Текст книги "У града Китежа (Хроника села Заречицы)"

Автор книги: Василий Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Ты куда? – спросил отец.

У парня на глазах показались слезы. Он не успел раскрыть рта, как родитель уже стоял у двери.

– Куда?.. Не давайся в обман!

– Я больше не буду сидеть на ваших молениях. Ухожу гулять.

– Постой, постой!.. В уме ли ты? Повтори-ка еще раз.

– Не на то я, отец, родился, чтобы сидеть в избе и слушать ваши молитвы. Все вы хуже всяких еретиков… Ухожу!

– Если так, – закричал отец, – уходи и не возвращайся домой – не пущу! Слышишь – не пу-щу!

– Не надо… я сам как-нибудь прокормлюсь… – С этими словами Иван вышел из дому. На улице он стал себя успокаивать: «Пойду к Дашкову на делянку, стану жить в зимнице. Сила-то у меня есть, поди Тимофей-то Никифорович не слепой».

На полянке, возле дороги, идущей на Ватрасскую яму, девушки водили хоровод. Какая-то особая приветливость, успокаивающая тишина стояла в тот вечер. После заката солнца сладко пахло лесами. Иван шел к хороводу и чувствовал, как теплый ветерок пробегал по его обветренному лицу и будто приветствовал его решение.

Увидя приближавшегося Макарова, девушки удивились. Парни глазам не верили. Три последних года Иван не гулял с молодежью. А он уже большой парень, голос огрубел. Глядя на него, водившие хоровод прервали песню.

– Что с тобой, евангелист?

– Не был им и не буду, – опустив глаза, ответил Иван.

– А кем ты теперь сташь?

– Не знаю… Седни вон к Анке Бекетовой пойду спать, она приманила меня сюда.

После хоровода Иван вместе с ребятами пошел к Костьке – своему старинному дружку. Он заходил к нему в последний раз три года назад и не замечал, как вырос за это время. Сегодня Ивану пришлось наклонить голову, чтобы не задеть за притолоку.

Ночевать он домой не пошел – спал на чужом сеновале. Заявился только утром. Отец искоса посмотрел на сына и сказал:

– Ты же себя и нас сгубил. Все мы теперь грешны перед господом…

– Я сам за себя отвечу, – хмуро сказал Иван.

Севостьян, претерпев затянувшуюся болезнь, удивился, узнав о семейном разладе. Когда зашел разговор о непослушании Ивана, Севостьян сказал отцу:

– Што же ты, отец, мешаешь нам жить?!

– Молчать! – закричал на Севостьяна Макаров. – Я еще большак в доме!

Своим окриком он не испугал сыновей, – наоборот, отец понял: его угрозы бесполезны. После разговора Севостьяна с отцом Иван стал смелее. Брат его подбадривал. Пока Севостьян после болезни еще задыхался от кашля, Иван по вечерам уходил на гулянки.

В престольные праздники – так было заведено исстари – лыковские парни приглашали друг друга в гости, угощались медовицей, пивом. Иван знал: отец его с выпивками в дом не пустит, а приглашать гостей к соседям не хотелось. В конце концов Иван решил: «Будь что будет, на праздники позову к себе гостей». Севостьян обещал брату поговорить об этом с отцом.

Накануне рождества Иван для храбрости немного выпил и, как загулявший бурлак, явился домой с намерением повторить отцу, что он соберет к себе на праздник ребят.

– Я тебе сын или бездомный бурлак? – спросил он отца.

– В чем дело? – удивился Макаров.

– Я гуляю. Меня угощают, а где я живу – никто не знает. Так вот: на праздник уступи мне избу и не мешай нам.

– Без вина угощайтесь, а с вином не пустим, – вмешалась в разговор Ефросинья.

Иван поднялся с лавки и, словно обезумевший, закричал:

– Если вы к празднику не выйдете из избы, от вас только лоскутки останутся!

Севостьян встал рядом с братом, обращаясь к отцу и сестре, сказал:

– У нас две избы. Вы с вашими евангелистами отправляйтесь в заднюю избу – спасайте там ваши души, а переднюю освободите нам. Да – нам!

Через некоторое время Севостьян заявил отцу, что жить вместе с ним не хочет и просит разрешения жениться.

Казалось, на этом семейные распри кончились. Но отец не раз, краснея от гнева и пересудов своих единомышленников, снова принимался убеждать сыновей:

– Вы совершили грех. Но есть еще время – покайтесь! И вы можете увидеть царство небесное. – Но сам уже перед этим перестал им давать муку. – Где предаетесь мирским соблазнам, там и ешьте… Ни крошки хлеба не получите, пока не опомнитесь.

Он запрятал было ключи от житницы. Но Иван разыскал их.

«Раз честью хлеба не дает, надо взять самовольно». И он нагреб мешок муки и отнес его соседке.

Постоянные домашние ссоры заметно надоели и сестре Ефросинье. К ней давно сватался Новосельский парень. Она решилась пойти за него, лишь бы не быть свидетельницей разгорающихся раздоров в семье.

Как-то к Макарову со всей Лыковщины сошлись на собрание евангелисты. Явился и жених дочери. Из Семенова приехал Ухабин. Он, видимо, хотел еще удержать в общине Севостьяна, но тот загодя намеренно ушел в соседнюю деревню. Отцовская община сосватала дочь Макарова. Иван вернулся домой выпивши, прошел в избу, к отцу. Собравшиеся евангелисты сидели за столом, пели брачные стихи. Отец встретил сына у двери.

– Ты, знать, лишку хватил, – сказал он, преграждая сыну путь.

Иван что-то хотел возразить, но вместо этого заплакал. Голос у него заклокотал в горле и превратился в стон. Почувствовав на себе неодобрительные взгляды собравшихся, желая от них как-то защититься, Иван, истерически задыхаясь, закричал:

– Плюю, плюю на вас и на евангелие… А теперь что хотите, то и делайте со мной. – Он повернулся и, пошатываясь, вышел. Дверь глухо скрипнула, и в избе наступила тишина.

– Нет у меня больше сына, – с трудом, шепотом выговорил Макаров.

Ивану в этот момент хотелось скорее уйти из дома. Торопясь, он ударился головой о косяк сенных дверей и выбежал на улицу.

Утром Ивана разбудила сестра. Она стояла возле него с женихом.

– Я, братик, ухожу из дома… Пришла с тобой проститься и предупредить… не вернусь к вам.

После семейных передряг макаровский дом превратился в сплошное наказание. Жить Ивану с отцом становилось невыносимо. Севостьян после «крещения» остался хилым – воспаление легких подломило его здоровье, Ивану уже надоели вынужденные гулянки, постоянные ссоры с отцом. Он присмотрел для себя невесту и в женитьбе видел наилучший для себя выход. Когда он об этом сказал своей избраннице – Вареньке Медведевой, она рассмеялась:

– Не пойду за евангелиста!

Но Иван ей давно нравился больше других парней. Улучив момент, она как-то сказала об этом Песковой:

– Тетка Хама, вот бы мне жених-то – Иван Макаров.

– Да ты, девка, знать, рехнулась… Он – евангелист! Ни за што! Пойдешь за Ивана Данилова, все тебе сряжу, а за Ваньку Макарова сташь мечтать – останное отберу.

После этого разговора Вареньке самой приходилось сватать Макарова, и сам он чаще стал ходить к Песковым. Сядет за стол, а его избранница где-нибудь поодаль, глаз на него не смеет поднять. Хама с мужем заберутся на печку и оттуда срамят невесту:

– На-кось, поганая побирушка, замуж захотела!.. И ты хочешь брать такую?! – выкрикивала Хама с печи.

Все это говорилось Песковыми, чтобы помешать Вареньке, но Макаров стоял на своем.

– Отдайте мне Вареньку, – не один раз Иван начинал такой разговор с Песковыми. И как-то при них спросил Вареньку: – Идешь за меня?

– Да!..

– Ну, мне больше ничего и не надо.

– Нет, этому не бывать! – закричала Хама.

– Жених ты бы хорош, не хаем тебя, Иван, – вмешался Песков, – да ты ведь евангелист, не по мысли нам.

Но Варенька уже давно собиралась уйти от Хамы, боялась только сказать об этом. Все в Заречице знали честную безотцовскую девушку за смиренницу, но Хама, высохшая от жадности и ненависти, наотрез заявила:

– За евангелиста не пущу.

Варенька об этом сказала Ивану. Он решил пойти к Хаме без сватов, поговорить с ней лично. Пришел, сел вместе с хозяевами за стол. Хама догадалась о цели его прихода. У нее тут же подоспели дела. Она засуетилась, и Ивану никак не удавалось спросить. То она выходила во двор, то лазила в подполье, словно не замечая парня. Песков молча вил к лаптям веревки. С ним жених и решил начать разговор.

– В таком случае, дядюшка Миколай, дозволь тебя спросить.

– Спроси, спроси, послушаю… Разве чего покупать надумал у нас?

– Да, надумал, – раздраженно ответил Иван. – Вон сидит на лавке девчонка в сарафане. Ее купить хочу, – указал он на Вареньку.

Песков, притворившись смиренным проповедником, хранившим за сжатыми зубами великие аввакумовские тайны, с улыбкой ответил:

– Едва ли будет продажна. Поживет еще у нас… Над ней не каплет… Да ведь вон, как баушка хочет.

Больше часа просидел Иван у Песковых. Наконец улучил момент заговорить с хозяйкой:

– Тетка Хама, знашь, зачем я пришел? Скажи: Варвару отдадите за меня?

– Нет, – ответила Хама, прищуривая поросячьи глазки, и тут же по-всячески начала срамить Макарова.

– Если ты так, я и спрашивать вас больше не стану, послушаю невесту.

– Неча ее слушать… Невеста в моем доме говорить не вольна. А ты, Ванька, лучше уходи от греха! Убирайся вон из избы! – кричала Хама. – Я сказала: нет, – значит, так и будет!

– Хватит, – сказала Варя, – покатались на мне… Ухожу за Ивана. Мне вера Макаровых не помешает.

От этих слов у Пескова опустились руки. Веревочка, которую он вил, вырвалась, повисла на стене и начала раскручиваться. Хама смотрела на Вареньку, как ястреб на цыпленка. Бледные, сухие щеки девушки впервые покрылись румянцем.

«Вот до чего довели тятенькины молитвы, – подумал про себя Иван, – даже девчат за меня не отпускают». С этим обидным осадком в душе он подошел к Вареньке и с благодарностью протянул ей руку:

– Сегодня ночью приду за тобой.

Варенька промолчала: она, видимо, еще мучилась от стыда и страха за свою смелость. А Хама села на лавку, уперлась в нее руками и еще раз решительно повторила:

– Нет!.. Ты за еретика не пойдешь!

В дверях своей избы Иван столкнулся с отцом и вздрогнул от неожиданности. Из отцовской половины пахнуло теплым запахом горящей восковой свечи. Когда отец прикрыл за собой дверь, на мосту сделалось темно. Иван обрадовался этому и чуть слышно произнес:

– Тятенька… я сосватал невесту.

Макаров открыл рот, словно стараясь захватить в себя больше воздуху. В это мгновенье ему хотелось увидеть лицо Ивана. Он давно не слышал его голоса, такого близкого, покорного. Отец почувствовал желание ласково прикоснуться к сыну, но вместо этого пожал плечами и, крепко сжав кулаки, сказал:

– Вот как!..

Иван, как и отец, впал в состояние какого-то непонятного страха. Сын готов был просить у отца прощения, «но за что?» – спросил он себя и, стиснув зубы, отворил дверь в избу.

Отец, оставшись один, подумал про себя: «Женится, перестанет гулять, и мы снова пойдем все по одному пути. Выкормим пару лошадей и заживем по-хорошему».

Иван затворил за собой дверь и услыхал – на печи, задыхаясь, кашлял Севостьян.

– С кем это ты там баил? – спросил он.

– С отцом, – ответил Иван. – Сказал ему, что невесту завтра приведу.

– Да полно-ка, никак ты с ума сошел!

– Раз мы с родителем отказались жить, надо заводить свою семью. Пойди завтра со мной, а то мне не отдают невесты-то.

Севостьян сел на край печи. Он тяжело дышал от накопившейся в груди мокроты.

– Што я-то сделаю, коли не отдают?

– Ты только войди к Хаме… невеста будет готова, а я вас у крыльца дождусь…

На другой день, утром, к Песковым заявился Иван с братом. Варенька ждала Макарова. Не успел Севостьян закрыть за собой дверь, Иван сказал невесте:

– Сряжайся!

Варенька не торопясь оделась и хотела с Хамой расстаться по-хорошему. Упала ей в ноги и просила:

– Благослови меня, тетенька.

Хама, кусая губы, отбежала от Вареньки к печи.

– Не дай тебе бог ни по земле, ни по воде ходить, – кричала она, – вертись, как на осине лист, нет тебе моего благословения! – От печки она вернулась к Вареньке и пнула ее ногой в лицо.

Иван, стиснув зубы, приблизился вплотную к Хаме.

– Смотри, – замахнулся он, – я тебя ушибу больнее.

Песков, сидевший до того на печи, быстро спустился на пол и, видимо желая загладить вину жены, отвел ее за плечи со словами:

– Не удержишь… коли хочет, пусть идет. Иван – парень не плохой… Я не хулю его, но он евангелист, еретик…

Вывел Иван невесту из избы, Хама выбежала за ними на мост. Она все еще продолжала ругаться:

– Пожила бы… нашла бы такого-то евангелиста, а може, и получше Ваньки!

Глядя на брата, и Севостьян серьезно надумал жениться на Польке Масловой. Она была младше его, но охотно дала согласие засылать сватов, сомневалась только, что молода.

Пришел раз Севостьян с беседы домой, сел возле брата и говорит:

– Иван, велишь ли ты мне жениться?

– Да што ты, Севостьян, выдумал? Тебе в солдаты идти!

– Мне в солдаты-то неохота. Как-нибудь сойду за евангелиста… забракуемся. Да и нутро-то мое гниет.

– Да полно-ка, у нас и хлеба с тобой нет! Разве, о ком ты думать, она пойдет за тебя? Они хорошего житья, а мы ведь – што? Нищие… Какая мы им пара!..

– А они мне велели сватать. Шел я вот тут как-то вечером, а мать Польки меня подозвала: «Пойдешь, говорит, по нашей вере, – женись». А мне што вера-то? Евангелие мне больше не нужно, а невеста богатая!

Ивану расставаться с братом не хотелось. Да он и боялся один оставаться с отцом. Так он Севостьяну ничего толком и не сказал. Варенька, слушая разговор братьев, подумала: «Скорее бы прошел мясоед».

Шла она как-то с Заботиной. Встречает ее Инотарьев, берет за руку и говорит:

– Молодуха, скоро свахой будешь.

Варенька над этими словами задумалась: «К чему он меня свахой назвал?» Вернулась домой и, не снимая лаптей, залезла на полати. В избе никого не было. Братья работали у Дашкова на делянке. Раньше Ивана возвратился Севостьян. Разделся и спрашивает:

– Ты што, Варвара, лежишь?

– Да так… Лежу и думу думаю: стоит ли тебе жениться до службы?

– Стоит… Ты лучше сходи, Варвара, к Масловым и заверь о моем согласии.

– Да кака дура сноха ходит к девкам свататься?

– Да не свататься – она мне уже задаток дала… – И Севостьян вынул из-под подголовника косынку.

Варенька увидела ее и всплеснула руками:

– Такая тряпица, пожалуй, рублей пять стоит!

Когда Варенька оценила задаток, у нее заболело сердце пуще прежнего, словно на нем надрез сделали.

– Сходишь ли, Варвара? – повторил Севостьян.

– А в чем мне идти-то, не в лаптях же? Да и пошто, коли ты задаток принес?..

– Сходи, успокой их, они боятся: отцу невеста не нужна.

От просьб Севостьяна Вареньку бросало в дрожь. В избе наступила тишина.

– Затопи-ка, Севостьян, печь.

– Да што ты, Варвара, и так жарко.

– Затопи, затопи, – повторила она. – Мне холодно… к Польке не пойду, слышишь?

На другой день вечером, после того как Севостьян просил Вареньку пойти к Масловым, он пришел домой из леса, переоделся в сатиновую рубашку. Посмотрел на себя и снял рубашку.

– Дай мне, Иван, твою, она почище.

– Ты куда?

– В Монастырщину, по невесту.

Поздно ночью Иван услышал стук в оконную раму. Он подошел к окну. На улице стояла Анка Бекетова. Она спросила:

– Куда у вас Севостьян-то ушел?

– В Монастырщину, Польку Маслову сватать, – ответил Иван.

– Да ее нонче срядили за Большухина Никашку. Она просила передать Севостьяну привет.

«Если так случилось, как говорит Анка, може, теперь брат повременит», – подумал Иван, отходя от окна.

Все оказалось так, как сказала Бекетова. Когда Севостьян явился, Полька сидела со сватами за столом. Друзья Севостьяна сказали невесте о его приходе. Она тут же вылезла из-за стола и убежала к нему. Никуда не заходя, Севостьян с Масловой отправились в Заречицу.

Часа в два ночи Иван проснулся от стука.

– Иван, Иван, погляди-ко в окно, – вполголоса вызывал брата Севостьян.

Брат слез с печи, видит: под окном стоит Севостьян, а рядом с ним Полька Маслова. Иван впустил их в избу.

– Теперь нам станет веселее, – сказал Севостьян. – В доме две хозяйки будет.

– Весело, да еще как, – отозвался Иван, ударяя Севостьяна по раздувшемуся карману пиджака, где у него находилась бутылка водки.

Макаровы за всю ночь не сомкнули глаз. Утро разогнало спрятавшиеся с ночи тени. В избе было совсем светло.

СОЛДАТЧИНА

Андрей Медведев! О нем, будучи уже просватанной, Таисия Инотарьева обронила не одну слезу. Когда она готовилась стать под венец с Бессменовым, Медведев находился далеко от Заречицы – отбывал царскую службу.

– …В говение Керженец проходит льдом, – рассказывал он сослуживцам. – Заулыбается береза, птица налетит, за зиму наработают леса видимо-невидимо, погонят плоты. Рабочий народ Лыковщины подвалит к берегу. Заухают «Дубинушку». А чтоб прытче растуривались, хозяин подкинет на водочку. Отвалят плоты, и народ запоет песни. Приплывут к Волге. Там лес купцы ждут. Волга в эту пору прибывает, своей водой давит керженскую воду. В затонах лес кошмят, сгруживают плотов двести-триста вместе. Соберут «сойму» и плывут на экой-то махине до Царицына, до Астрахани. К осени вертаются домой. Кои сумеют сберечь копейку, те, глядишь, и рублик тащат в семью, а кто винцо попивает – тот возвращается с поплавки гол что сокол! Вы только поймите, что такое наш Керженец, наша Волга! – говорил Медведев. – Кто хоть раз сплавал по Волге – его весной цепями не удержишь дома. Жену, детей оставляет, рядится к Дашкову или Инотарьеву. Откажут наши богачи, умоляет лоцмана. Исконный бурлак считает – на плотах не жизнь, а удовольствие. Тут тебе и харчева, тут и кошевар, тут тебе и нары просторные – солнце видишь от восхода до заката. А раздолье-то, раздолье-то волжское! Его ни с чем не сравнишь…

Так же вот, как бурлаки, по одной весне уплыла с плотами и мать Андрея Медведева. Уплыла и не вернулась. Еще хлеба стояли несжатыми, пришла весть, что-де Марью Афанасьевну в Нижнем нашли на берегу мертвой. Никто по ней не разложил ни ладана, ни сорочин не справил.

Гришенька по найму гнал смолу, жег угли Дашкову. Андрюшка помогал ему. Куб дашковский был кирпичный: и угли в нем зноились, и смола стекала в кадки.

Насадит, бывало, Гришенька поленьев, затопит, ждет – смола выйдет, Андрюшка закупоривает отверстие и следит, как смола вытекает. Остывал куб – выгребали уголь, загружали его в кули. А Гришенька снова садил лес. Той зимой Гришенька от стужи занемог. Андрюшку Тимофей Никифорович не считал пригодным к такой работе. А паренек все уже мог делать, всех умел слушаться и всем подчинялся. В людях его не хаяли. Только Дашков не верил в его самостоятельность, хотя Андрей покоя себе не давал в работе – на все был безотказным. У него уже имелись и новые лапти, да не одна пара, и онучки. И уж никому сирота не жаловался на свою долю.

Так незаметно подошло время и солдатчины, надо было идти на царскую службу.

Заречинцам казалось, что все девки липли к Медведеву. «Он и не пьяница, он и табак не курит, и парень-то он самый честный», – говорили про него.

В двенадцатом году Андрея призвали на службу. И тут по-иному зачалась его жизнь. Наконец-то он увидел крашеные дома. Сначала служил в Белостоке, из Белостока попал в Ковно, из Ковно – в Гродно. Затем – в Вильну и, наконец, в Дубейсы…

Был конец марта. В Польше оживали сады, а в Заволжье в это время приятно ступать по хворосту. Он хрустит, словно хочет рассказать людям лесные тайны. В такую пору, думал Андрей, хорошо поднять голову и крикнуть от радости в синюю вышину, что ты живешь, видишь лес, небо и крашеные дома.

В местности, где служил царскую службу Андрей Медведев, начинались полевые работы. В одну из пятниц роту драгунов построили и повели в полковую церковь. После вечерни Медведев, как и другие, пришедшие с ним, купил у церковного сторожа двухкопеечную свечу и ждал очереди на исповедь.

По стенам маленькой церкви висели бедные, почерневшие иконы. Зажженные лампады бросали на них пятна слабого теплого света. На клиросе, за ситцевой ширмой, будто кто-то ворчал: там исповедовались солдаты. Церковная тишина изредка нарушалась осторожными мерными шагами драгун. Некоторые из них выходили из-за ширмы с верой, точно они действительно там оставили свой грех.

Вот и Медведев ступил на приступки амвона и очутился перед полковым священником. Он так же, как и все, поклонился ему в ноги и положил на аналой свечу. Недолго спрашивал его батюшка о совершенных грехах и под конец задал Андрею вопрос:

– Не имеешь ли хулы на правительство?

– Как же не иметь, – ответил Медведев, – когда меня, единственного сына, взяли.

Батюшка от его слов точно ожегся о свечу. Не говоря больше ни слова, перекрестился, поставил Андрея на колени, «отпустил грехи» и попросил его позвать следующего…

В субботу драгуны причащались. После принятия «святых тайн» эскадронный командир вызывает к себе Андрея.

– Жалко мне тебя, Медведев, – встретил его командир. – Солдат ты хороший, запевала еще лучший, ни в чем не замеченный, а по глупости наболтал на себя. Кто тебя, дурака, тянул за язык на исповеди? Мерзавец ты эдакий! – И командир изо всей силы ударил Андрея по щеке. – Понял, за что?.. А теперь ступай… Тут тебе и весь суд.

Андрей повернулся идти.

– Стой, – вернул его эскадронный. – Выйдешь от меня, сплюнь драгунскую оплеуху и запомни: другой бы на моем месте тебя, сукина сына, в Сибирь загнал… в Сибирь! За нерадение к его величеству. Понял?! В Сибирь или на виселицу, негодяй! Понял?

– Так точно, ваше благородие!

– То-то… человек ты русский, а в церкви произносишь хулу на его величество!.. Ступай!..

Яблони покрылись сверху донизу плодами. Яблоки надули красные щеки. На ветки нерешительно садились только что оперившиеся молодые птицы и робко подавали голоса. В это время Андрей Медведев сидел на гауптвахте и ждал вызова. На допросе он рассказал следователю:

– Мы поехали к помещику кормить коней. Фамилию его не могу знать, ваше благородие. У него посеян был клевер, мы пустили на поле коней, а сами пошли гулять на дорогу. Остановились у корчмы. В корчме выпивали пехотинцы семнадцатого стрелкового полка, и у нас синими завязалась драка. Подрались по-хорошему, можно сказать – от нечего делать, и разошлись. Когда мы были уже на конюшне, узнали: пехотинцев арестовали за то, сказывали, что они с проезжей барской кареты – госпожа, слышь, какая-то ехала – срезали корзину с вином. Распечатали редкое, барское вино и выпили. Выпили и на дороге уснули. Когда дилижан барыни приехал в Марьян Поле, хватились корзины. Городовые пошли на шоссе, нашли пьяных пехотинцев. Им отказаться нельзя, – корзина при них, нечего было и спрашивать. «Но мы, говорят, пили не одни, с нами были кавалеристы девятого драгунского полка». И вот с того дня забрали нас двоих, ваше высокоблагородие, и отвели на городскую гауптвахту.

– Так-так… отвели, значит, на гауптвахту?

– Да, на гауптвахту… Но я не виновен, ваше благородие, корзины не видел, а мне за это не дали матраца. Я тогда и уговорил товарища бежать с гауптвахты. Решились мы на это с Сухарьковым: принесут, мол, обед, а в это время камеры не заперты, мы и убежим, только не из-под замка: думали, будет легче отвечать, коли поймают. Договорились. Пошли в отхожее, видим – на площади много народу, базар был. «Бежим, – говорю Сухарькову, – стрелять не станут». И пустились на волю. Тут закричали: «Держи, лови, стреляй!» Стрелять нельзя, кругом народ. Я бегу, а Сухарьков упал. Оглянулся, а его уже окружили. Эх, мол… – сощурив большие глаза, Андрей Медведев почувствовал желание выругаться, но спохватился.

– Кто такой этот «мол»? – спросил следователь.

– Это я, ваше благородие, выругаться хотел. Эх, мол, мать твоя, летит на базар с корзиной.

– Как ты сказал? Летит с корзиной?

– Точно так, ваше благородие, с корзиной. Сухарькова, значит, окружили, били, а я бежал. У меня в руках сапоги. Позади кричат: «Держи его, держи!!» Но я уже выбег на шоссе. По мосту идут два поляка. Думаю, если станут задерживать, ударю сапогами или схвачу поперек туловища – и за мост, – а в руки не дамся. Но они посторонились и прошли, не сказав ни слова. Время клонилось к вечеру, люди уже ушли с полей, я своротил с дороги… Увидел хату, недалеко березник, там же канавка и под березником застенье, куда я и лег, когда уже на небе показался месяц. Одежи на мне один мундир. Снял его, окутался, слышу, свистят…

– Значит, летит с корзинкой, – ни с того ни с сего перебил Андрея следователь и спросил: – Мать у тебя есть?

– Нет, – ответил Медведев, горько усмехнувшись. – Жила она в Лыковщине богато, лучше всех, а отца у меня нет и не было. Можно, ваше благородие, дальше говорить?

– Продолжай.

– Ну, думаю, найдут – застрелят. И я взмолился… Слышу, у дома тявкают собаки.

– Так ты мне не сказал, как ты взмолился?

– Матушка, прошу, пресвятая богородица, закрой меня хоть фартуком своим, а я в полк сам вернусь.

– Гм… Фартуком просил закрыть, – улыбнулся следователь.

– Да, передником. А собаки визжат, драгуны наши едут и свистят, а перед ними кружится одна собачонка, она на меня лаяла, и я думал: того гляди, сгребут меня. Драгуны же решили, что псы лают на них. Проехали мимо и поскакали в разные концы, а я остался в середине. Выходит, меня собаки спасли. А драгуны, я после узнал, могли, если нужно, меня и застрелить. Так, ваше благородие, я пролежал в канаве до рассвета. Солнце поднялось, а я не решался выглянуть из оврага, все думал: куда двинуться? Решил – пойду в Волковишки, а там к прусской границе. И шел не кривуляя, по солнцу. Вы знаете, ваше благородие, кругом ровные поля, укрыться негде. Дошел до какой-то хаты. Вошел – и вижу: у окна сидит девушка и поет.

– Ну-ну, давай и ты пой, только не громко… Наши драгуны хорошо поют… А что же пела та девушка?

– Не знаю, ваше благородие, как она у них поется. Так вот, хозяйка, что ли, или ейная дочка видит – я есть хочу. Ставит она мне на стол блюдо с печенкой и легким, подает хлеба и улыбается. Хорошая девушка, ваше благородие. Накормила она меня досыта. Вошел тут к ней поляк, спрашивает: куда я иду? «Пробираюсь, – сказываю, – за границу, а где пройти, штоб не видели солдаты, не знаю». И рассказал ему все, ваше благородие, как вам, не утаив ни одного слова. Поляк помолчал, потом подошел к окну и сказал: «Иди этой дорожкой, ни с кем не встретишься, она тебя проведет в Волковишки…» К вечеру я дошел. В большом местечке уже зажигались огни. По темной окраине, выложенной булыжником, я вошел в улицу. Иду напропалую, хотел уж, штоб забрали. Мне надо сворачивать, впереди вижу – четверо городовых, думал воротиться. Когда стал к ним подходить, тихонько запел песню, слышу: «Нет, – сказывает один из них, – он здесь не пойдет». Они говорили правду: настоящий беглец не полез бы на них. К дому, мимо которого я в это время проходил, подъехала коляска, из нее вылезают какие-то в шляпах и рассказывают, что из Старого Поля бежали москали и грабят всех по дороге. Пропустил я их и подумал: как они врут. Пошел дальше и нагнал господина, тоже в шляпе, и с ним барышню, спрашиваю: «Так ли я иду на Вержболово?» А какая, видно, это была хорошая барышня: «Прямо, говорит, идите, никуда не сворачивайте». Прошел я Волковишки и очутился на шоссе. Слышу позади себя топот, оглянулся – верховой. Передо мной канавка и мостик, решил обождать. Вижу – у верхового кошель сеном набит, узнал, что это пограничник. Он проехал, и я, не боясь, двинулся дальше. По дороге встретил стог, лег и уснул, а пробудился, уже рассвело. В полдень дошел до Вержболова. Вижу – кавалеристы обучаются на лошадях, солдаты идут, а на меня внимания не обращают. Но путана ворона, ваше благородие, куста боится. Добрался до хаты, а в ней – молодая женщина…

– Кха, кха, молодая?.. Так… дальше… – нетерпеливо барабаня по столу пальцами, сказал следователь.

– Я вошел в избу, ваше благородие, женщина молодая…

– Слышал, что молодая, – пыхтя и отдуваясь, воскликнул следователь, – дальше-то, дальше что?.

– Она молодая, но на стене увидел полушубок и ремень. Ну, думаю, здесь живет вахмистр. Впору бы повернуть обратно, но она меня остановила. Тогда я ее попросил: «Мадам, до носу бы повольгать». Она налила мне супу, наложила белого хлеба и вышла куда-то. Я поел, а уходить неудобно. Она вернулась, а за ней на самом деле вахмистр. «Это, – спрашивает, – что за солдат?» – «На работу пришел», – ответила она. Он вышел, не молвив со мной ни одного слова. Я встал, а хорошая женщина указывает мне на хлеб: «Возьми, говорит, по дороге съешь». До границы добрался скоро. Подошел к самой линии. Часовой кричит: «Остановись! Ты куда, спрашивает, земляк?» – «Хочу перейти границу». – «А у тебя деньги есть?» – «Нет!» – «Ну, так ты не пройдешь». – «Тогда я пойду обратно в полк». – «Но и отпустить тебя не могу, – отвечает часовой, – пожалуй, виноват буду». Приводит он меня на кордон, к вахмистру, в тот дом, где меня кормила хорошая женщина. Вахмистр только сел обедать. Пограничник, указывая на меня, докладывает: «Ходит, где не положено». – «Што же это ты!» – закричал на меня вахмистр. «За границу хотел, да вот денег нет». И рассказал ему, ваше благородие, всю правду, што и вам. Вахмистр выслушал, расправил усы и велел дать мне обед. Съел я котелок борща, а после этого он отправил меня до Волковишек и со мною двух поляков. Провожал нас человек с клюшкой. Дошли мы до Марьян Поля, провожающий и говорит: «Москали, пойдемте в корчму». Ему было наказано меня представить командиру полка. Они зашли, купили вина, подносят мне, но я отказался. «Долго, – спрашиваю, – вы здесь пробудете?» – «А ты ступай, – сказал мне провожатый, – и явись к командиру полка». Я, ваше благородие, и шел было к командиру, а меня перехватили и опять на гауптвахту, а потом и к вам.

– Ступай, – сказал следователь, – явись к командиру, а потом мы посмотрим – куда тебя послать: на виселицу или в Сибирь, понял?

– Так точно, ваше благородие.

Было темно, когда Медведев подходил к дому командира полка. Он приоткрыл дверь в кухню. Его обдало пахучей теплотой. На полках выстроились в ряд медные кастрюли. Повар острым ножом потрошил на ужин щуку. Возле него стоял денщик Петрушка, согнувшийся над какой-то банкой. Медведев осторожно прикрыл за собой дверь. Денщик оглянулся на драгуна и перевел безучастно взгляд на повара, а Медведев, присматриваясь к обоим, попросил денщика:

– Петрушка, доложи командиру: явился, мол, Медведев.

– А може, тебе не так к спеху?

– То-то, што к спеху.

Денщик посмотрел на Андрея, любимца командира полка, измерил глазами силу драгуна и, не говоря ни слова, ушел.

Когда он скрылся за дверью, Медведев слышал его шаги по лестнице, ведущей в верхний этаж, а стихли шаги, он задумчиво перевел взгляд на белый колпак повара. И нашел: если бы надеть такой на следователя, он мало бы чем отличался от повара, который ловко, одним ударом, отсек щуке голову и бросил в помойное ведро. Скоро вернулся Петрушка, и хотя ничего не сказал, но Андрей все понял и стал смотреть на дверь, которую предупредительно настежь открыл денщик. Вскоре на кухню вышел командир полка.

– Здравия желаем, ваше высокоблагородие, – вытянувшись, прокричал Андрей.

– Где же это ты был? – насупив брови, спросил командир полка.