Текст книги "Старатели"
Автор книги: Василий Ганибесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Свиридова после ухода с «Сухой» старшинки Зверева прогнала десятника и возложила руководство шахтой на Данилу Жмаева.
Богатырское здоровье Данилы и заботы Настеньки помогли ему быстро справиться с недомоганиями, ломотами и прострелами, нажитыми в засыпанной шахте.
Настенька не расставалась с ним. Она приходила с Петькой на шахту и сидела у раскомандировки, довольная даже мимолетными встречами.
Она прибрала и украсила раскомандировочную, носила газеты, следила за сушкой и починкой одежды забойщиков.
В ее маленьких, но проворных руках все спорилось.
Она сварила ядреный квас и выдавала шахтерам по две бутылки в смену. По ее требованию Данила поставил около парового котла баню с душем, сделал ящики для платья. Старатели теперь уходили домой чистыми и сухими.
«Сухая» преображалась. К лавам Данила нарезал запасные выходы, вся шахта перешла на гидравлическую отбойку, в коридорах проложили рельсы и стали катать пески в вагонетках.
Наверху, в стороне от старой бутары, устанавливался хитроумный вертящийся барабан для промывки песков. По замыслу Мудроя пески из подъемной бадьи будут подаваться в барабан водою по сложным механизированным колодам. Отмытая галька и эфиля из барабана будут отгружаться в отвалы тоже водою.
Мудрой водил директора и парторга по своей стройке. Усольцев и Свиридова жадно вникали во все подробности. Они всё осматривали, всё ощупывали. Интересная машина захватила их, как любознательных детей, и это ужасно льстило автору. Мудрой суетился, всюду лез сам, дрожал от нетерпения и в увлечении, не замечая, прихвастывал, с мельчайшими подробностями объясняя назначение и работу своего действительно замечательного произведения.
Обозы товаров подходили в Мунгу день и ночь.
Пришли подводы, выделенные артелями старателей; пришел обоз «Золототранса»; подходили с товарами райсоюзовские машины; шли нагруженные Мухориным обозы.
Навстречу обозам с щаплыгинского разреза выбегала Анютка Мартынова – бойкая, отчаянная старательница, внучка Ивана Иннокентьевича. Задорно прищелкивая языком жевательную серу, она лезла на возы, щупала кули, нюхала бочонки солонины, рыбы и масла, читала надписи на ящиках с макаронами, консервами, чаем, обувью, мануфактурой, сгущенным молоком, папиросами и вином и летела обратно докладывать старателям.
В магазинах, кроме яричного печеного хлеба, появились белые румяные булки.
Поступление в кассу вольноприносительского золота увеличилось сразу раз в десять.
Китайцы выкапывали спрятанные в сопках дымчатые аптекарские толстого стекла бутылочки, на глаз отсыпали из них в бумажки щепотки золотого песку и сдавали на крупчатку и соду для пампушек, на рис, солонину и сушеную капусту для поз и на черных, высохших, обезглавленных трепангов.
Приходили и приезжали бог весть откуда старые таежные золотничники-искатели. Отвернувшись у кассы в угол, они доставали из кисетов золото вместе с махорочной пылью и сдавали не «сколь потянет», а сколько хочет старатель.
– Десять граммов прими-ка, паря.
– Тут у тебя от силы восемь. Махорки половина.
– Ну, досыплю, – И старатель лез опять в свой кисет.
Приносили золото и шахтеры и старатели с разрезов. Они отвинчивали пробки с алюминиевых баночек из-под оружейного масла и высыпали в тарелку все содержимое их.
– К зиме завалялось. Да уж, видно, отвалялось.
В Багульне старатели заставили десятника ехать с собою сдавать золото среди недели. Черных сдал золото, вручил старшинке боны и хотел уже уехать, чтобы не попасть на глаза директору, но наткнулся на Свиридову.
– Сколько сдал?
– Полтора без двадцати граммов.
– К выходному еще килограмм привезешь.
Черных молчал, поджав губы. Бывало, за всю неделю кило триста сдавал, а теперь она за три дня хочет килограмм.
– Что молчишь? Выпивать привел их, товарищ командир?
У Черных дрогнули ресницы. Он и сам втайне боялся, как бы старатели не выпили.
– Собери их, и сегодня же в Багульню. Вот записка – десять пар сапог и десять пар ботинок. Проследи лично, чтобы попали ударникам.
– Н-ну, будто маленький! – повеселел Черных. – Вот только насчет килограмма ты загнула. Много вроде.
– Нет, не много. Пятнадцать человек с шахты к тебе пришли? Лошади вернулись? Женщины на работе? Ты что, думал, я считать разучилась? Учти еще: товары пришли, и до слякоти остаются считанные дни...
Промывка перебуторенных в речке отвалов началась одновременно во всем русле. Работали, не просыхая от едкого пота, застуживали в речке до ломоты ноги, хрипели от простуды, но работ не бросали, зная, что предосенние дожди заилят речку и все труды пойдут прахом.
У дедушки Ивана Мартынова отнялась спина. Его водили под руки, но и он неизменно был на работе: выбрасывал из колоды обмытые камни, командовал перестановкой хвоста баксы и постоянно ссорился с цыганом, перешедшим к нему из артели Егорши Бекешкина.
В обеденные перерывы старики отдыхали тут же, на «политическом» отвале. Молча хлебали артельную пшенную кашу с постным маслом и выпивали кружек по восемь карымского чаю, мастерски приготовленного самим дедушкой.
Дедушкин чай – «жеребчик» – славился на всю Мунгу.
Как только, бывало, вода в казане закипит, дедушка ломает в нее кирпич зеленого, прессованного крупноветочного, как торф, чаю, сыплет кружку поджаренной муки, выливает плошку сметаны, подсаливает по вкусу, бросает полфунта сливочного масла и приказывает отставить казан от огня – преть.
Сколько времени должен преть чай, знает один Иван Иннокентьевич.
Пока чай преет, на костре добела накаливается хороший – с кулак – камень-голышок. В это же время собирают на стол – расстилают полога, режут хлеб, колют сахар. Когда все бывало готово, дедушка выливал в чай кринку или две молока, и тут-то наступал самый главный момент: Иван Иннокентьевич брал на лопату раскаленный камень, сдувал с него золу и бросал голышок в чай. Чай бурлил ключом, клокотал, подпрыгивал и фыркал, как молодой жеребчик, и старатели бросались к казану, подставляя под поварешку литровые эмалированные кружки.
Пили до семи потов, распаривались, ослабляя пояса, и снова пили. Отваливались от казана лишь тогда, когда на дне оставался один голыш.
После чая старики ложились на полога отдыхать, закладывали за губы влажные, страшной крепости заедки табаку, пыхтели и охали от ревматизма.
– Цыган-то наш опять в отвале роется.
– Самородку ищет, – сказал старшинка, пристраиваясь поваляться. – Все разбогатеть хочет. Искал и я их тоже... Семьдесят лет искал. Да вот подпоследок-то на ревматизму назвался. Ох, прок-лятая... все жилы вытянула!
Цыган действительно искал самородок. Ходил ли цыган, работал ли, или отдыхал, – он не переставал думать о самородке. Самородок мерещился ему на баксе, в речке, на дороге и даже под нарами общежития.
И в этот раз, пока старики отдыхали, он спустился вниз и ползал по борту отвала, перебирая камешки, царапая их ногтем или разбивая друг о друга. В одном месте, в свежем срезе отвала, цыгана заинтересовала подозрительная черная полоска, уходящая в глубь эфелей. Цыган пощупал ее – в пальцах размялась темная гниль.
– Змея, – решил цыган, брезгливо вытирая пальцы; он поднялся на отвал и рассказал старшинке о задавленной и сгнившей змее.
– Как она лежит? – спросил Мартынов. – Плашмя? Да врешь ты, поди, злыдень. Откуда она тут, змея-то, сроду их не водилось здесь.
– Столбом стоит, – окал цыган. – На попах.
– Не змея это, дурень, – понял? «На попах». Как она тебе на попа-то встанет в земле-то? Галька тут кругом...
Но цыган спорил, тряс кудрями, божился, что змея, аршина в два длиною.
– Ох, прорва тебя возьми, веди!
Дедушку свели под откос. Он осмотрел диковину – словно кто-то углем чиркнул по зеленоватому отвалу сверху вниз, – пощупал, растер гниль в руке и нахмурился.
– Что, дедушка, змея?
– Цыц ты, поганец, со змеей-то своей! Уходи отсель, не топчись.
– Что тут, Иван Иннокентьевич? – спросил его Калистрат.
– Указка – не видишь? Судьба, либо заветы схоронены каторжанские... Ну, марш отсель! Тащи меня, паря, обратно.
На отвале цыган вертелся около старшинки вьюном, свернул ему папироску, подставил уголек.
– А оно, дедушка, судьба, это – что?
– Ась? Судьба-то?.. Какая у каторжанина судьба может быть?.. В Усть-Каре вон много их отрывали, судеб-то. Такой же вот злыдень натакается и долбит, дурень... Больше все скелеты попадались. А один дурак по мерзлу пошел. Две недели по ночам украдкой долбил, чтобы, значит, клад-то не ушел. Ну, выдолбил. Лежит человек – как вчера его безносая подкосила. Серая фуфайка на рыбьем меху на нем, бубновый туз на спине. И руки на груди крестом... От носилок-то отпереть, видно, нечем было или неохота – ручки-то у носилок отломили, да так в цепях и с обрубками носилок и положили его...
Старшинка заплевал и растер пальцами окурок, бросил его за полог, пальцы обтер о шаровары.
Цыган уныло притих. Он отполз от старшинки и тоскливо уставился куда-то в синеющую даль пади.
– А то заветы хоронят, и тоже указку-палку ставят. Либо талисман какой похоронят, либо икону... Остервенеет человек на каторге, сорвет икону и кричит на нее: «За что? Где правда? Где у тебя совесть? Подлец ты! Самый ты жестокий кровопиец! Врешь ты все, змей! Убей меня, если сила в тебе какая есть!..» И... грох ее об землю! И потом глаза выколет и втопчет в отвал... Царей находили. Хари им поцарапают, кровью своей вымажут, и тоже в отвал. На, дескать, соси, изверг!.. А то – письма. Другого человека на всю жизнь заковывали. Прогремит он в железах-то лет двадцать, накопится у него – он и напишет. И такое напишет – ужас охватывает, волосы дыбом встают, и хочется завыть таежным волком...
Мартынов помолчал, прислушиваясь к притихшим артельщикам и пошевеливая нависшими на глаза косматыми бровями.
– Бывает, и самородки находят...
– Самородки? Золото? – оживленно спросил цыган.
– На кабинетной каторге больше. На царском, то есть, на прииске. Это, значит, который понравится прииск царю, он его и заграбастает. Дескать, такой-то прииск будет мой. Ну, и станет прииск царским, кабинетным. Жалованья он, конечно, каторжанам не платил – все равно-де казна должна содержать каторгу. Каторга за счет казны на народные деньги, а золотишко – царю или сродственникам его, как уж он захочет... Ну, тут каторжане-то вовсе озлобились. Попадется золотишко – торфами завалят, самородка выскочит – спрячут. Лет двадцать тому назад на Верхней Шахтоме один дурень раскопал такую спрятанную – пуда на два никак. Ну, раскопать-то раскопал, а куда с ней? Ежели сдавать принести – отберут, да и самого в Акатуй запрячут. Начал, он откусывать от нее помаленьку да продавать скупщикам. Выпивки, конечно, пошли, шаровары плисовые, сапоги лакированные, рубахи шелковые... Один варнак догадался, укараулил и зарезал дурня. Самородку, знамо, прикарманил. А невдолге и сам в пьянку ударился, распахнулся, как приискатель, и ему башку раскололи. И пошла эта самородка кочевать. Народу погубила несть числа... Никак гудок?
Мартынов наставил уши в сторону электростанции, прислушался.
– Ну-ка, ребята, раскачивайся... Шевелись... О-ох, она подлюга, эта спина!..
Седые «ребята» Ивана Иннокентьевича начали помаленьку раскачиваться.
Начались вздохи, оханья, ругательства.
Кое-как сползли в речку, пустили в баксы воду и с пыхтеньем, со стонами и ворчаньем, приноравливаясь встать на камни, начали бросать пески в колоду.
– Иван Иннокентьевич! А ведь убег цыганенок-то.
– Ась?
– Убег, говорю, самородку искать. Вон он роется в отвале.
– Злыдень-то? Пущай его роет, учится. Я в его года тоже рыл... Ты через коленку ее, через коленку. Да не поддевай полну-то. Эх, вот и опрокинул! Лопатку, и ту опрокинул. А я, говорит, стара-а-тель. Из чашки ложкой старатель-то...
– Здорово, дедушка Мартынов! – кричит старшинке Лаврентий Щаплыгин.
Щаплыгин ехал на тощем, сером жеребце, подбоченясь, залихватски свесившись на одну сторону. Видно, жеребцу уже досталось от Щаплыгина в забое или на другой работе: отпрыгался он, шел, уныло опустив голову, спотыкаясь. За Лаврентием ехали на карьке Варвара и еще две старательницы, снаряженные за хлебом и обновками.
– Здорово, – ответил Мартынов. – Кто ты? Не признаю что-то.
– Щаплыгин я.... Смываете?
– Щаплыгин? Это которого?
– Я сын Павла. Тр-р! Знавал Павла-то?
– Это Костиного-то парнишку? Видал, как же – сопливый такой варначонок. Ужели ты внук Костин? В Бодайбе мы с Костей-то старались. Как он, Костя-то?
– Дедушка-то Константин еще задолго до революции помер. А отца-то, Павла-то, в двенадцатом году на Бодайбе убили. Расстрел был. Хозяйских старателей расстреливали.
– У меня двух внуков тоже расстреляли. Асламов какой-то. Только это было в девятнадцатом, никак, году.
– Знал я их... Курить-то есть тут у кого, дедушка? Табак, табак, говорю, есть?
– Есть у меня. Только он у цыганенка. Ты крикни его, он на отвале клад роет.
Цыган прибежал к баксам взъерошенный, потный и грязный, но веселый.
– Продай жеребца, – пристал он к Щаплыгину.
– Нельзя, это беглый. Вчера поймал. Он к нашим гуртовщикам у самой границы пристал. Сказывают – будто из Маньчжурии прибежал. Еду регистрировать. Да вот что-то невеселый он сегодня.
Цыган все осматривал жеребца, заглядывал ему в рот, давил глаза, дул в ноздри, ощупывал ноги.
– Шатун у него – сонная болезнь. Шатун-травой объелся. Его надо пускать на сопку, давать отруби в болтушке и через неделю – готов.
– Сдохнет? – засмеялся Щаплыгин. – Ну и шут с ним. Приблудный он.
– Дай вылечу! Не дашь?!. Так чтоб ему шагу не шагнуть, одру твоему! Чтоб он карачун нашел на дороге, леший его возьми!..
Щаплыгин поставил ногу в стремя и легко, пружинисто поднялся. Не сгибая правой ноги, он перенес ее через крестцы жеребца и хотел уже сесть в седло, но жеребец уронил голову и сразу, со всех четырех ног, гулко рухнулся на землю.
Щаплыгин вскочил, дернул за поводья, пнул в бок, но жеребец уже околевал. Страшные судороги то сводили, то распрямляли его ноги. Вся тяжелая туша его вздрагивала, сотрясая Щаплыгина, снимавшего седло.
Цыган, обомлев, не сводил с жеребца глаз.
– Что ж это такое? – растерянно оглядывая старателей, пробормотал Щаплыгин; увидев цыгана, он стиснул кулаки, и в отчаянных глазах его мелькнул недобрый огонек.
Цыган метнулся от речки, прыгнул в кусты и кинулся вниз, к баксе Егорши Бекешкина.
Иван Мартынов, ползая по земле, со всех сторон осмотрел труп жеребца, ощупал его и, заметив, опухоль в заднем правом паху, долго обминал ее, встревоженно бормоча и хмыкая.
– Давай-ка, ребята, кто помоложе, сволочем его туда, в чащу... Да курево надо развести. А ты, Щаплыгин, фершала сюда давай... Тебя самого-то пауты не кусали при жеребце-то?
– Что-то ты, дедушка, пугаешь?
– Ничо не пугаю. Дело тут не шутейское... Язва. Сибирка. Дело это видимое...
Вокруг трупа быстро раскурили костры и поставили охрану.
Старатели в этот день привезли травы, привязали лошадей к таратайкам и всю ночь жгли вокруг них куренья, отгоняя комаров и мошку.
5В канун выходного работали без перерыва до трех часов.
В три пошабашили совсем.
В остаток дня ходили в бани, чинили одежду и обувь, получали пайки, давно не виданное на прииске мясо, делали покупки обновок и продуктов, заготовляли топливо.
Часов в шесть закончилась приемка золота, а через час Бондаренко со сводкой в руках влетел к Свиридовой. Он закрыл за собою на защелку дверь, побежал и захлопнул оконную форточку и трагическим голосом, сбивающимся на шепот, сказал:
– Готов!..
– Что готов? – отрываясь от бумаг, спросила Свиридова.
– Весь квартал выполнили! – широко раскрывая глаза, кричал Бондаренко; он воровски оглянулся на дверь и, склонившись к директору, дрожа от нетерпения, выпалил: – Триста восемнадцать килограммчиков!..
Бондаренко, выпрямившись и отступив на шаг, посмотрел на обрадованно вспыхнувшую Свиридову, подмигнул ей и вдруг торжествующе захохотал тоненьким, хихикающим смехом, сморщившись и приседая.
Усольцев, Мудрой и Данила пришли на «Сухую» проверить механизм мойки, только что изготовленной по проекту Мудроя.
Еще вчера мойка должна была быть пущенной, но почему-то механизм действовал плохо.
Усольцев увидел у реки Иннокентия Зверева. Уйдя с «Сухой», все это время он где-то пропадал.
Зверев сидел на полене у мойки и курил. Небритый, оборванный, угрюмый, он смущенно поздоровался с Усольцевым. Парторг понял: родная шахта крепко привязала к себе этого сильного, но мятущегося и одинокого человека. Никуда Зверев теперь больше не уйдет с Мунги.
Молча выслушал он Усольцева о мунгинских новостях. Он ничего не спрашивал, но все лицо его, глаза выражали живейший интерес. Когда Усольцев рассказывал о трудностях и неполадках, которые перенесли, Зверев мрачно отвел глаза в сторону. Но когда он услышал о самоотверженности стариков и женщин, полтора месяца без отдыха проработавших на перебуторке отвалов, глаза Зверева мягко затеплились и сухое, обветренное лицо осветилось улыбкой.
Мудрой полез в барабан. Он обмерил рулеткой цилиндрические грохота и решета, пересчитал зубья шестеренок, сверил цифры с записями, бормотал, вслух проверяя расчеты.
Мудрой мучительно искал что-то, что сорвало работу механической мойки. Он провозился с нею вчера до конца работы шахты, но пустить не мог. Вечером он ушел домой, закрылся и до конца ночи просидел над проектами, и тоже ничего не нашел – все расчеты казались верными. Ночью Данила застал Мудроя в том же костюме, в котором он был днем на работе. Инженер сидел у стола, крепко вцепившись руками в густые волосы.
Мудрой вылез из барабана и, пачкаясь в грязи, пополз по полотну транспортной колоды вверх. Он еще раз обмерил колоду, угол падения ее, улавливатели, начал пересчитывать зубья камневыбрасывателя.
– А я думаю: все дело в воде. Пустили струйку, как на американку, – черта ли она проработает? – сказал Данила.
– Хорошо, – согласился Мудрой и приказал подать песок.
Он включил гулко загрохотавшую мойку и пустил воду.
Но пески снова доползли только до грохота с камневыбрасывателем и сгрудились там. Вода пошла через борты колоды.
Инженер бросился к вентилю закрыть воду, но Данила, опередив его, решительно начал вывертывать вентиль, прибавляя воду. Вода ринулась, прорвала скопление песков и с шумом поволокла их в барабаны. Мудрой что-то кричал, топал ногами, но Данила упрямо держался за вентиль, то прибавляя воды, то убавляя, приноравливаясь к подаваемым из бункера пескам. Мойка работала отлично.
Мудрой ходил по мосткам, щупал ползшую по транспортеру породу, заглядывал в карманы, в грохочущий барабан, в хвостовые рукава, в люки.
Зверев влез на мостки и жадно смотрел на работу машины. Он прошел от головки ее до хвостовых рукавов, выплескивавших переработанные эфеля и гальку в отвалы. Хитроумная машина проделывала работу, за сорок старателей и десять лошадей.
Зверев взял в хвостах пробы: промывка их не дала ему ни одного знака. Даже шлихов, железняковых галек, шеелитовых и кварцевых кусков в хвосты не попало.
Мудрой торжествующе подмигнул Звереву и потащил его к карманам, наполняющимся шлихами, кусками золотых и редметовских жил, оловянным камнем и золотом.
Через полчаса двадцать кубометров приготовленных песков были промыты.
Сейчас же сделали съемочную смывку. Сняли из карманов золото и драгоценных спутников его, с испокон веков терявшихся в эфелях и гальке, и подсчитали. Выходило, что только одного золота собрано на тридцать процентов больше обычного. А ценность собранных спутников, по скромным подсчетам, даже в необработанном виде равняется стоимости всего намытого золота.
Данила и Зверев, сидя около добычи, онемело смотрели друг на друга, изумленные успехом.
Мудрой дрожал от волнения, глаза его стали влажными.
Прикусив губу, он вскочил и ушел к барабану.
Его догнал Усольцев, порывисто обнял, взволнованно проговорил:
– Спасибо, Георгий Степанович, хорошо!.. Эх, ч-черт,-хорошо!..
Рано утром первого августа к озеркам Левого Чингарока потянулись из Мунги подводы полевых торговых ларьков, кухонь и клуба.
А к десяти часам там были уже разбиты торговые палатки, стояли клубная сцена и трибуна, дымились костры и на сковородах и противнях шипели закуски.
Настенька Жмаева, ответственный организатор питания на празднике, устроенном в честь выполнения плана приисков, раскрасневшаяся, со сбитым на сторону головным платком, шумная, летала от ларьков к кухням, к столовым, к квасным киоскам, пробовала кушанья, разносила вилки, ножи, стаканы.
Первыми на праздник явились подростки. Они напились квасу, съели по котлете и пирожку, набили карманы пряниками, конфетами и орехами, невзначай уронили на эстрадной сцене декорации и ушли купаться.
Потом стали подъезжать старатели из тайги – таборами со всеми домочадцами. На поднятые оглобли накидывали полога – и вот шатер для ребятишек. Разводили костры, варили чай, похлебку, жарили собранные по дороге грибы. Некоторые, что побойчее и побогаче, разводили стряпню пельменей, благо фарш и тесто можно было купить тут же, у предусмотрительной Настеньки.
С колокольцами и боталами на дугах шумно подкатили багульнинцы. Впереди верхом, подбоченясь, молодецки задрав бороду, гарцевал Черных. Он сидел неестественно прямо. Подъезжая к трибуне, Черных обернулся в седле и, сделав страшные глаза, зашипел:
– Ш-ш-ш!..
Багульнинцы понимающе подмигнули своему десятнику, – всем было видно, что они сильно выпили. Навеселе подъехали и аркинцы.
Артелью, тоже на лошадях, приехали щаплыгинцы. Сам Щаплыгин был в новой синей рубахе, забрюченной в старательские шаровары, в жилетке нараспашку, а ичиги и кожаная бескозырка-фуражка были наново густо смазаны дегтем.
Пришли старики с дедушкой Мартыновым и артель Егорши Бекешкина.
Потом привела своих женщин Булыжиха. За нею – Анна Осиповна впереди своей пестрой колонны. За руки и подолы юбок старательниц держались ребятишки.
Залатинцы со знаменем, портретами и лозунгами шли с песней под гармошку.
Данила с Петькой на руках вел шахтеров «Сухой» тоже в пешем строю. Среди шахтеров шел и Зверев, снова работающий на шахте. В колонне «Сухой» шли жены старателей, подростки и прочие домочадцы. Сзади колонны ехали подводы с детишками, пологами для палаток, посудой, съестными припасами, бочкой артельного кваса и кадушкой соленых груздей.
Праздник начался с митинга. Не выпить же, в самом деле, съехались старатели из тайги? Рабочие люди, полтора месяца без отдыха проработавшие по призыву коммунистической организации, хотели знать, увидеть и услышать на народе, так ли, ладно ли они делали? Что они сработали? И что еще надо делать, чтобы ловчее пошла жизнь?
Конечно, по поводу спасения от смерти четверых товарищей и выполнения программы и выпить не грех.
Свиридова поздравила старателей с выполнением плана и зачитала поздравительную телеграмму краевого комитета партии. Она передала спасибо и низкий товарищеский поклон добровольцам – старикам и женщинам – самоотверженно пришедшим на помощь своему прииску и старателям. И особо благодарила организаторов и старшинок добровольческих бригад – дедушку Ивана Иннокентьевича Мартынова, Клавдию Залетину, Елизаровну, Булыгину, Анну Осиповну и других славных, верных сынов и дочерей советского народа...
При этих словах Иван Иннокентьевич заморгал часто-часто, словно в глаз попала соринка. Шумно запыхтела Булыжиха.
Затем выступил Усольцев. Он пожелал здоровья Даниле, Чи-Фу, Косте и Супоневу. Они стояли у трибуны в новых рубашках с галстуками. Старатели потянулись увидеть их, некоторые полезли на телеги.
– Во всякой буржуазной стране Данила, Чи-Фу, Костя и Супонев давно были бы уже покойниками. Либо они умерли бы с голоду, брошенные на произвол судьбы, потому что буржую проще и дешевле нанять вместо них с биржи труда хоть сто человек. Либо их взорвали бы динамитом вместе со скалою, завалившей проход к золоту.
Зюк густо покраснел.
– А советская власть не может поступать так. Советские люди – это ведь и есть старатели, организованные старатели без буржуев и без помещиков. Старателя-труженика нельзя расценивать как кусок железа или полено дров. Он выше всякой цены. Он творец и хозяин денег, всего золота и всех сокровищ государства... Все деревни, все села и города, все фабрики, заводы и шахты построены трудом рабочего человека. Он построил железные дороги и поезда, пароходы и самолеты, автомобили и тракторы; он пашет землю, молотит, стряпает и печет хлеб; он ткет ситец, выделывает кожи, шьет костюмы и сапоги. Все богатства созданы его трудом, трудом старателя, трудящегося человека...
Старатели жадно слушали.
Для большинства таежных искателей эти простые слова звучали как откровение. Пораженные великим значением своей простой жизни, они напряженно примолкли, стараясь запомнить каждое мудрое слово парторга.
– Помещики и капиталисты давно поняли, что источником богатств является труд рабочего человека. Они схватили рабочего, заковали в цепи и отбирали от него все, что он произведет. Они приставили к старателям надзирателей и полицию.
У Иннокентия Зверева широко раздулись ноздри, он сдавил железными пальцами коробку папирос.
– Они заставили старателей строить тюрьмы и каторги и бросали в них непокорных...
– Верно! – с глубоким вздохом вырвалось у Педорина.
– Старатель строил большие дома, – продолжал Усольцев, рукою показывая на прииск. – Он возводил мраморные дворцы с паркетными полами, лепными потолками и люстрами. Он творил и любовался своим прекрасным творением и был полон радостной гордости! Он строил огромные океанские теплоходы с ресторанами и даже садами, с ваннами и каютами, убранными бархатом и коврами, а сам ездил в трюмах на дне парохода. Он создавал санатории и курорты, а сам подыхал от чахотки и ревматизма...
Усольцев встретился с широко открытыми глазами Зверева и, захлестнутый передавшимся ему волнением, побледнел сам и цепко схватился за перила трибуны.
– Варвары! – крикнул он в тяжелую тишину. – Они снова точат ножи и вяжут петли на наши шеи! Они засылают к нам шпионов и убийц!
Георгий Степанович, уныло стоявший в задних рядах старателей, вдруг вздрогнул и попятился, озираясь.
– Кр-руш-ши и-их! – вдруг выбросив кулаки и потрясая ими, на всю долину вне себя закричал Зверев.
Через час, взволнованные речами и пением «Интернационала», старатели разошлись по своим артелям, бригадам и столам.
На полянах и столах развернулись полога и скатерти с закусками и бутылками, убранными зеленью и цветами.
Но пира никто не начинал. Старатели послали своих старшинок за директором и парторгом и без них не хотели ни наливать в стаканы, ни закусывать.
Наталью Захаровну, Усольцева и Терентия Семеновича окружили человек пятьдесят старательских старшинок и наперебой зазывали в свои артели, хвастаясь своими героями-старателями и ударной работой. Не обладая особенным красноречием, Булыжиха кричала простуженным голосом:
– Ну, айдате!.. Не слушайте их, хвастунов. Я вот турну их отсюда...
От коллектива «Сухой» пришли звать четверо – Данила, Костя, Чи-Фу и Афанас.
Но тут старшинок растолкал дедушка Мартынов. Он сам пробрался к Свиридовой и Усольцеву, молча по очереди обнял и поцеловал в губы. Потом он взял у подскочившего цыгана бутылку сладкого вина, налил в стаканы и подал.
– Вот вам от всех старателей... Пейте...
Наталья Захаровна взяла стакан и, наклонившись, растроганно поцеловала дедушкину руку, сухую, морщинистую и скрюченную от ревматизма.
У дедушки защекотало в носу, он засопел и, отвернувшись, взялся за плечо цыгана и ушел с ним к своей артели.
Свиридова, Усольцев и Терентий Семенович поднялись на трибуну.
Старшинки сейчас же поспешно разошлись по своим артелям.
И все старательские кружки наполнились вином.
И когда Свиридова, подойдя к перилам, подняла стакан над головою, все старатели встали с кружками и чашками в руках.
– За советскую власть! – громко крикнула Свиридова.
– Ур-ра-а! – взмахивая руками, закричали старатели.
И начался пир.
Свиридова, Усольцев и Терентий Семенович прошли к коллективу «Сухой». Старатели-жмаевцы ожидали их. Настенька встревоженно и ревниво следила за ними, поджидая, когда они взглянут на стол и какое произведет он впечатление на них.
На столах стояли бутылки – кагор, портвейн, коньяк, спирт и всевозможные домашние наливки и настойки. На тарелках лежали жаренные в сметане маслята, свежепросольные и Маринованные грузди, зажаренные, зачесноченные стегна диких коз, котлеты, пирожки с брусникой, брусника моченая с сахаром, черника и голубика, заквашенный лук. Стояли кринки с топленым молоком, ушаты знаменитого Настенькиного ядреного кваса.
Данила усадил Свиридову, Усольцева и Терентия Семеновича. Афанас Педорин передал Петьку Елизаровне и поднялся.
Афанас был в новой сатиновой рубахе, выбрит, а волосы смазаны топленым маслом. Он сегодня, как старейший, должен был открыть пирушку.
Он мигнул Матвею Сверкунову, и оба старика, хитро улыбаясь, потому что было это сюрпризом, слаженно запели старинную старательдкую застольную:
Добрая хозяйка,
Ты у нас в чести,
Время пришло уж
Гостям поднести.
Мы уж больше часу
Не пили квасу,
Больно мы устали,
Шибко отощали,
Наливай скорей,
Будет веселей!..
Закончив, они важно раскланялись сначала с Настенькой, потом с гостями и затем со всеми старателями.
Настенька вскочила с места, взяла бутылку вина и налила гостям. Афанас, Сверкунов и Данила налили остальным. Весело зазвенели стаканы, и «Сухая» тоже вступила в пир.
Через полчаса в Чингароке стоял несусветный галдеж.
Старатели артелями ходили друг к другу в гости, угощались, говорили тосты, речи, и все смеялись, хвастались, что они киты, на которых стоит мир.
Щаплыгин с рюмкой в руке вертелся возле женщин и, покачиваясь, блаженно улыбаясь, тоненько выводил, прищуривая свои голубые масляные глазки, все одну и ту же песню:
Ах, зачем ты меня целовала,
Ж-жар безумный в грудях затая.
– Вот жена-то тебя опять поцелует! – кричали, смеясь, старатели.
А он, блаженно улыбаясь, заломил свою бескозырку набекрень и, расплескивая из рюмки, тянул:
Я тво-я-а-а...
На берегу озерка, в широком кругу женщин и старателей, под неистовый рев гармошки плясала Булыжиха. Трамбуя землю новыми ичигами, она сделала несколько кругов и вдруг по-мужски, разбойничьи свистнула, подхватила широкие юбки и пошла вприсядку. Обстриженные по-городски кудри ее взлетали вверх, из-под ичигов летели комья земли.
Старатели восторженно ухали, хлопали в ладоши, и сами нетерпеливо приплясывали, а она, резко, отрывисто подсвистывая, не поднимаясь, шла вприсядку уже второй круг.
Пробегавшая мимо и остановленная гамом и пляской, влетела в круг Настенька. Она хлопнула в ладоши, поиграла плечами и пустила такие колена, что даже Булыжиха сдалась и устало шлепнулась на землю.
