Текст книги "У града Китежа (Хроника села Заречицы)"

Автор книги: Василий Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Прошла неделя, Таисия не передумала. С утра в доме жениха собрались поезжане. С лавки поднялся отец Бессменова – Михаил Петрович. К отцу подошел Матвей, за ним родные, гости. Поклонившись родителю в ноги, сын встал, стряхнул с коленок что-то невидимое и попросил благословения по невесту ехать.

Михаил Петрович повернулся к киоту. Пред закоптелыми образами с тусклыми медными венчиками теплилась лампада. Ее свет слегка отражался в старых лакированных «новоделах» под новгородское письмо. Закладывая на лоб тяжелую руку, отец соразмерно отвешивал щепоть большого креста, то на одно, то на другое плечо. Помолившись, Бессменов щучьими глазками смерил еще раз сына, поезжан. Покрестил Матвея образом спасителя и передал икону дружке.

Перед домом выстроилась вереница лошадей, возле них давно галдели ребятишки. Впереди стояла, потряхивая головой, разукрашенная лошадь. На ней новая сбруя, под дугой колокольчик, на оглоблях и хомуте разноцветные ленточки.

– Красота! – воскликнул дружка, оглядывая свадебный поезд. – Пускай все видят – Бессменов женится.

Застоявшиеся кони нетерпеливо переступали. Дружка, без шапки, с образом, ходил вокруг «поезда», читая про себя, а местами вслух свадебный псалом царя Давида.

– Проходи скорее, – нетерпеливо торопили его поезжане.

Возле лошадей толпились любопытные. Только древние старики и старухи, не в силах выйти из избы, не отходили от окон. Малыши, словно воробьи над лошадиным следом, бежали гурьбой за дружкой и уговаривали взять их «по невесту». Дружка, сопровождаемый детьми, дошел до «корзинки», в которой сидел жених, поцеловал икону, поправил перекинутое через плечо вышитое полотенце, надел шапку и подал знак отправляться.

– Поехали, поехали! – закричали детишки.

– Ну вот и тронулись, – сказал дружка, садясь рядом с женихом. – Видел я много свадеб, но все не лучше твоей. Хотя бы про себя скажу. Не поучен я, и богатством родитель не наградил, рос сызмальства без отца. И у меня озорства вроде как бы к разбою или к чему такому богатому не было. Женился я на двадцать втором году, по любви, возил невесту в церковь. Без попа невеста не шла. Но ехал я не как ты, а на чужой лошади, брал ее у покойного Фед Федорыча. Свадьба была в мясоеде, а весной пришлось идти к Инотарьеву, убирать сенокос.

Лошади свадебного поезда трусили, приближаясь к Заречице. Жених, вырвавшись из-под отцовского надзора, был в томительном ожидании: а вдруг Таисия его осмеет? Пойдут пересуды, терзания, от стыда некуда будет скрыться. Представив все это себе, он выдернул кнут и с горячностью ударил по лошади, зная, что уже теперь все равно ничего не поможет. В нем пробудилась какая-то горечь, скрытое озлобление и желание отомстить любому, вставшему у него поперек дороги. «Лишь бы только положили венцы, – тешил он себя, – и окрепнуть силами, я…»

Когда «поезд» подъезжал к Заречице, к Бессменову в дом прибежали ребятишки. Постучались в дверь.

– Вы пошто пришли? – встретила их мать Матвея.

– Лапшу хлебать.

– Да ведь молодых-то нет!

– Приедут, коли нет! – в один голос кричали мальчишки.

За смельчаками в избу нерешительно входили более робкие. Ребята пришли со всей деревни. Бессменова наложила в большую деревянную чашку лапши. Раздала ложки, и ребятишки обступили стол. Быстро осушили чашку, перевернули ее и забарабанили ложками по донышку, забарабанили и закричали хором:

 
Лапша горяча,
Молода хороша!
 

Мать жениха – женщина старого порядка, медлительно отдавая долг обычаю старины, взяла со стола чашку и пошла к печи добавлять лапши. Так делалось только у исправных людей.

Пока мать Матвея кормила ребят, отец жениха – Михаил Петрович – залез погреться на печь. Он все еще никак не мог согласиться с произведенными на свадьбу расходами.

«Я, – вспоминал он, – не спросясь у тятеньки, купил только шапку да на рубаху, и то покойный вздыбился. „Да как ты смел без моего разрешения?“ – закричал он, сгреб меня, жениха, за виски и оттаскал».

Когда поезд подъехал к двору инотарьевского дома, дружка Яков Максимович Швецов с поезжанами направились в дом невесты. Ему предстояло посадить жениха за стол. Лавку, приготовленную для жениха, заняли девушки-провожатые, одна с кнутом, другая с тяпкой. Возле них толпились парни, родные, близкие невесты. Они приготовились не пускать жениха. Большая изба Инотарьева была полна народом. За дружкой один из поезжан внес четверть вина. Швецов вынул из кармана стакан, наполнил его красным вином и поднес первым попавшимся парням:

– Милости прошу, молодые кавалеры, откушать нашего винца, заморского сладенца!

– Покрой твой стакан, а то ввалится таракан, – улыбаясь, ответил один из них.

Дружка полез в карман, вынул мятный пряник и покрыл им стакан.

– Этого мало, – сказал другой, – надо прижать, – и сделал попытку сдуть пряник.

Швецов кладет на пряник деньги.

– Мало! – Кричат ему хором. – У нас больно девка-то хороша, дорога девка!

Такая торговля продолжалась несколько минут. Наконец жениха пустили за стол, и девушки принялись его смешить. До его приезда они сделали из носового платка зайца, привязали за веревочку. Заяц был наполнен горохом, и девушки стали перекидывать его в сторону жениха. Когда Матвей поймал ударившую его по лицу девичью забаву, платок развязался, на пол с шумом высыпался горох. В переполненной избе раздался взрыв смеха. Дружка ради потехи кинулся собирать его, а под лавкой вдруг зазвенел колокольчик. Смех стал громче, а Яков Максимович не отступал; хватая девушек за ноги, он старался оторвать от колокольчика веревочку. В это время на голову жениху слетела бумажная пичужка, увеличивая веселое оживление; дружка настиг эту последнюю забаву, обломал бумажные крылышки у соломенной птички и запрятал ее к себе в карман.

Невеста сидела у печи одетая, повязанная низко спущенным ковровым платком. После шумихи дружка с Матвеем направились к Таисии, возле нее сидела сваха. Но их опередили две девушки, подруги невесты, с соломенной куклой, и задержали Якова Максимовича. Он им наливает стакан красного вина.

– Мы тебе за это вино можем дать невесту, – говорит одна из девушек, а другая выдвигает вперед соломенную куклу в цветном платочке.

– Я ровно бы сватал не эку! – развел руками дружка.

– За вашу цену только таку невесту и продаем.

Долго продолжались шутки. Дружка клал снова на стакан пряник, пряник прикрывал деньгами, к ним еще прибавлял.

– Ты, дружка, не скупись, – сказала одна из девушек, – мы и тебя, буде, вырядим.

Наконец подруги пропустили его к невесте и надели на дружку картонную шляпу с ленточками. Швецов приблизился к Таисии, взял ее за руку и спросил жениха:

– Та ли невеста-то?

– Та, – тихо выговорил Матвей.

– За того ли идешь?

– Да, – после долгого молчания ответила Инотарьева.

Жених и невеста низко поклонились друг другу.

– По кого идешь? – спрашивают жениха девушки.

– По Таисию Ивановну.

– А ты, дорогая наша подруженька, за кого собралась, за кого вырядилась?

– За Матвея за Михалыча.

После этой церемонии молодых усадили за стол и дружка спросил:

– А где-то у вас поварушка? Дорогой поварушка, пожалуйте сюда. Мы вот прошлись, попроехались, поесть хотим. Клади-ка гостям погуще да мажь лучше. Не для того, чтобы было сладко, а в посуде гладко, – чтобы жених глядел на нас и не дремал.

Поезжане усаживались за столы. Швецов налил стакан водки. Поднял его высоко и обратился к повару:

– Ноги с подходом, сердце с покором, голова с поклоном, руки с подносом, кушайте, поварушка, во свое удовольствие!

Обед инотарьевский был богатый. На столе стояли огромные чашки с холодцом. После холодца подали щи, за щами принесли лапшу. Когда все оказалось съеденным, дружка вылез из-за стола и направился к печи.

Поваром была полная женщина, похожая на бочку, но только с круглыми, улыбающимися глазами. Она взяла из рук дружки вино и взглянула на молодых: они не ели и не пили, им до венца не полагалось, – хотя ложки перед ними и лежали, но черенками к чашке.

– Вот выпей, – сказал Швецов, – и продолжай кормить досыта. Дружке-то замени ложку-то, дай ему поболе да черен-то подоле. Чтобы можно было хлебнуть да и за пояс заткнуть.

Таисия опустила голову. Она давно не подымала глаз, в ушах у нее еще звенела песня девушек, которую они пели несколько часов назад, одевая ее к венцу. «Давно ли меня пропили, – думала Таисия, – а уже кончились и сговорены… Совсем еще недавно приезжал Матвей на девичник с конфетами и привезенный пряник с красной отделкой сунул мне в руку. Девушек потчевал вином за сшитую ему рубашку…» И вдруг она вспомнила лес, одинокую в стороне березку, и она с подругами, со слезами на глазах, рубит ее вершинку, рубит, чтобы украсить ее к венчанию цветными ленточками. Потом увядшую березку возьмут и выбросят.

Когда поезжане уничтожили последнее кушанье – сладкий овсяный кисель, в заключение повариха принесла на большом резном деревянном блюде круглый пшеничный пирог. До этого она его ото всех бережно хранила. Поставила его на стол перед поезжанами и сказала:

– Режьте, ешьте, дорогие поезжане, а пирог чтоб цел остался. До него не дотрагивайтесь.

После пирога подали чай, и за самоваром, пока все смеялись и шутили, из-за стола вышла сваха. Она неторопливо взяла со стола пирог, стала завертывать в чистый платок, – везти пирог попу. Под пирог сваха положила вышитое, нарядное полотенце.

– Получше, свахонька, полотенчико-то кладите, батюшка наш любит их, – смеялись поезжане.

Казалось, этим и должно бы все кончиться. Оставалось посадить молодых в сани и ехать к венцу. Ребятишки давно уже заперли ворота, уцепились за невесту и стали ее «продавать». Дружка и им дал на гостинцы. На краю деревни ждали мужики. Они поставили посреди улицы стол, загородили дорогу. На столе стояла пустая четвертная, и только появились кони, мужики закричали: «Налей, дружка!» Яков Максимович дал им на угощенье, и свадебная процессия выехала за околицу. За спиной послышались выстрелы. Про инотарьевскую свадьбу знала вся Лыковщина, с полдня бабы и детишки караулили поезд. Никого не интересовало, что в это время творилось в душе жениха и невесты. Все только кричали: «Едут, едут!» А между тем жених находился еще в тревоге, – его мучила все та же смутная неясность в отношениях с Таисией. Перед ним пока была только большеглазая, разодетая, богатая невеста, голова которой все время опущена.

Поезжане, привыкшие к длинным дорогам, обсуждали свои личные дела, будущую жизнь жениха с невестой. Иные говорили о ценах на лес, предстоящем сплаве, о заготовке древесины.

Было уже поздно, когда свадебный «поезд» остановился у дома жениха. Во дворе молодых встречали Бессменовы. У Михаила Петровича в руках был образ, у матери – каравай хлеба с солоницей. Проводили невесту и жениха за стол. Таисия, низко повязанная, сидела, не подымая ни на кого глаз. Матвей легонько жал ее руку. Время в ожидании родителей Таисии прошло незаметно. Инотарьевы ехали с сундуками приданого. Когда поезжане и родственники вышли их встречать, они были удивлены богатством невесты. Без стеснения разглядывали «макарьевские сундуки» с медным набором на крышках, с замками с музыкой. Поверх сундуков лежали и чесальный гребень, и онучи, и варежки. Когда приданое сняли с саней, две подруги Таисии сели на него.

Долго пришлось дружке, выкупая приданое, прибавлять к пряникам медовую коврижку, московские леденцы, – девушек подкупили только куски мыла «Бодло» с портретом на обложке турецкого султана с черной смоляной бородой. Печатками мыла Швецов сразу покорил подруг невесты. Заглядевшись на обложку, упиваясь запахом подарка, они охотно уступили приданое. Когда перетаскали в избу одежду, взялись за сундуки, носильщики пожаловались:

– Нейдет!

Дружка, предвидя это, стоял уже с вином и подносил по стакану. Они выпили, прошли два шага, и опять у них сундуки «нейдут». Яков Максимович не жалел вина.

– Коли вы помогли, – морщась и сплевывая, уверил один из носильщиков, – теперь сундуки пойдут.

Пока продолжался выкуп сундуков, Ивана Федоровича провели в избу и усадили в передний угол, на почетное место. Когда все наконец уселись, дружка спросил обед. Но и тут появилось препятствие. Из общего традиционного обряда не исключали и родителя жениха. Тот же Михаил Петрович спросил:

– Мы не знали, куда вы ездили, чего привезли и есть ли за што вас кормить-то?

Сваха, сидевшая рядом с невестой, сняла с нее белую шелковую шаль и, улыбаясь, показала молодую. Ее густые черные косы аккуратно уложены на голове. На молодой – белое нарядное платье. Ее глаза блестели, но не от радости, а от скрытой печали. Она уже знала весь дальнейший ход событий: войдут в церковь, дьячок прогнусавит правило, споют «Исаия ликуй», «Гряди, гряди от Ливана невеста»… Дружка расстелет новину – подножье. Молодых поставят на новину, на головы положат венцы и запоют: «Положил еси на главы их венцы». Затем станут водить вокруг аналоя, наденут на руку кольцо и заставят целоваться.

Одного боялась Таисия: когда ее станет спрашивать священник: «Волей ли идешь?» – она не скроет правды. Но все равно она знала – ей наденут кольцо, напоят теплым вином, поп заставит целоваться. Бабы засмеются, и на них даже никто не покосится. Не скрывая улыбки, батюшка скажет жениху: «А тебе „большаком“ в доме надо быть». Когда все окончится, Яков Максимович снимет с аналоя икону и поведет молодую к попу в дом. Там заплетут невесте две косы, и с девичеством все будет кончено. Поп повяжет невесту платком и проводит до крыльца. Дружка подойдет к передней лошади, к дуге прилепит воску от венчальной свечи, и повезут поезжан на пир…

Пришло время ехать к венцу.

– Ты, родной батюшка, и ты, родима матушка, благословите вашего Матвея к венчанию ехать.

Отец одернул рубашку, ощупал позади, на поясе, ключ от подголовника, взял в руки закоптелый образ. Мать в это время не знала, что делать. Руками, в которых она держала каравай хлеба, ей хотелось то ли потрогать свой давно не надеванный сарафан, то ли удержать сына. Она поворачивала голову в сторону Михаила Петровича, заметно была недовольна холодностью невесты. Ей хотелось бы увидеть на ее лице слезы или улыбку.

Когда молодые упали родителям в ноги, Бессменова впервые услыхала голос Таисии:

– Благословите нас.

«Уж скорее бы отправлялись», – думала про себя мать.

Дружка подошел к столу, налил стакан вина и, обращаясь к поезжанам, вскричал с обычной своей внезапностью:

– Маленьки ребятки, запачканы запятки, голые пупки! На печи сидели да нас проем ехали. И вы, девицы, криночны блудницы, пирожны мастерицы, снохам досадчицы! Кто слышал и видел, што тут происходило, тому стакан вина.

– Я слышал, дружка, – ответил кто-то из поезжан.

Швецов передал ему вино и обратился к остальным:

– А вы, ременны уши, чего вы слушали, не слыхали, не видали ничего? Встать бы нам, добрым молодцам, из-за скатерти шелковыя, из-за естьвы сахарныя, из-за напитка медвянаго, вступить бы нам, добрым молодцам, на част калинов мост, на лесенки брусятчатые, выйти бы нам на широкий двор. Взять бы нам и надеть на добра коня узду шелкову, наложить бы седельчико черкасское, растворить бы нам ворота тесовы, пошатить бы нам дверцы дубовые. Выехать бы нам, добрым молодцам, на волю, сесть бы на добра коня, взять бы нам в одну руку плетену вожжу, а в другую руку – шелкову плеть. Бить бы нам добра коня по крутым бедрам, направлять бы добра коня на добры дела, ехать бы нам по дорогам, темным лесам, через быстры реки, по зеленым лугам, по черным грязям, приехать бы нам ко апостольской церкови.

Оживление нарастало. Изба тонула в вечернем сумраке. На стене, в стороне от киота, висела старинная лубочная картинка, изображающая обряд прославления русского богатыря.

Когда гости расселись по санкам, дружка снял шапку и пошел в обход свадебного поезда, читая вслух молитву. И когда он сказал: «Аминь», поезд тронулся.

После венчания Таисия переоделась в другое платье, и, когда снова появилась среди гостей, ее встретили криками «горько!».

– Гости дорогие, спасибо за ваши добрые речи и хозяину дома спасибо! – воскликнул дружка. Он налил стакан красного вина, подошел к жениху и просил выпить вино. Рядом с невестой стояла сваха с тарелкой, посредине тарелки, потрескивая, горела восковая свеча. Жених передал молодой стакан с вином, а дружка пробасил: – За родимого батюшку – где он у нас? – и родиму матушку!

Подошли свекор со свекровью. Таисия Ивановна подала отцу и матери по стакану вина и вместе с Матвеем упала им в ноги. Мать пригубила вино и чуть слышно сказала:

– Горько!

Молодые целовались и снова падали к ногам.

– Да што это, дружка, – сказал отец жениха, – разве вино не покрыто, буде, было или не заткнуто, тараканы в вине-то?

И молодые целовались, целовались и целовались, пока не перебрали всех родных. Каждый отпивал немного вина и оставлял на тарелке свахи деньги, а дружка просил прибавить.

– А то ветер сдунет, – улыбаясь, говорил он, – притом же сколь я нонче деревень-то проехал, сколь перепоил, обдарил народу, все откупался и вишь каку красавицу привез!

При этих словах Таисия, краснея, ниже опускала голову. Сначала дружка собрал деньги с отца, матери, затем стал выкликать гостей. Родственница Бессменова услышала, что ее вызвали, упала мужу в ноги.

– Алексей Иванович, сделай милость, выкупи меня.

– Да ну-ка, пошто это, хоть бы дал господь, тебя куда-нибудь взяли!

Иван Федорович положил на тарелку десять рублей и поцеловал дочь.

– Уж сваха больно хороша, – сказал он и обнял ее по-настоящему, крепко и, отходя, сунул ей в руки трешницу.

Матвей взял тарелку с собранными деньгами и вместе с Таисией подошел к своим родителям.

– Кому эти деньги: молодым или себе возьмете?

– Бог благословит, – сказал отец, – пускай пойдут в дом молодым.

И когда Михаил Петрович сказал это, Матвей Михайлович тут же обратился к отцу с новой просьбой:

– Родители счастливые, а как будет ваша милость, какой вы собираетесь дать жениху надел? Благословите чего-нибудь в хозяйстве, нет ли скотинки лишней?

Отец раздобрился и наделил – телушечкой, овечкой и, больше того, дал еще лошадь.

Свадебное пиршество приближалось к концу. Таисию провожали на покой. Иван Федорович, облокотившись нескладно на стол, плакал, слушая песню про соловья. Рядом с ним сидели два пожилых поезжанина. Родственник Пелагеи и дядя жениха – Прянишников все хотел соседу по столу рассказать про своего сына.

– Знаешь, как было приятно отчему сердцу сына в Москву проводить… И вот с тех пор его не видел, и искать не знам где…

– Будет вам тут пустое-то молоть, – обернувшись к ним, сказал Инотарьев. – Песню давайте, песню! Как ее, эту… про Волгу-то…

Утром мать жениха еще не затопила печь, в избу вбежал дружка. Его красное лоснящееся лицо смеялось, а что он болтал хозяйке – она долго не могла понять. Подойдя к печи, он обнял мать жениха:

– Здравствуй, Александра Ивановна, а где же у тебя повар? – спросил он.

– Придет, батюшка, придет. Ты иди еще немножко поспи.

– Что ты скажешь, Ивановна, насчет молодой-то? Хороша! С кем сроднились-то! С Инотарьевыми!

– Полно-ка тебе тут, пустомеля, мешать-то! Ты мне все ноги оттоптал. Ступай-ка, я тебе говорю, отселя, спи.

По мере того как исчезала за окнами темнота, кое-где над избами уже вился дымок. Начинался серый зимний день. Проснулись и гости. В избе пахло кислыми щами и жареным мясом. Возле Александры Ивановны суетилась повариха. На губах ее заметна была сладенькая улыбка. Она у нее играла всегда, когда эта почтенная женщина была довольной. Около бессменовской избы собралось несколько баб и с десяток ребятишек. Одетые в плохонькие полушубки, малыши то и дело запахивали их плотнее. В лаптях, огромных сапожищах, они топтались – посмотреть бы и им на богатый свадебный пир.

Сохраняя старый обычай, гости усаживались за столы. Повариха наливала в чашки щи, а Александра Ивановна крошила мясо. Под лавкой притаилась кошка. Она ждала момента зацепить лапкой кусочек мяса и не решилась из опасения оказаться неловкой. Но в это время случилось совершенно неожиданное. Повариха несла глиняную чашку и, не дойдя до стола, закричала:

– Рученьки жжет, ай-ай! – и бросила чашку на пол.

– На-ка, на-ка тебе на прихватку, поварушка, – подала ей невестина сваха кусок новины, и повариха стала громко хвалить невесту.

– Вот невеста так невеста, – потряхивая подарком, причитала повариха. – Она и пряха, она и ткаха! Пряла, ткала, в коробочку клала, коленочком пригнетала, на дары припасала.

В конце обеда выставили на стол кокурку. Дружка тут же пододвинул ее к себе, делая вид, что она не режется. Он призывал на помощь свах, но они надевали на свекра новую сатиновую рубаху. На плечи прикололи бумажные погоны, а грудь увешали жестяными медалями. Свекор открыл пляску. Возле него, с каким-то особым ухарством, беспорядочно, стали топтаться, помахивая платочками, вымазанные сажей свахи. Они били горшки и покрикивали:

– Не слепа ли сноха-то Бессменовых, пускай подметает избу-то!

Молодая подметала пол. Невесте бросали деньги, она подбирала их.

– Кажись, зряча, да больно што-то люта!

– Мети, мети, – наказывал дружка, – сор-то, мотри, из избы не выбрасывай!

Таисия ощущала, слушая дружку, как жар приступает к ее лицу от необъяснимого, но жуткого чувства. Она уже не принадлежала себе, она уже повиновалась Матвею, не спускавшему с нее глаз. Кончив мести, Таисия оделила кокурками гостей.

– Попробуем! – воскликнул, подмигнув, Швецов. – Сладка ли у молодой кокурка?

Мать Таисии приготовила кокурки сдобные, с изюмом, разукрасила зарумянившуюся поверхность сахарными кольчиками.

Часы пролетали точно на крыльях. Если бы молодые остались в избе с гостями, они не сказали бы друг другу ни слова, но, по обычаю, должны были кататься по деревне на лошади с колокольчиком. Гости в это время стали рядиться, мазаться и тоже пошли на улицу. У одной лошади разукрасили дугу веником, вторую запрягли в ботник и смешили деревню. После катанья пошли вдоль деревенского порядка и плясали. У свах в руках бутылки с вином. На ходу выпивали и кричали: «Горько!» Молодые под ручку замыкали шествие. Сосед Бессменовых даже пытался было ввести в избу лошадь.

На другой день гости разъезжались по домам. Остался только Швецов. Он с перепоя спал. Только на третий день дружку с трудом увезли к жене…

Таисия жила у свекра. Молодожены были еще «неделеными». Но и они уже решили ставить свою избу, и, когда заказали к окнам рамы, народ начал поговаривать о войне.

Числа двадцатого июля Таисия собрала обед и ждала свекра. Михаил Петрович вернулся домой мрачнее тучи. Он только что был у соседа Маркова, ездившего с ободьями в Нижний. Тот привез с базара недобрые вести.

Семья сидела за столом молча. Ждала, когда отец первым возьмется за ложку, никто не решался открыть рта. Заговорил он сам:

– Матвей, ведь, слышь, война.

– Да… Ну так что ж теперь поделать, коли война? – улыбаясь, сказал сын. – Ты тоже солдат – вместе пойдем.

Таисия, сидевшая в конце стола, не смогла сдержаться: ответ Матвея ей показался смешным. А свекор обхватил голову руками и заплакал… Все замолчали. До этого никто никогда не видел у него слез. Вылезая из-за стола, Таисия подумала: «А може, Марков сказал неправду?»

Ночью все мужики деревни отправились на тушение лесного пожара. Ушел и Матвей. А рано утром из Лыкова приехал старшина и объявил среди деревни:

– Двадцать первого явиться в Семенов: Матвею Напылову, Ивану Куликову, Василию Беднову и Матвею Бессменову…

На другой день надо было прибыть по назначению. Так наказал старшина. Но когда он приезжал, дома оставались только старики да дети. А кто был в силах работали на пожаре или в поле. Старшина объявил и с наказом покатил по другим деревням. Деревенский десятский бежал за ним следом в поле.

За околицей волновались желтеющие ржаные полоски. Лес непреоборимой стеной остановил их. Тяжело дыша, десятский замедлил шаг, не чувствовал, как навстречу дует ветерок. День выдался, казалось, светлее всех прошедших. Накануне выпал долгожданный дождичек. Обрызганное поле легко дышало, приветливо кивая наливавшимися колосьями, готовыми склониться под серпом. Вдали, у окраины леса, парила синяя дымка. Чуточку передохнув, десятский снова бежал вдоль поля и кричал:

– Падит-ко-те домой! Война!.. Мужиков требуют!

Кто был в поле, распрямляли спины. Настороженно прислушивались к голосу десятского и, не веря своим ушам, шли ему навстречу.

Когда свекровь Таисии услыхала о воине, у нее из рук выпал серп.

Вечером Михаил Петрович запряг лошадь и поехал за Матвеем в лес. В доме начались слезы, вытье.

Приехал Матвей, уговаривать стал:

– Не плачьте… Что-нибудь не так… Возьмут – так ненадолго… Поеду-ка я к Ивану Федоровичу, он лучше знает – так ли это.

– Останна ночка. Куда ты?.. Побыл бы дома, – уговаривала Матвея мать.

– Скоро вернусь… Ступай, Таисия, впрягай лошадь. Съезжу, прощусь только.

Отец Матвея ходил по избе, охал и только одно твердил: война… Вернувшись от Инотарьева, видя расстроенного отца, Матвей подошел к нему:

– Полно-ко тебе, тятенька… Може, скоро и вернусь.

На рассвете призванные собирались идти в уездный город. Проводить зятя приехал Инотарьев. Было заметно – расстроен, но вида не показывал, держал себя в руках.

– Буде не вернусь, так вы не обидьте Таисью-то, – просил Матвей отца.

– Что ты, наш сердешный… Да ее сам господь защитит.

– Мотри, отец, мы с тобой не делены, моя половина во всем имуществе.

Мать, обливаясь слезами, твердила:

– Родимый ты мой, да разве мы ее обидим?.. Ты только вернись!

Таисия стояла поодаль от Матвея, не проронив ни слезы. Она только одно сказала:

– Мне ничего не надо.

Изба из-за проводов была не прибрана. Выходя из родительского дома, Матвей впервые почувствовал к себе какое-то ублажающее отношение Таисии. Улучив момент, она сказала:

– У меня, Матвей Михайлыч, ребенок будет.

– Правду ли ты баишь?

– Правду… С брюхом остаюсь.

– А може, тебе это только кажется?

– Нет.

Таисия поехала провожать Матвея до города. Инотарьев задержался у свата. После отъезда сына в доме сразу сделалось тихо. Иван Федорович сидел возле окна на лавке, смотрел на дорогу, по которой ушел Матвей. Потом обернулся к свату и стал рассказывать:

– В Сарове монахи разрыли какого-то Серафима. Жил он когда-то и благочестив был… Вот я в прошлом году отправился выборным поклониться мощам. Увидал косточки да царя нашего батюшку, Николая Александрыча. К угоднику было такое стечение миру – не прошибешь пушкой. Там я уже слышал о войне. Один смышленый старичок крестился и божился, что Расея неминуемо будет воевать с немцами. Вот так-то!

Войны, милейший Иван Федорович, были и турецки, и францюзки с Наполеоном, и японская война у нас на глазах прошла. Многи супротив нас шли. И все войны требовали народ… Как наш Матвей, русски мужики шли сберечь родну землю, и никаки препятства не останавливали. Ты думать, сват, мне не прискорбно провожать Матвея-то? Работник-от он, каких не видывала Лыковщина. Когда я услыхал от Маркова о войне, сердечушко-то мое захлебнулось кровью.

– И у меня, сват, сердце не каменное, – сказал Иван Федорович.

– Мужик всегда берег Расею, – перебил Ивана Федоровича Бессменов. – И раньше, коли зачинались войны, отцы детей покидали, не баяли – ах, мол, у меня ребята малы… Ты, поди, слышал про Новосельского Василия Рябова? В японску войну он пошел в разведку, натворил врагу бед, да попался. Казнить его стали, спрашивают: что перед смертью скажешь? А им Василий молвил: «Готов умереть за русску землю и отечество».

– Не дать же врагу родну земельку! – воскликнул Иван Федорович.

– Я так же, сват, думаю, русский солдат завсегда брал врага в полон. Захватывал землю, что наша губерния, а може, и больше – две губернии аль даже три… Так с туркой было, так было с Наполеоном… А вспомнить татарщину, или Сигизмундов, или каких-то немецких вояк… И их мы били… И чтобы русский солдатик отдал родну землю али пойти на измену – ни-когда!.. Скорее это сделает офицерик или енералик, а мужик насмерть во все войны стоял. Так вот я, как мне ни горько, а кровному сыну баил: «Мука смертная провожать тебя, но, коли нужно буде, клади головушку свою, а с родной земли ни шага назад».

Таисия в городе ночевала три ночи. Матвей на ее глазах не увидал ни одной слезинки. При прощании он ей только одно наказывал:

– Живи хорошенько… Дом твой и половина всего отцовского имущества твоя.