Текст книги "Старатели"
Автор книги: Василий Ганибесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Утром, как вчера, как сто лет назад, как всегда, все так же бодро и весело взошло солнце. Со вторым гудком старатели деловито и привычно, словно ничего не случилось, ушли на работу; в восемь часов открылся магазин, в девять – контора прииска, в десять – поднялись и зажужжали разгоняемые дымом пауты. Нудное жужжанье их, свежий, до блеска умытый день – все это обычное почему-то угнетало Свиридову, вызывало в ней глухо нарастающее раздражение.
Началось это еще ночью в шахте, когда стало ясно, что Данила и его люди остались там, под обрушившимся потолком, что им уже не выйти и никакие усилия и ярость Зверева не помогут им.
И когда это стало ясно, Свиридову вдруг охватило отчаяние: «Это я закопала их!..»
Она сказала это мысленно. Холодная дрожь прошла по ней, лицо побледнело.
Всю ночь, бродила она по прииску, стараясь стряхнуть, перебороть гнетущую подавленность, вытеснить ее усталостью. Но как раз именно в те минуты, когда казалось, что наступает облегчение, что ей лучше теперь, чувство подавленности острой болью вдруг вновь пронизывало ее.
«Нет, это я закопала их, я!» – глухим шепотом говорила она в темь ночи.
Она не могла понять, что не чувство виновности, не оно гонит ее по прииску. Гордость, жалко повергнутая на глазах всех, и смятая, постыдно раздавленная уверенность в себе, беспомощность и бессилие – именно это гнало ее куда-то.
К горлу подступали слезы щемящей, горькой обиды. Ей хотелось упасть прямо в траву и разрыдаться, облегчить криком душу.
Утром, когда начинался такой обычный, такой всегдашний день, Свиридовой внезапно пришла мысль, что ведь и вчера, и на прошлой неделе, и при прежнем директоре старатели так же, покашливая спросонок, разминаясь, шли на работы; так же смеялись, беззлобно переругивались, может быть, несознательно, но строили невидимое, но важное, самое реальное из всего реального здание жизни. Пройдет время – не будет здесь ни Усольцева, ни Свиридовой, как нет вот ее предшественника – директора; может быть, и ее снимут, может быть, даже она умрет, а они, люди, старатели, все так же, покашливая, смеясь и покрикивая, будут ходить в разрезы и шахты мыть золото, строить, и никто не заметит отсутствия ее, как не замечают сейчас отсутствия бывшего директора, забыв даже имя его.
Глубоко потрясенная этими внезапно родившимися в ней мыслями, Свиридова оцепенело долго стояла у стволов. Но вот сейчас она ясно увидела, даже с холодной оторопью почувствовала, что ведь ничего, вовсе ничего, кроме нее и ее сознания, ничего не исчезнет. Все так же свежо будет зеленеть трава, так же будут жужжать пауты, так же будут порхать эти птички, с такой же деловитостью будут копошиться в разрезе старатели. Она почти с ненавистью смотрела на Щаплыгина, украдкой от постороннего глаза обтиравшего свою голую, как пятка, несуразно большую голову, и с жгучей болью завидовала ему, словно впрямь Лаврентий Щаплыгин был бессмертен.
Она пошла от разреза с томящим, гнетущим чувством нерешенности чего-то и с сознанием отвратительной беспомощности.
В отвалах 14-й шахты к ней подъехал на галопе Усольцев. Он на ходу соскочил, бросил своего Чалку, тут же свернувшего в кусты, и, жарко дыша, с тревожной настороженностью быстро подошел к Свиридовой.
– Что случилось? Что еще? – нетерпеливо закричал он, злясь на Свиридову, вынудившую его с тревогой скакать за нею по всему прииску.
Свиридова ждала, пока он подошел к ней. Ей нравилась уверенность его в том, что он делает совершенно необходимое дело, что это дело только он может делать и никто другой, и если почему-либо он не будет делать, то все пойдет к черту, все пропадет.
– Вас там ждут, – сказал Усольцев тише, заметив ее необычное состояние и поняв, что произошло что-то лично с нею. – Мне железа надо, – вдруг совершенно некстати сказал он; и оттого, что сказал не то, что нужно было сказать, он смешался еще более. – Этого... круглого, – горько морщась, договорил Усольцев.
– Круглого, – сквозь слезы фыркнула Свиридова, со злорадством наблюдая растерянность Усольцева. – Вы, кажется, думаете, что сейчас вот... этим круглым железом вы все здесь... все здесь повернете? – нервно вздрагивая, выкрикивала она медленно бледнеющему Усольцеву. – Мы с вами для начала... повернули уже... четырех человек...
– Ты... – крикнул, захлебываясь от гнева, Усольцев, – ты это... что же?.. К черту! – Он с силой тряхнул кулаками.
Вздрогнувший Чалка прыгнул в самую гущу непролазного ольховника.
Усольцев жарко дышал в самое лицо Свиридовой, не сводящей с него больших, глубоко потемневших глаз.
– Эти штучки я знаю. Вы меня не удивите ими. И не струшу я, как, например, перетрусили вы сами.
– Я не перетрусила.
– Перетрусили! Раскисли! Как этот Мудрой. Развалил к черту работу, а теперь страдает, ищет смысла жизни. Слюнтяй!..
Он яростно смотрел на Свиридову, побледневшую, осунувшуюся:
– Я не об этом, Усольцев, – вздрагивая от его слов, как от пощечин, сухим, надтреснутым голосом сказала Свиридова.
– Об этом! – снова загорячился Усольцев. – Вы взбунтовались, потому что этой аварией ущемлено ваше самолюбие. Как же, дескать, так: я, директор, Наталья Свиридова, – и вдруг такой конфуз? И теперь, дескать, все увидят, что я Наталья, – просто Наталья, и все. Не об этом?
– Об этом, – глухо проговорила она, большими, опять глубоко потемневшими глазами глядя на Усольцева. – И без меня давило и... при мне... Данька-то, Данила... – почти шепотом проговорила она, придерживая ладонями дрогнувшие и оседающие вниз уголки губ, – мы с ним маленькие были... дрались с ним...
– Ну? – вдруг смолк Усольцев, смущенно отводя взгляд от Свиридовой.
Она поправила выбившиеся из-под берета волосы и, сторонясь Усольцева, пошла к поселку.
– Погоди! – остановил ее Усольцев, все еще не решаясь глядеть на нее. – Это... я, понимаешь, накричал тут... Кхм, черт!.. – злобно кашлянул он, оправляя неровный голос.
– Ты правильно кричал.
– Вот, вот. Так ты, пожалуйста, это... понимаешь?
– Понимаю.
– Не сердись, говорю.
– Я не сержусь.
– Ну, ну, – уже вдогонку ей сказал Усольцев и полез в запаутиневшие кустарники к спасавшемуся там от оводов Чалке.
Было уже больше двенадцати. Пошабашившие старатели тянулись к магазину, золотоприемной и конторе – кто по нужде, а кто и просто так, потолкаться в перерыв среди народа, послушать новости, переметнуться, словом со знакомым. У железной решетки золотоприемной, сдавленный старателями, стоял Щаплыгин. Кассир, как базарный фокусник, едва уловимыми движениями тарелки метал золото вверх, ловко подхватывал его, отсеивая шлихи в сторону, дул на него, растирал магнитной подковой и выбирал из него железняки, крутил, как муку в сите, и снова метал, торопясь поскорее спровадить Щаплыгина, пристально и недоверчиво смотревшего на него.
– Пиши, – сказал Щаплыгин, хмуря косматые брови, – половину бонами, половину червонцами.
Ему выписали и подали расчетные книжки – боны – и отдельно квитанцию.
– Деньги – рядом. – Не глядя на Щаплыгина, кассир ткнул пальцем в сторону следующей кассы.
А там окно было закрыто. Лаврентий загремел в него кулаком, но между окном и Щаплыгиным протиснулся вооруженный берданкой сторож и оттер старшинку, молча показывая ему на объявление: «Касса закрыта».
– Ну что? – встретили его у выхода артельщики и жены их с мешками и кошелками.
– Сдал, – выдергивая из кармана шаровар боны, нарочно громко, чтобы слышала Свиридова, крикнул Щаплыгин. – А денег нет! Даже касса закрыта!
У магазина толпилась уже добрая сотня людей. Старатели все прибывали – и пешие, и конные, и верхами, и в таратайках. Были здесь и коренные старатели в широченных шароварах, и китайцы в синих ватных стеганках и брезентовых спецовках, и чисто одетые корейцы, и буряты в овчинных шубах, и русские крестьяне, и пижоны – хлюсты с московской «биржи труда», прилетевшие сюда за «длинным» золотым рублем. Очкастый, маленький и хлипкий, золотозубый кореец Бен терся то тут, то там, как тень скользя между старателями.
Наталья Свиридова с каким-то злым упрямством лезла в самую гущу старателей, чего-то искала в них, что – она и сама не смогла бы объяснить, ни с кем не разговаривала и почти не отвечала на приветствия. Лаврентий Щаплыгин, увидя ее, круто повернул к ней спину.
– Что ты, как стень, трясешься за мной? – вдруг напал он на жену Варвару, испуганно попятившуюся от него.
Он со злостью сунул руку в карман к бонам и торопливо пошел к магазину.
В магазине Лаврентий плечом раздвинул толпу, пролез с Варварой к самому прилавку. Варвара ошалело уставилась на полки, сразу перезабыв, что она хотела взять. Полки были забиты мылом, жженым кофе-суррогатом, спичками.
– Муки мешок пиши, – боками отбиваясь от напиравших со всех сторон старателей, крикнул продавцу Щаплыгин.
– Четыре кило, – отметил продавец; – сильно гнусавивший Федор Ильич Глотов.
– Мешок, тебе говорят! – крикнул ему Щаплыгин, крепко сжимая боны в кармане.
– Не могу: только четыре кило... У нас гирь нет, – не мигая, отчаянно врал Федор Ильич.
– Масла пиши.
– Подсолнечное, одно кило.
Лаврентий затравленно оглянулся. Шум спал, слышно стало, как тикали на стенке проржавевшие с подвешенной фунтовой гирькой жестяные ходики.
А Федор Ильич вертел в руках карандаш, растерянно бормотал:
– Какао есть, лососина, шоколад, конфеты «раковая шейка»...
– Ну-у?! Неужели? Это вы говорите? – в притворном изумлении, широко раскрывая голубые глаза, воскликнул Щаплыгин.
В свободном углу магазина с кошелками и мешками покупок стояли золотничники из захребтовой пади Багульни. У половины из них, как флюсы, распирало щеки от пареного, с золою для крепости, загубного табаку. Старый, с длинными желтыми зубами Ли Чан-чу слушал старателей, попыхивая самодельной черемуховой трубочкой. Еле заметным движением головы приветствуя знакомого шахтера Залетина, Ли Чан-чу молча подвинулся, уступая ему место. Залетин за руку поздоровался с багульнинцами и гостеприимно раскрыл перед ними пачку дорогих «Сафо».
– Ну, как Багульня? – спросил он, угощая всех папиросами.
– Чего там, – отмахнулся старшинка в фуражке с белой тульей, невесть как попавшей к нему. – Ничего, паря, не моем.
– Но-но!.. – недоверчиво погрозил ему Залетин. – По пятерке, небось, моете?
– По пятерке? – в притворном ужасе переспросил старатель. – Да ты что, паря? От силы, от силы два с полтиной. «По пятерке», – с досадой проговорил он. – Вот на Зее, говорят, моют: по десятке, по двадцать, говорят, на брата обходится.
– Это где Зея?
– Тут где-то, в этом углу, – неопределенно показал старатель. – Тыщи, говорят, две километров отсюда... А Багульня наша нынче... – Он презрительно сморщился и отмахнулся. – По бортам ковыряемся, что уж там. «Сухая»-то у вас, говорят, стала? – прикуривая от залетинской папиросы, спросил он.
Залетин сразу помрачнел, смял недокуренную папиросу и бросил ее.
– Жмаева Данилу, говорят, покалечило? – с тревогой, осторожно допытывался старшинка.
– Ничего неизвестно, – отворачиваясь от взгляда старателя, отвечал Залетин. – Не откопали еще...
– Не откопали? – дрогнул багульнинец. – Всё еще там?
Ли Чан-чу вынул изо рта трубку и, оглядев печальными глазами стоявших вокруг старателей, сказал:
– Чи-Фу там! – Он приложил руку к своей сухой груди и хрипло добавил: – Друг...
– Четырех человек... – хмуро сказал Залетин.
Старатели подавленно молчали. В наступившей тишине слышно стало, как беременная жена Залетина, Клавдия, вполголоса рассказывала Варваре Щаплыгиной:
– Те-то хоть холостые, а этот на кого оставил?
У Клавдии дрогнули обветренные губы, прерывистым голосом, сбивающимся на полушепот, она продолжала:
– Иду я, а... Настенька-то за шахтой у речки сидит... Не узнаёт. Петька-то по грязи... Она смотрит и не понимает. Поплакать-то даже... бедная... не может.
У Клавдии брызнули слезы и часто попадали со щек на кофточку. Трясущимися губами Клавдия зашептала:
– Взялась вот так за волосы и... качается. У меня... мурашки по спине...
– Будет! – остановил жену Залетин.
Ли Чан-чу взволнованно, горячо сказал:
– Шибко хороший люди Чи-Фу!
Клавдия ладонью придавила на щеках слезы, сказала:
– Говорят, Василий Алексеевич думает, что, может, они живы еще...
– Нн-у! – возмутился Залетин. – Молчи уж!
– Он бут не дал закладывать, чтобы они в случае чего не угорели, – упрямо настаивала Клавдия. – Вы бы, мужики, пошли бы, помогли там...
– Там и так толчея. Полна шахта народу, – сказал Залетин.
– Нет! – перебил его Ли Чан-чу, сжимая в кулаке трубку. – Надо все люди. Надо копайла, копайла, копайла! – взмахивая кулаком, страстно заговорил он. – Наша люди ходи! – и, не оглядываясь, решительно вышел.
Старшинка багульнинцев посмотрел ему вслед, пошел за ним и, уже на улице решительно нахлобучив фуражку, широким шагом направился к «Сухой».
На площади к нему подоспели артельщики, а вскоре следом ушел и Щаплыгин, сказав Варваре, чтобы она возвращалась без него.
6В конторе Свиридову с утра ожидали люди. Старый десятник Багульни Григорий Матвеевич Черных, робея перед директором, неловко крутил в руках запечатанную железную банку, хмурился, но говорил спокойно:
– Обносились, Наталь Захарыч. Прямо... ну, кругом. Ичиги порвали, сапоги так совсем всмятку. Были в амбаре какие-то дамские калоши, так и их. А как в такую мокрядь? Народ гудит...
– Фофанов, позовите управделами, – сказала Свиридова десятнику разреза, стоявшему у двери. – Ну!
– За наш, говорят, благородный металл в другом месте на руках, говорят, будут носить...
– Это где «в другом месте»? – спросила Свиридова, вперяясь в Черных большими темными глазами.
– Кхм-м! – гулко кашлянул в горсть завравшийся десятник и, сразу снизив тон, откровенно сказал: – Положенья плохая, товарищ директор. Контрабандисты появились. Ты бы подбросила мне пар пятьдесят хоть...
– Насчет обуви у меня – то же, – не утерпел молодой десятник Фофанов из демобилизованных красноармейцев-пограничников. – Запишите мне тоже полсотни.
– Ну, сорок, – уже не веря, что получит сапоги, сказал Черных. – Или бы хоть пар десять, – видя ничего доброго не предвещающую холодность Свиридовой, сразу в пять раз сбавил старый десятник. – Кабы не положенья... разве бы я стал надоедать, Наталь Захарыч?..
– Обуви никакой нет, – сказала Свиридова, – нисколько. И не просите.
– Так я и знал, – потерянно сказал Черных, оглянулся на десятников и раздраженно почесал подбородок под роскошной иссиня-черной с нечастыми серебристыми нитками, никогда не стриженной бородою.
– Ну, обувь, скажем, туда-сюда, – дело десятое. Голяшки от сапог срежем, ичиги починим...
– Правильно, – сказала Свиридова, внимательно оглядывая десятников.
– Провиант вышел, товарищ директор! Мяса нет, рыбы нет, масла нет, чаю нет, – перечислял Черных, сгибая иссохшие, с толстыми костяшками суставов, обкуренные пальцы, – есть какой-то горох – сага называется. А что с этой саги делают, никто не знает.
– Ты сколько сдал? – прервала его Свиридова, кивая на банку, висевшую у него на шее.
– Металлу? Один триста.
– А надо?
– Надо?.. – Черных смущенно заморгал. – Надо бы один шестьсот.
– А снабжаться хочешь хорошо? Золота не даешь, а сапоги тебе дай, масла дай, консервы дай! Они что – в кармане у меня?.. Привезешь в этой декаде два кило, – твердо сказала Свиридова десятнику.
– Где же я... – бормотал он, оседая, старчески ссутулясь.
– Намоешь. Пораньше вставайте да работайте до поту. Женщин привлеки. На ягоды, небось, распустил их?.. Значит, два.
– Растерзают меня старатели...
– Боишься?
Черных, дрогнув, выпрямился. Его можно было обвинять во всех семи смертных грехах, но только не в трусости. Он вырос на приисках, много лет копал золото арендаторам, работал на кабинетах[3]3
Прииски царской фамилии.
[Закрыть], исколесил все Забайкалье и Дальний Восток, один, как перст, проходил тысячи километров мертвой тайги. Так уж кого-кого, только не Черных можно упрекать в боязни. Онемев от незаслуженного оскорбления, он с укором посмотрел на Наталью Захаровну и не по-стариковски пошел к двери.
Свиридовой хотелось догнать его, остановить, но она подавила это желание.
– Пожалуйста, – сказала она затем вызванному ею Улыбину, которым она была крайне недовольна.
Десятник Улыбин, застигнутый врасплох, хотя давно ожидал этого обращения директора, поспешно вскочил и торопливо начал обдергивать рубаху. Он скуласт, как монгол, лыс, и ноги его, как оглобли выездной кошевки, выгнуты в разные стороны.
– Помпу мне! – выпалил он.
– Помпу! А у главного инженера были? – спросила Свиридова, внимательно всматриваясь в Улыбина. – Зайдите к нему. Как у вас с планом? Металл сдали?
– Я так не могу. – Улыбин решительно нахлобучил фуражку. – Я подам заявление.
– Можно устно. Значит, не знаете, почему не выполнили?
Улыбин, поджав губы, демонстративно молчал.
– Сказать вам, почему? А? Не надо? – Свиридова минуту смотрела на него. – Ну, хорошо, товарищ Улыбин. Я буду надеяться, что вы подтянетесь и будете работать лучше. А говорить вы хотели про обувь и насчет квартиры. Я знаю. Обуви нет, а квартира вам почти готова. А помпу вы невзначай выдумали, никакой помпы вам не надо. Верно?
– Верно! – изумленно воскликнул Улыбин.
К столу Свиридовой, по-военному чеканя шаг, подошел Фофанов, на ходу оправляя вылинявшую красноармейскую гимнастерку.
– Ну, товарищ Фофанов: вам пятьдесят пар сапог?
– Ясно, – сказал молодой десятник.
– Нет обуви, Гриша, – устало, тихо сказала она. – Ни одной пары...
Фофанов, не ожидавший такой домашней, простой откровенности директора, смущенно вспыхнул.
– Только бы хлеба хватило, – вырвалось у него.
– Хлеб есть. Как разрез?.. – строго спросила Свиридова, думая о том, что вот опять она. занимается сапогами и рукавицами, дегтем и крупой, кайлами и веревкой.
Проклятая нужда, серенькие дела, обвалы, несчастья... А сколько уверенности, гордых и честолюбивых мечтаний было у нее, когда она ехала на Мунгу! В райкоме для нее все было просто и ясно; надо было только, не как ее несчастный предшественник, быть твердой и требовательной. И все это было и есть у нее. А вот план все-таки не выполнен, нужда все еще давит на прииск, как и при прошлом директоре, и, что хуже, ужаснее всего, задавлены, заживо погребены в шахте четыре человека. При мысли о засыпанных людях у Свиридовой похолодело и ожесточилось от тоски сердце.
«Нет, я не поплыву, не поплыву... Я не струшу, дорогой товарищ Усольцев!» – мысленно сказала себе Свиридова, глядя на дверь, в которую вышел последний десятник.
Она подождала, не войдет ли еще кто, и первый раз за этот день опустилась в кресло. На столе перед нею папка с письмами и докладными, сводками и радиограммами треста. Она раскрыла папку и вдруг почувствовала тяжкую усталость; от головы отхлынула кровь, мускулы ослабели, к затылку и вискам приступила тупая боль. Свиридова медленно прибрала волосы, рука по привычке скользнула по воротнику блузки, галстуку, по замшевому жилету и легла на колени.
И вдруг громко застучали в дверь, и еще громче знакомый главбуховский голос крикнул:
– Можно?
Свиридова, вздрогнув, быстро вскочила и, отодвинув кресло, прислонилась спиною к простенку.
Вошел полный, пухлощекий, гладко выбритый главбух Бондаренко. Он неуверенно мялся, нетерпеливо шелестел бумажками.
– Получили? – спросила Свиридова о деньгах, за которыми ездил Бондаренко в районный банк.
Бондаренко молчал, на розовой голове его проступил пот.
– Не получили?! – невольно с тревогой вырвалось у Свиридовой.
– Директор банка Трейвас срезал на покрытие ссуды.
– Сто пятьдесят тысяч?
– До копейки.
У Свиридовой дрогнули губы.
– А наша просьба о продлении срока? Ведь мы выплачиваем пени. Получил он наше отношение?
– Это камень какой-то, а не человек! – сказал Бондаренко. – Деревяшка у него здесь болтается, а не сердце! – закричал он, тыча пальцем себе в грудь.
– Значит, – прервала его Свиридова, – значит, вы привезли только сорок тысяч – ссуду на покупку лошадей? Ну?.. Нельзя! – крикнула она заглянувшему Мухорину.
– Деньги два дня тому назад арестованы, – глухо проговорил Бондаренко.
– Арестованы? Кто смел арестовать государственную ссуду?
– Страхкасса за неуплату отчислений.
– Где же вы были? Вы меня удивляете, товарищ главный бухгалтер! Чем мы зарплату выплатим? Ну, говорите, чем?
Взмокший Бондаренко подавленно молчал.
– Только не раскисайте, пожалуйста, – сказала Свиридова. – Что это у вас?
– Это... извещение этого негодяя... Вот: «...Банк извещает, что локомобиль будет продан погашение ссуды точка. Также предлагает июне погасить остальные сто десять запятая противном случае...»
– Действительно, противный случай, – горько сказала Свиридова, хватая телефонную трубку.
– Прииско́м. Терентий Семенович? Здравствуй, здравствуй... Живем как? Ничего: вашими профсоюзными молитвами... Я не злая, ты меня злою-то еще не видел. Погоди... Ты донесение о «Сухой» послал? Вчера еще? Спасибо за «аккуратность». Да то, что это стоит нам локомобиля. Трейвас пронюхал и вот... спешит погасить ссуды. Погоди... я вот о чем! Я говорю: клуб нынче мы ремонтировать не можем. Да так, не выходит у нас это дело, клуб может подождать... Еще вот что: у меня вот здесь, – она выразительно посмотрела на Бондаренко, – счет бухгалтерии вам за электроэнергию во время платных сеансов кино и спектаклей. Нет, мы не обязаны. На бесплатные сеансы – пожалуйста. A то вы нашу энергию расходуете, а денежки в карман... Сколько? Тысяч пятьдесят за восемь месяцев... Нет, уплатите. Через суд возьмем. А энергию на платные кино до уплаты выключаем. Что? Сам придешь? Ссориться не хочешь? Ну, ну...
Свиридова повесила трубку, обернувшись к повеселевшему главбуху, спросила:
– Сколько у нас в кассе металла?
– Одна готова, вторую посылку сегодня соберем.
– Когда ожидается отправка?
– Дня через четыре.
– Надо все сделать сегодня. Запакуйте посылки, приготовьте документы, возьмите охрану и сегодня же сдайте посылки в райотделе.
– Они не примут, – поздно.
– Примут. Вы будете там ночью, а я к тому времени прорадирую им... Сейчас Терентий снимет арест с сорока тысяч, кроме того, мы с профсоюзом дадим вам документ, что все деньги эти – зарплата, и никакой Трейвас не посмеет задержать их.
– Я бы ему тогда сказал словечко! – угрожающе пробормотал Бондаренко.
– Помните, что завтра, к вечеру, двести тысяч должны быть здесь. Ни на одну секунду не можем мы запоздать с зарплатой. Идите. Соберитесь незаметно и скачите что есть духу.
– Я ведь верхом-то... – замялся Бондаренко, грузно переваливаясь с ноги на ногу.
– Да, правда... Возьмите у Мудроя двуколку.
– Он на меня зуб имеет за преферанс.
– Ну, я выпрошу. Идите.
Вылощенный, гладко причесанный Мухорин одет с иголочки, выутюжен, застегнут на все пуговицы. Он месяц тому назад принял «Золотопродснаб», но докладывает директору сдержанно, все время подчеркивая, что за грехи предшественника он не ответчик и что все настоящие затруднения есть не что иное, как следствие прошлой плохой работы.
Свиридова несколько раз предлагала ему сесть. Но он, видя, что сама-то она продолжает стоять, снова поднимался. Что директор – женщина, это его почему-то шокировало. И ему хотелось показать Свиридовой, что он видит ее положение, женщины молодой, может быть и не глупой, но случайно, по недоразумению оказавшейся директором; видит и сочувствует ей, но... пусть бы она лучше не была директором.
– Трейвас послал своего кассира, – говорил он, смотря Свиридовой через плечо, – и вся выручка торговой сети сдается ему. Завтра «Золотопродснаб» не будет иметь ни копейки. И это будет продолжаться до тех пор, пока банк не погасит все счета поставщиков. Меня удивляет, – приглаживая и без того гладкие волосы, томно сказал он, – где был трест и крайком, когда «Золотопродснаб» приводился в такое состояние? Из восьмисот тысяч оборотных средств мне достались гроши. Что называется, неважно, как работать, важно вовремя смыться, – ядовито усмехаясь, намекнул он на своего предшественника.
– Вы сядьте, товарищ Мухорин, – предложила Свиридова, неприятно поеживаясь от тона его доклада. – Что мы сейчас получаем?
– Мыло, – едко ответил Мухорин. – И сахар. Меня уже начинает тошнить от этой перспективы мыльной и сладкой жизни. Одного мыла пятьдесят шесть тонн.
– Сколько? – изумленно переспросила она.
– Пятьдесят шесть тонн, – с удовольствием повторил Мухорин.
– Но ведь это двухлетний запас?
– Этого хватит на то, чтобы умыть все Забайкалье.
– Это какая-то нелепица. Что вы думаете делать с ним?
– Что я буду делать с ним? – Мухорин пожал плечами. – Надо спросить трест. Не я же выписывал столько мыла.
– А сахару?
– Сахару шестьдесят четыре – ровно четыре вагона. Вот извещение. Транспортная контора отгружает нам первый обоз в тридцать лошадей. Ей вот тоже платить надо. До октября будут возить только сахар да мыло.
«Один балда уехал – другой приехал», – горько подумала Свиридова.
– Вот что, – сухо сказала она. – Реализуйте излишки мыла, сахару, стекла, селедки, которыми вы затоварились... Радируйте сейчас же базе о прекращении отгрузки; дайте им список, что́ нужно возить. Телеграфируйте всем районам предложение этих товаров.
– А хлеб?..
– Да... хлеб, – остывая, замялась Свиридова. – Хлеб...
Хлеб, хлеб... Прииск может жить без селедки, без стекла, без кофе; он живет без сапог, но он не может жить без хлеба.
