

– Что ты, товарищ директор! – воскликнул старшинка, часто моргая глазами. – С какими девушками? У нас сроду и девок-то не было.

– Не было?

– Какие же это девки, Наталь Захарыч? – усмехаясь, проговорил старшинка. – Бабы всё. И потом, позвольте высказаться, бабу этим сроду не обидишь.

Щаплыгин независимо, картинно отставил ногу, забрызганную илом, поправил на голове фуражку и, не замечая широко открытых, злых глаз Свиридовой, с увлечением продолжал:

– Баба, ежели ее не догонять, она тебе, Наталь Захарыч, сейчас же в другую артель дезертирует...

Инженер Мудрой давно уже, с досадой кусая губы, многозначительно кивал старателю, чтобы тот замолчал, но Щаплыгин не смотрел на него и не замечал его знаков.

– Значит, меня... т-тоже надо догонять? – заикаясь, спросила Свиридова. – Чтобы не убежала...

– А как же, – сказал Щаплыгин, не подумав. – То есть это... как ее, – смешался он, заметив наконец и взгляд Свиридовой и знаки инженера. – Сама подвела разговор под это.

– Я этот разговор на общее собрание подведу.

– Что ты, товарищ директор! – испуганно забормотал Щаплыгин. – Пошутил. Никаких то есть баб, даже...

– Всю артель разложил, старый развратник!..

Щаплыгин попятился, решив, что лучше уйти подальше. Но его товарищ Кузьма Левицкий, с которым Щаплыгин с утра искал директора по артельному делу, сердито зашипел:

– Черт тебя дернул с этими бабами! Раскукарекался! Всю артель провалил! Иди, пока не уехала.

Щаплыгин поправил фуражку, сдержанно кашлянул в горстку и, глядя мимо Свиридовой, шагнул к ней.

– Кхым-м! – кашлянул он еще раз для храбрости. – По служебному делу, товарищ директор. В счет «Сухой». Как мы слышали, Кешка вас ни хрена... то есть это... не слушает, то мы просим от всей артели отдать нам «Сухую». По договору. А ежели проценты какие за горноподготовительные или другие какие расходы...

– А Зверева?

– Зверева? – сбитый с речи, замялся Щаплыгин. – А его это... на наше место.

– Нет. Нельзя этого.

– Он все одно испортит всю шахту. Знаем мы его, – наступал Щаплыгин. – Самый хищник. Ни государству металлу не достанется, ни сам как следует не попользуется.

– Закон, конечно... – с досадой забормотал старшинка. – Закон – оно дело священное и неприкосновенное, известно, – мялся он, злясь на то, что дело срывается, – а кругом его все-таки ходить можно как-нибудь. А?... Товарищ директор?

Георгий Степанович, заинтересованно слушавший, склонился к Свиридовой, прошептал:

– Эти неплохо работают. Они, пожалуй, увеличили бы добычу.

Свиридова, зажмуриваясь, отрицательно покачала головою.

– А Зверев – действительно хищник, – с досадой сказал Мудрой.

– Нельзя, – твердо сказала Свиридова. – Этак мы никогда не покончим с хищничеством и не выполним плана.

– Ну так как, товарищ директор? – снова спросил Щаплыгин. – Можно надеяться?

– В крайнем случае очередь просим установить, – ввязался Кузьма Левицкий. – А то одни зарабатывают, а другие без обувки сидят, на миллиграммах. Это законно, по-вашему?

– Кешка там кондяр пьет, – с обидой сказал Щаплыгин, стараясь перехватить взгляд Свиридовой. – Может, сговоримся, товарищ директор? А?

– Я не купец и шахтами не торгую, – оборвала его Свиридова. – Идите и в рабочее время не шляйтесь. Она быстро пошла к коню.

– Сат-тана! – пробормотал Щаплыгин, замаслившимися глазами провожая Свиридову.

С Усольцевым Свиридова впервые говорила вечером. Она познакомилась с ним еще в день приезда его, но с того дня виделась лишь мельком и догадалась, что он уклоняется от встречи, чтобы самому сперва разобраться в новой для него работе.

Усольцев действительно не шел к ней из боязни, что не сумеет толком поговорить о работах прииска, который видел впервые. Не спешить – советовал ему и секретарь райкома, тоже ленинградец. «Говорить о работах и прииске тебе не буду: все равно ничего не поймешь, – с грубоватым добродушием говорил он, не скрывая радости от встречи с земляком. – Оглядись, принюхайся, посоветуйся с народом – и тогда тебе станет все ясно...»

Усольцев пришел к директору прямо с работы.

– Садитесь, – сказала Свиридова; она положила бумаги в папку, поднялась и отступила к стене, прислоняясь к ней спиной, словно встала к печке погреться. – Я почти потеряла вас. Знакомились с прииском?

– Не познакомился еще. – Усольцев засмеялся.

– А я слышу другое. Вас все уже знают, и вы всех знаете... кроме директора. – Она нерешительно улыбнулась, разглядывая ссадину на его виске, тщательно заклеенную тонкой бумагой. – Теперь вы, вероятно, хотите выслушать меня?

– Да, да, – усаживаясь удобнее, сказал он. – Вы коротенько расскажите. Теперь я пойму.

– Я думаю, – сказала она, снова осматривая его. – Прежде всего я должна сказать вам, что наша Мунга – прииск старательский, на всех объектах мы имеем пять тысяч старателей.

Свиридова помолчала, ожидая вопросов. Но Усольцев не спрашивал.

– В этом году мы должны добыть полтора миллиона граммов золота – полторы тонны. А мы этого золота, не даем. Заканчивается полугодие, а программа выполнена только на шестьдесят процентов.

Она снова замолчала. Он на секунду взглянул на нее и опустил взгляд на стол. Этот его взгляд и нетерпеливое движение подсказали ей: он боится, что она будет оправдываться...

– Денег у нас нет, – сказала Свиридова. Ей понравилось, что парторг не поморщился и не притворился сочувствующим. – Оборотные средства все вложены в разрезы и шахты. А золота, запроектированного планом, в этих разрезах и шахтах не оказалось. Хлеба у нас мало... И вообще припасы на исходе, а купить не на что...

Она отвернулась к окну и, задумчиво глядя на черные, ночные отблески стекол, тихонько похрустывала за спиною пальцами.

– Да. Не густо... Какие сейчас намерения ваши? – осторожно спросил Усольцев.

– Прежде всего мы должны добыть золото, – решительно сказала она. – Пока нет золота, мы не смеем думать ни о чем ином.

– Это, конечно, верно, – сказал он, не удовлетворенный ее ответом.

Она поняла и сказала:

– Надо брать золото с «Сухой». При этом надо взять его без замены артели. Я не могу пойти на замену. Во-первых, это не метод ликвидации саботажа и хищничества, а во-вторых... Щаплыгин тоже запьет, и золота мы не получим.

– Да, – сказал Усольцев, думая о продовольствии прииска, – хлеба, вы говорили, – сколько его еще у нас?

– Недели на две. Но с прочими продуктами совсем плохо.

– Надо спешить, – тихо сказал он.

– Да, – ответила она, не поняв его. – С чего, вы думаете, надо начать?

– С собрания коммунистов и старательского актива. Надо сказать им, что у нас ни денег, ни хлеба нет и что программа проваливается.

– И тогда они разбегутся, – сказала Свиридова, с беспокойством глядя на Усольцева.

– Я думаю: наоборот. Надо поставить их в положение хозяев. Они не убегут, нет. Мы будем успешно руководить старателями в том случае, если ничего не скроем от них... Наша партия никогда и ничего не скрывала от народа, и в этом ее сила, – добавил он тихо, убежденно.

– Да, вы правы, – сказала Свиридова и почему-то покраснела.

Она смущенно поправила волнистые густые волосы, смахнула соринку с жакета и, почувствовав пристальный взгляд Усольцева, смутилась еще больше. Она была очень хороша сейчас. Усольцев смотрел на нее не мигая. Потом спохватился, тоже почему-то сконфузился, поспешно поднялся и, глядя мимо Свиридовой, сказал:

– Завтра партсобрание. Вы подготовьтесь, как мы условились.

– Хорошо, – сказала Свиридова, уже смеющимися глазами провожая его. – Только проститься бы надо.

– Да, верно, – он остановился, неловко усмехаясь. – До свидания, товарищ директор.

– До свидания, товарищ парторг.

Торопясь уйти, он ударился плечом о косяк и с излишней осторожностью прикрыл за собой дверь.

«Поговорил!» – с досадой подумал Усольцев, поеживаясь от вечерней горной прохлады. Студеная сырость быстро проникла под френч и зябко охватила его. Ноги тоже стали зябнуть, словно он стоял на льду. «Вечная мерзлота», – вспомнил Усольцев. Он представил себе, что под ним мертвая земля, и вздрогнул.

День окончился. Но идти домой Усольцеву не хотелось. Прислушиваясь к ночным звукам в поселке, он вдруг с удивлением почувствовал, что твердая уверенность в себе, с которой начал он день, сменилась неясным беспокойством. Он почувствовал, что началось это не сейчас, что тревога нарастала постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего мгновения, и стал напряженно искать эту первоначальную причину тревоги, зная наверное, что, пока не найдет, не сможет ни о чем ином думать. И он начал быстро перебирать в памяти все впечатления и события последнего времени:

«Воронка? Чи-Фу? Свиридова? Несуразное бегство от нее? Это, конечно, досадно. Но нет, все это – не то. Но что же? Что же? – твердил Усольцев, с мучительным напряжением стараясь понять, откуда пришло это нарастающее беспокойство. – Надо не думать об этом, тогда скорее вспомнится... Мунга... «Надо брать золото с «Сухой»... «Сундук с золотом»... Жмаев! – внезапно вспыхнуло в памяти Усольцева. – «Плохо, паря... Придется укочевать отсюда...» Да, да, это, это! С какой безнадежностью сказал Жмаев эти слова! Вот, вот: «Укочевать». Потом: «Золота нет», «Отощали». Потом: «Хлеба и денег у нас нет». Это не жалоба. Это потеря перспективы, самое... неприятное».

И вот, как это всегда бывало с Усольцевым, едва он вспомнил о причине смутно точившего его беспокойства, оно сразу же исчезло, и Усольцев уже деловито стал думать о старателях, о золоте и Мунге. Он еще не знал, что он сделает и как сделает, но уже предчувствовал, что придется сломать немало препятствий.

От конторы он прошелся вниз, не без труда разыскал в группе избушек дом Данилы Жмаева и, отбиваясь ногою от наседавшей на него бурятской собаки, вошел в кухню.

Данила сидел за самоваром. Увидев парторга, он осторожно поставил блюдце с чаем на стол и поднялся с лавки навстречу гостю.

В комнате Данила казался еще крупнее. Был он широкоплеч и немного сутуловат, как и большинство шахтеров. Очень смуглый, черноглазый и в буйной шапке вьющихся волос, он сошел бы за цыгана, если бы не русский, короткий и мягко очерченный нос да круглые, румяные, с ямочками, щеки и массивный подбородок. Когда Данила улыбался, казалось – у него светились и улыбались одновременно и глаза, и зубы, и ямочки на щеках, и разлетистые брови.

Усольцева пригласили к столу. Данила, даже сидящий, все еще был высок и, очевидно, стеснялся этой своей массивности. Он смущенно застегнул воротник синей косоворотки.

– Как же она узнала-то про нас? – спросил он, приноравливаясь ухватиться за крохотную дужку чайной чашки. Но дужка эта была не по его руке; тогда он, украдкой взглянув на Усольцева, захватил чашку, как наперсток, большим и указательным пальцами и облегченно заулыбался.

– Кто узнала? – переспросил Усольцев, не показывая, что он видел неловкую возню с чашкой.

– Москва-то?

– Ну... как же: она получает, от нас золото, шлет нам деньги, товары, оборудование – как же ей нас не знать?

– Верно, – согласился Данила, с удовольствием, заметив, что Усольцев сказал про Мунгу «нам».

– Ты пей веселее, – угощал он Усольцева, легонько придвигая к нему чайник и кувшин с молоком и тем показывая, чтобы он уже сам распоряжался этими хрупкими и неудобными предметами.

– Пью, – сказал Усольцев, расстегивая тугой воротник френча. – Хозяйка-то у тебя где?

– Настя-то? А вот она, – Данила засмеялся, показывая за плечи Усольцева. – Она у меня незаметная.

Усольцев увидел стоявшую в стороне молодую женщину. Настенька Жмаева – маленькая, шустрая и веселая, с такими же сочными румяными щеками, как и у Данилы, – подала Усольцеву руку и бойко взглянула на него, смешливо морща беленький, очень подвижный носик.

– Петьку, наверно, хочет показать, – сказал Данила, подмигивая Усольцеву. – Ишь, юлит.

– Спит он, – краснея и счастливо улыбаясь, сказала Настенька. – Ну, пойдемте уж... Только тихонько, – позвала она мужчин, будто уступая очень настойчивым просьбам.

Данила, показывая на занавешенную дверь в горницу и так же счастливо улыбаясь, сказал:

– Сын...

Настенька была уже там. Она поставила лампу на стол, осторожно раздвинула на зыбке занавески и посторонилась, показывая спящего мальчика.

Данила неловко и грузно топтался около зыбки.

«Гигант какой! – подумал Усольцев, восхищенно разглядывая широкую спину Данилы. – Нет, этот повезет. Повезет... Этот повезет!..»

И Усольцев почувствовал, как тает, уходит куда-то тревога за прииск и старателей. Весело шел он домой после разговора со Жмаевым. Он чувствовал, как через Данилу какими-то невидимыми нитями он уже связался и породнился со всеми людьми прииска и оттого ощущал в себе веселую силу.

3

На следующий день Усольцев с утра ушел на «Сухую». Он пробыл там утреннюю раскомандировку, спустился в шахту, дождался начала работ и, натыкаясь всюду на глухую стену саботажа и сопротивления, понял, что вчерашний план его – терпеливо высидеть в шахте и «докопаться до корня», как он записал в блокноте, – сорвался. Взбешенный вылез Усольцев наверх, не останавливаясь пробежал около километра от «Сухой» и немного остыл только в холодном стволе глубокой 14-й шахты.

В стволе шахты было темно, сыро и зябко, пахло гниющим деревом и сероводородом.

Усольцев осторожно спускался.

Почему-то казалось, что лесенка прервется, нога повиснет в темной бездонной пустоте, – и тогда сорвешься и полетишь куда-то в страшную, неведомой глубины пропасть. С непривычки и от напряжения ноги в коленях дрожали.

Но вот послышались тяжелые вздохи насоса, людские голоса, и Усольцев вступил на последнюю площадку. Еще десяток скользких, обшарканных грязными ичигами и сапогами лестничных перекладин – и майдан, шахтовый двор. Отсюда, с майдана, начинается подземное царство старателей.

На майдане шла горячая суетня. Из полутемного коридора рысцой бежали откатчики. Вихляя и будто приплясывая, они гнали по выкатным доскам одноколесные тяжелые тачки к стволовому зунфу, броском опрокидывали песок в бадью, выдергивали тачки на подмостки майдана и спешили назад.

Шагах в пятидесяти от майдана крепленная лесом кровля коридора осела. Но это старателей нисколько не смущало. Они и здесь бежали торопливо, семенящей рысью, ловко выкатывая неустойчивую десятипудовую, с грузом, тачку. На обратном пути старатели обгоняли Усольцева, сворачивали в боковые просечки и скрывались где-то в плохо освещенных подземных коридорах.

В одну из таких темных просечек наугад повернул и Усольцев. Почти сразу же наступила тишина. Шум и скрежет стволовых бадей, равномерное дыхание насосов, шипение и потрескивание паровых и водоотливных труб, шарканье выкатываемых тачек – все это сразу исчезло, замолкло. Усольцев, ногами нащупывая выкатную доску, продвигался по ней медленно и осторожно, как над пропастью.

Просечка, видимо, была пройдена давно. На огнивах, на стойках и подхватах густо висела серебристая паутина плесени. Крепкие лиственничные, полуметровой толщины подхваты местами были расплющены, как камышовые соломинки; более крепкие стойки расщеплены на мелкие лучины или глубоко вдавлены в оттаявшую почву. В этих местах потолок был не выше метра, и, чтобы пройти, надо было присесть на корточки.

Вдруг у самого плеча Усольцева треснула, словно выстрелила, стойка. Усольцев вздрогнул, невольно втянул голову в плечи и присел, с опасением оглядываясь.

Потом попалась просечка вправо, и Усольцев, опять наугад, свернул в нее. Зияющие тьмою и зловеще притихшие просечки стали попадаться все чаще. Усольцев шел по ним, сворачивая то вправо, то влево, и ему уже казалось, что вся земля продырявлена такими вот заплесневевшими, недобро мерцающими тьмою квадратными норами.

В одной из просечек серой пылью сочился свет. Усольцев вышел в нее и наконец попал в забой Жмаева. Данила, сидя на коленях, окайливал основание забоя. Острая кайла чертила забой седыми бороздками.

– Заканчиваешь? – спросил Усольцев, устало опускаясь на сложенные у борта стойки заготовленного крепежника.

Данила опустил кайлу, сдвинул на затылок брезентовую подбитую ватой шляпу и мягко сел на пятки.

– Здорово, Василий Алексеевич! Заканчиваю.

С кровли забоя негромко сыпались камешки, шуршал песок, потрескивала свеча. В сумерках и прохладной тишине забоя было уютно и покойно. Присматриваясь к злому, прерывисто дышавшему Усольцеву, Данила настороженно спросил:

– С «Сухой»? Насмотрелся? – и, не дождавшись ответа, шумно плюнул в рукавицы и ожесточенно ударил кайлой по забою.

– Не артель – хлюсты. Гони их к черту, пока шахту не погубили! – бросая кайлу, выругался Данила.

Но это так не шло к его доброму лицу, что Усольцев невольно усмехнулся.

И Данила, увидев смеющегося Усольцева, подмигнул ему и улыбнулся, ощеривая белые зубы.

– «Гони»... Это просто – прогнать-то. Эти разбегутся, другие начнут то же, – продолжал разговор Усольцев.

– Нам золото надо! – сказал Жмаев.

– Знаю. Золото... Есть кое-что подороже золота, – сказал Усольцев.

Он нагнулся к свечке и прикурил от нее. Синий дымок, не поднимаясь, потянулся из забоя к коридору. Покусывая мундштук, Усольцев смотрел, как Данила не спеша, сильными движениями мастерил из песков забоя углубление для бута, выравнивал завалину, ползая от борта к борту, сопел и, сам довольный своей работой, прихорашивал завалинку, похлопывая и оглаживая ее широкими, как лопаты, ладонями.

Усольцев сказал:

– Надо тебе, Данила Афанасьевич, переходить на «Сухую». Там Костя Корнев, комсомолец. Еще кого-нибудь двинем. Что? – спросил он, видя поползшие вверх густые Данилины брови.

– Как-то, знаешь... Это!.. – смущенно сказал Данила, шевеля толстыми потрескавшимися, с черными ссадинами пальцами. – Ну, скажут: Усольцев своих коммунистов на хорошее золото переселяет.

– Скажут – ответим. Ты не ради золота идешь, а ради людей, – строго сказал Усольцев.

– Это так, – уже успокоенно проговорил Жмаев.

На «Сухой» закончили работу на обед в этот день, как и в предыдущие, без малого за час до гудка. Здесь не спешили. Мечта о взбалмошном фарте, всю жизнь точившая старателей, как азартных, но неудачных игроков, наконец сбылась. Они напали на богатое, «дуром валившее» золото и хотели насладиться удачей в полной мере. Чувствуя, что Усольцев перешел в наступление, они ретиво и злобно насторожились, готовые вцепиться в глотку любому, кто посягнет на их золото.

В раскомандировочной избе, окруженный артельщиками, сидел старшинка «Сухой» Иннокентий Зверев.

– Н-но, слушаю!.. Да тише вы тут! – рявкнул он на галдевших старателей.

Держа трубку телефона, Иннокентий зло оглядывал артельщиков. С косматой головы его на глаза спадал непокорный черный вьющийся чуб. Иннокентий Зверев тридцать из сорока тяжелых прожитых лет копал золото. Пятнадцатилетним долговязым парнишкой, не по летам сильным, бросил Кешка хозяйскую тачку и с лотком на загорбке бежал в сопки, тая в сердце острую, неотомщенную обиду на обсчитавшего его жулика-арендатора. С того времени ни одного дня не был Зверев в работниках. В поисках золота и привольной, независимой жизни он пешком прошел от Зеи до Енисея, от Аргуни до Колара – всю Сибирь, как приусадебный огород. В Мариинской тайге он искал жилы, на Коларе мыл сказочно богатое речное золото, насыпал крупнозернистым, тяжелым песком три лосиных пузыря – больше двух пудов – и тогда же потерял его, спасаясь от цинги и голода. Об империалистической войне узнал он на Чукотке, в гражданскую войну ходил партизаном в отряде Макара Якимова. В Мунгу Зверев пришел в прошлом году, разбитый, оборванный, вспыльчивый, злой и по-прежнему одинокий.

В раскомандировке было жарко от непрерывно топившейся плиты и душно от дюжины тесно обступивших старшинку артельщиков. Зверев расстегнул вышитый воротник роскошной полотняной косоворотки и, почесывая заросшую грудь, раздраженно кричал в трубку:

– Ну да, Зверев. Что? Редакция?..

Иннокентий удивленно поднял брови: что это за редакция появилась в Мунге. Старатели не знали еще, что вместе с Усольцевым прибыл на прииск станок и уже назначен редактор – учитель. Через два дня намечен выпуск первого номера приисковой газеты.

– Н-ну? Как дела? Как сажа бела... Н-но, н-но, тише на поворотах. Сколько промыли? В конторе узнай. Еще что? Дополнительных забойщиков?

Артельщики, ревниво, разиня рты, слушавшие Зверева, вдруг угрожающе загалдели:

– Ему-то какое дело?

– Когда по четвертаку зарабатывали, – молчали?

– И так больше всех даем государству металлу.

– Ну, тише! – прикрикнул Зверев – и в трубку: – Я не тебе. Фронту, мол, нет. Фронт узок. Понял? Вот нарежем новые лавы – тогда...

Но молодой редактор не отступался. Зверев, слушая его, вдруг вспыхнул и, подскочив, взбешенно, задыхаясь, закричал:

– Что?! Что?!. Ты... ты что мне говоришь?! Учить?! Мальчишка! Пшел к черту!..

Он бросил трубку, рывком застегнул воротник и, не глядя на притихших артельщиков, шумно поднялся и вышел, яростно шурша плисовыми широкими шароварами.

– Ну... теперь будет этому редактору! – испуганно оглядывая старателей, сказал Тишка-счетовод.

Оставшиеся в шахте старатели бездельничали в этот еще рабочий час. В глубоком забое, метров на восемь без крепления, с осыпавшимися бортами и раскуполенным потолком, как в древней пещере, сидели трое. Перед ними на опрокинутой тачке стояли раскрытые консервные банки, пустая бутылка и две горящие свечи. Старатели крепко выпили и плотно закусили. Илья Глотов – бывший спиртонос казаковской каторги, Афанас Педорин – бывший уголовный каторжанин той же каторги и Матвей Сверкунов – просто старатель. Они были жадны до золота и водки и больше ничем не интересовались. Осовевшие от еды и выпивки, они пели сиплыми голосами почти забытые уже всеми песни.

– Бывало... помнишь, Афанас, – качнувшись, гундосо сказал Илья Глотов, показывая на бутылку. – За такую – золотник чистого, а то и два.

Педорин пьяно взглянул на Илью; под тощими морщинистыми мешками, в маленьких глазках Афанаса смутно блеснула злоба.

– Помню... Тебя звали не Илья Глотов, а... Живоглотов. Ты нашего брата каторжанина ж-живым глотал... Сначала мне пять шомполов всыпали за пьянство, а потом десять – за кражу золота, хоть у меня никто его, кроме тебя, и не видел. Ты, Илья, сволочь был...

– Но, но... ты не больно ругайся, каторжная душа! Я за риск брал, каторгой рисковал. Риск – благородное дело.

– Илька Ж-живоглотов – благородный. Х-ха-а!.. Два золотника за бутылку разбавленного... – сказал Афанас и презрительно плюнул.

– А сволочь-то – это охотники. Знаешь? Которые бегляков ловили. Устроит каторжнику золотников за десять побег, а потом сам же сцапает его и с начальства пятьдесят целковых еще в карман положит. Вот это, я понимаю, работа! – уже миролюбиво сказал Глотов.

Педорин ощипнул фитиль свечи и, уставясь на бледный огонек ее, затянул:

 
Звенел звонок насчет проверки...
 

Матвей Сверкунов, тряхнув жиденькой бородкой и зажмуриваясь, срывающимся голосом пронзительно закричал:

 
Ланцов из замка убежал...
 

– Илька! Пой, не бойся!

 
В трубу он тесную пробрался
И на высокий на чердак...
 

В глаза поющих вдруг ударил ослепительный свет. Глотов испуганно обернулся и, увидав старшинку Зверева, Усольцева и Данилу Жмаева, торопливо отодвинулся от товарищей в тень.

– Обедаете? – спросил Зверев, многозначительно мигая на бутылку, стоявшую между свечами.

Но старики не догадывались или не считали нужным прятать бутылку.

– Обедаем вот, – угодливо отозвался Илья Глотов.

Усольцев поднял лампочку и, вглядываясь в старателей, остановился на фигуре Глотова. Илья спрятался за спину Матвея Сверкунова, но, когда свет и там нашел его, Илья поднялся и отступил в сторону, будто случайный свидетель этой пирушки, и даже улыбнулся, но улыбка выдала его состояние.

– Пьян, – брезгливо сказал Усольцев и, не спуская с Глотова злых глаз, едва сдерживаясь, заговорил: – А забой не закреплен, доски проезжены, зунф засорен. Прииск на последние деньги пробил и оборудовал вам шахту на... народные деньги, а вы...

Усольцев повернулся к Звереву и, в упор глядя на него, сказал:

– Убери его... этого.

Афанас Педорин, старчески прищуриваясь, вгляделся в парторга, спросил:

– Ты, сынок, подавал нам? А?

Усольцев посмотрел на широкоплечего и горбатого равнодушно раскачивающегося Афанаса.

– Это тебе... за что же «подавать»?

– За что? За... за горькую мою жизнь. За семь лет каторжных страданьев... А?

Усольцев хотел присесть к старику, почему-то сразу понравившемуся ему, и по-доброму поругаться с ним, но, заметив злорадную ухмылку Глотова, сухо сказал:

– Мы разбили твою каторгу, а тебе дали свободу. И даже не спросили, за что ты судился.

– Кгм, ловко ответил большевик... За это я вас и... уважаю.

– На твое уваженье-то хлеба не купишь.

– Верно. Опять, черт возьми, верно сказал!.. Хм, интересно...