Текст книги "У града Китежа (Хроника села Заречицы)"

Автор книги: Василий Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– В бегах, ваше высокоблагородие!

– Кто привел тебя?

– Сам явился, ваше высокоблагородие.

– Молодец, – засмеялся командир. – Но как же это ты, сукин сын, осмелился бежать?..

– Не могу знать, ваше высокоблагородие.

– Болван!.. Я, что ли, за тебя должен знать? Пойдешь на тридцать суток, мерзавец!..

– Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие.

Петрушка проворно подбежал к двери и еще шире отворил ее командиру. Когда на лестнице стихли шаги командира полка, денщик повернулся к Медведеву и повторил тоном полковника:

– Болван! Тридцать суток ареста… Голубчик ты мой… влип?..

– А-а-ми-инь, – тянул хриплым голосом, улыбаясь, повар, многозначительно вытирая полотенцем длинный, острый нож.

Когда Андрея вели на гауптвахту, по дороге дежурный посочувствовал ему:

– Счастье твое, Медведев, что тебя в прошлый раз не нагнали. Сухарькова-то маленько того…

– Есть за что, падай, да вовремя подымайся.

На гауптвахте Медведев получил матрац. А через десять дней его освободили из-под ареста. Полк уходил к германской границе.

Из родословной Марьи Афанасьевны Медведевой известно было немногое, разве только то, что предки родительницы Андрея были зачинателями Лыковщины. Вся жизнь его матери прошла на глазах заречинцев. Добрые люди часто задумывались: «Как все-таки она вырастила прижитых во вдовстве Вареньку и Андрея? Сыщется ли в целом свете еще такое детство, каким оно оказалось у них? Иные ребятишки еще в пеленках словно свечки гасли, а дети Марьи Афанасьевны толчены, кажись, семью пестами, предстали перед народом на диво всем – любезны и милы».

Война с Германией застала Андрея в полку, который под польским городком Праснышем вел неравный бой. И тут Медведев был ранен. В госпитале его подлечили и отпустили на поправку в деревню.

Подходя к родным местам, Андрей вспоминал, как провожал его в солдаты Иван Макаров.

– Доведется вернуться, я найду хлебное место… Жаль мать… И ее бы согрел.

– Мать, оно, конечно, жаль, но уж больно хорошо тебе, – сказал Иван, – идешь ты, Андрей, на царску службу, на готовы харчи… Нет у тебя ни кола ни двора и горя горстка.

– Горе-то у меня, Иван, большое: то, что крещен по-кулугурски, это бы еще плевое дело… Обида берет – слезы материнской не вижу. Ты вот, хорошо ли, плохо ли, рос под отцовской крышей.

– Это бы так, да с библией тошно было, а податься не знал куда. Земля-то нонче на отцах держится… Ты-то, вишь, свободен.

Андрей на это ничего не сказал. Говорил он всегда мало. Зато одним взглядом каждого согревал, а за правду на нож лез.

Передохнув после ранения в Заречице, Медведев отправился на пересыльный пункт и оттуда попал в Москву, в лейб-гвардии Литовский полк. Был у него с собой адресок проживавшего в Москве хахальского парня – Николки Прянишникова.

В одно из воскресений Андрей получил увольнительную записку и считал себя самым счастливым. Вышел он из ворот казармы, с надеждой увидать Ивана Великого.

Очутившись в узких переулках большого города, оробел было. Московские домики лепились один к другому. Торопясь, он то спотыкался на камни, то налетал на тумбы. Его обгоняли, гремя колесами по булыжнику, извозчичьи пролетки.

В воротах Спасской башни Андрея встретил сквозной ветерок. А когда он вышел на залитую солнцем Кремлевскую площадь – замер: вот он какой – Иван Великий!..

Прянишникова он нашел за Рогожской заставой. Николка снимал угол у владелицы маленькой деревянной постройки. При встрече у земляков лица вытянулись от удивления. Николка накинул на плечи пиджак, сбегал за бутылкой красного. За столом, накрытым газетой «Речь», земляки не могли наговориться досыта. Наконец Прянишников, отстраняя недопитый стакан с вином, спросил:

– Что о войне-то говорят в казарме?

– Надо, слышь, кончать.

Долговязый Николка поперхнулся и тайненько заговорил шепотом:

– У Гужона слушок прошел: скоро царя не будет. – И тут же, прикрыв рот ладонью, проворно встал из-за стола. Дошел до двери. Прислушался. – Сейчас ко мне заводские ребята придут, а ты не запоздай к поверке.

Андрей встал из-за стола, переглянулся с Николкой и, не находя иных слов, сказал:

– Хотят нас на фронт выпроводить… Но солдатня не хочет… Опять, слышь, в Москву вернемся.

– Зачем? – погрозил пальцем Прянишников. – Ежели войну долой, Москва без вас обойдется… Домой нужно шагать… Земля-то, поди, истосковалась по мужикам.

Кладя свою тяжелую ладонь на плечо земляка, Андрей тихо проговорил:

– Жить-то, Николка, как охота!.. Зачем мне война?

В трактирах на Рогожской площади уже засветили огни. Медведев торопился в казарму. Он шел и не верил всему, что слышал от Николки. Не верил, будто можно избавиться от нужды. «Долой царя, крестьянам – помещичью землю» – это было ему понятнее. Но как быть без Дашкова, Инотарьева? Без них портков не на что будет купить. Вспомнился утешительный материнский шепот: «Земля кормит людей из разных посудин…»

Вторично встретиться землякам не довелось. Медведев вскоре попал на фронт и снова был ранен. «Два перстика отшибло, пустяковина, – говорил он в госпитале, – нутром-то я здоров». И, как выздоравливающеего, его снова отпустили в деревню на поправку.

В базарный день, в весенний разлив, видели Медведева в Семенове – закоптелого, в помятой шинельке, с рукой «на привязи». Мужики, встречая его, спрашивали:

– Поди, с фронта? Чай бы рассказал, что и как там, на войне-то.

– На войне наш брат ни за што гибнет… Не сотнями, а сотнями тысяч.

Ответы Андрея не понравились подслушивающему человечку. Он усмотрел в словах солдата крамолу. Тут же доложил исправнику.

К мужикам, окружившим раненого солдата, торопился урядник.

– Изменники продают Расею, – услышал полицейский чин голос Андрея.

Урядник, растолкав любопытных, приблизился к Медведеву. Схватил его за рукав шинели и прикрикнул:

– Ты что тут народ-то мутишь? Идем-ка со мной к исправнику.

За Медведева вступились мужики. Загалдели:

– Нет такого права вести раненого солдата к исправнику.

– Не трогай меня… – Поправив на руке повязку, Андрей откинул борт шинельки, и, к удивлению окружающих, на его груди блеснули два георгиевских креста.

– К герою не моги касаться! – раздался чей-то визгливый голос.

Зашумевшие мужики сомкнулись, оттеснили от Андрея урядника. И пока шла перебранка, Медведев неторопливо покинул базарную площадь и повернул на знакомую дорогу.

В Заречицу он пришел ночью. Постучался было к Гришеньке, а он, как потом оказалось, ушел помолиться. Куда Андрею было деться? Толкнулся к Сергею Серову. Он принял его ласково и проводил на сеновал. Долго не мог уснуть Андрей. Никого ему так не хотелось видеть, как Зинаиду Инотарьеву – всегда, как в жару, горячую. Давно схоронила она Илью, а все еще от мужичьих глаз отворачивалась.

На рассвете Медведев открыл глаза и, казалось, впервые в волюшку потянулся. Серов, слышно было, уже не спал. Все, казалось, проснулись в Заречице, а во дворе точно кто-то плакал. Медведев прислушался, потом посмотрел на пробивающийся в щели сеновала утренний свет и облизнул пересохшие губы. В теле чувствовалась пронизывающая тяжесть, ныл затылок. «Не выспался», – решил Андрей. Поднялся, потянулся за обувкой и, заложив сапог между колен, долго не сводил глаз с прохудившейся подошвы. Глубоко вздохнул, будто ему не хватало воздуха, и начал натягивать худобу: «Не выдержали… но я-то – жив. Я-то – в Заречице. Сапоги отказали – лапти обуем».

Андрей спустился с сеновала и на приступках помоста увидал пригорюнившегося Серова.

– Кто это у тебя плачет?

– Баба моя… Тишку оплакивает.

– Убили?

– Да кто знат… Но у матери-то сердце больное, а Тихон, как ты знашь, один у нас… и большевиком оказался. Ушел – и ни слуха. – Серов приставил к виску палец и покачал головой. – Тихон большевик, а мать разум теряет… Поди, разбудила тебя?.. Ты уж не серчай, Андрюшка. Тебя ведь тоже рожала баба.

Слова Серова выматывали душу из Андрея. Он представил себе свою мать и не знал, что ответить в утешение Серову.

– Э-э, Андрей, Андрей, мил человек! Война, поди, уже сожгла не одно материнское сердце. – С этими словами Серов тяжело поднялся с приступок и направился в избу.

Через открытую дверь Медведев видел, как он присел на корточки, положил жене руки на плечи, тряхнул ее легонько, будто старался разбудить.

– Полно-ко тебе, Марьюшка, убиваться-то, не береди ты моего сердца.

Посмотрел Андрей на мать Тихона, позабыл про расхудившуюся обувку. И тут ему вспомнился последний бой ночью, когда немцы перед тем почему-то запускали ракеты не синие, а красные. На позиции была такая тишина, будто умерло все – высохли деревья и пушки одеревенели. Солдаты перешептывались еле слышно. «Что-то уж больно подозрительна тишина-то!..» Вдруг загрохотала артиллерия. И на глазах Андрея сотнями, тысячами умирали такие, как Тихон. Галопом неслись связные с донесениями: «Нечем обороняться… Дайте патронов, снарядов». А вокруг – стон раненых, крик животных, разрывы снарядов, шрапнельный треск. Кто еще не был мертв – того гнали на смерть. Это было варварское уничтожение безоружных, уничтожение всего живого на земле. Он вспомнил и то, как после первого ранения, в шестнадцатом году, сестра его, Варенька, провожая, плакала, причитая: «Пропадешь ты теперича, братец. Не свидеться, видно, нам еще-то». А он ей сказал: «А ты полно-ко. Жизнь-то не жестянка… Я, чай, поди, Варенька, не дам врагу прянуть себе на грудь».

И младший унтер-офицер Андрей Медведев пошел тогда, пошел было, но, обернувшись к Вареньке, помахал рукой и зашагал на пересыльный пункт. С пересыльного попал в роту выздоравливающих, потом в запасный батальон и снова готовился идти в пекло войны. По утрам его выгоняли на плац. Своему отделению он командовал: «Ложись, поднимайсь, бегом… Начинай „Соловья-пташечку“, да пой прытче».

Из запасного батальона послали в Ораниенбаум, в пулеметный полк. Андрей пулемет изучал на льду Финского залива, напротив Кронштадта, и дальше казарменных ворот – ни шагу. А уже шел слух, шепотом передавали: «Четырнадцатого января рабочие выйдут на улицы Петрограда и скажут: „Долой царя“». Но в январе рабочие не вышли, а двенадцатого марта народ свободу потребовал. Медведев пристреливал пулемет в Мартышкине, на плацу, против царского дворца, куда его величество чай только пить ездил. В Мартышкино пришли рабочие и пулеметчикам шепнули: «Идемте в Петроград. Там народ на улицы вышел».

Андрей согласился пойти, не зная еще, что такое революция. Его останавливал было офицер, приказывал не ходить.

– Ну, – протягивая руку, сказал Андрею рабочий, – идем, товарищ. Только бы не как в пятом году… Ежели так же получится, постреляет нас царь… Не устояли мы перед ним в пятом и крови пролили видимо-невидимо.

В Петроград Медведев пришел ночью. Кругом стреляли, а кто в кого – не поймешь. Ночевал он с пулеметчиками в «Балтийском ресторане». Утром отовсюду шли полки: и со Стрельны, и с Красного Села. Андрея с товарищами привели в казармы Измайловского гвардейского полка. Тут обнимались солдаты с рабочими. Пулеметчикам измайловцы несли обед по полному котелку. Парень из-под Воронежа, дружок Андрея, запустил ложку до дна котелка, да так и ахнул:

– Мясо – ложкой, не провернешь… Хороша революция! – погладив себя по небритым щекам, сказал он и заулыбался.

Заправившись досыта гвардейским обедом, пулеметчики в одном строю с измайловцами пошли к Государственной думе. Там их встретил председатель Временного правительства Родзянко – старый, седой, широкоплечий, с брюшком. Подъехал к ним на машине и говорит:

– Братцы, не волнуйтесь… Сейчас Милюков напутствие вам будет говорить.

А Милюков – тоже старый и седой – начал держать речь. Солдаты ждали доброго его слова, а он и говорит:

– Войну надо продолжать до победного конца.

А ему в ответ все разом закричали: «Долой войну!» – «Нельзя, – осерчал Милюков. – Если мы ослабим фронт, немцы придут в Петроград, как только вскроется Финский залив». Но тут ему еще громче грянули: «Долой войну, долой!»

Трамваи по Петрограду не ходили. Одни конные вестовые сновали, и стрельба шла из-за углов и с крыш домов. Стреляли несколько дней. Потом Медведев взрывал на Марсовом поле землю, готовил кладбище убитым за свободу. Андрей гордился, когда называли его пулеметчиком «железного полка» большевиков. Он и тогда еще хорошо не знал, что за большевики. Но шли разговоры, что скоро приедет Ленин, и о Ленине говорил стар и млад.

– Объясни мне, пожалуйста, – обратился тогда Медведев с вопросом к воронежскому парию, – что этот Ленин из себя представляет?

– Слышь, из-за границы едет. Стало быть, полагаю, что это наш, должно быть, революционер, по пятому году из России скрывавшийся, как преследуемый царизмом. Если тебя, Медведев, интересует тот, о ком спрашиваешь, завтра айда его встречать на Финляндский вокзал.

Пулеметчики прибыли на серую привокзальную площадь чуть ли не одними из первых. Потом шли демонстрации от заводов. Вокзал оцепили матросы, красногвардейцы, железнодорожники. Временное правительство хотя и командовало Петроградом, но препятствия народу чинить боялось. Со ста пятьюдесятью пулеметчиками Андрей стоял «в затылок» почетному караулу. Никогда он еще не видал такого напора человеческих сил: крики «ура!», музыка, над головами народа шапки летали…

Андрей ждал Ленина. Ждали Ленина и многие-многие тысячи людей. Ждали – вот-вот выйдет какой-то великан… И вдруг из боковой двери вокзала показался простенько, но чисто одетый человек… Человек! Его подхватили на руки, подняли на броневик. И на всю жизнь Андрей Медведев запомнил тот день. Досада только его брала – не слышал, что тогда сказал Ленин, мешал зашипевший броневик.

После встречи Владимира Ильича Андрея положили в госпиталь, обещали вынуть давно сидевшую у него в плече пулю.

Бездомного заречинского солдата оперировали и отпустили «по чистой». Так и не довелось ему услышать сигнал «Авроры».

В девять часов тридцать минут из корабельного орудия раздался выстрел по царскому дворцу и по всем «временным». Земля русская вздрогнула, и народ объявил свою Октябрьскую революцию. Эхо «Авроры» догнало Андрея Медведева, когда он вышел из вагона в Нижнем Новгороде.

На площади у московского вокзала он увидел наскоро сколоченную деревянную трибуну, построенную на месте, где в 1905 году стояли трехдюймовые орудия и из них стреляли в рабочих, превративших вокзал в баррикаду.

Вокруг трибуны развевались знамена сормовичей, канавинцев. Тут Андрей услыхал зачитанный ленинский декрет: «Вся власть Советам!..»

Пять лет Зинаида жила без мужа. В работе оставалась по-прежнему старательной. Справлялась с хозяйством, не уступая мужикам. Жить Зинаида Асафьевна умела. Лишней копейки зря не потратит. При встрече с мужчиной бровью не поведет. Она не только «сорочины» ходила в китаешном сарафане, но и по истечении пяти лет не помышляла менять наряда. Всегда на ней видели платок в роспуск. Молилась до полночи. Свекра давно волновала ее красота, но она своим холодом усыпляла его грешные помыслы. Он как-то решился обнять сноху, но она отстранила Ивана Федоровича и молча отошла, будто ничего не произошло. И все же про Зинаиду говорили: ходит она будто в Семенов к богатому вдовцу, живет он по-староверски и уговаривает Зинаиду перейти к нему в дом. Уверяли, что она не согласилась, а к нему приезжала только баню топить.

Однажды Андрей сделал над собой усилие, приблизился к ней.

– Дай хоть за руку подержать. Винюсь перед тобой, Зинаида, а нужно – перед всеми добрыми людьми повинюсь. Я пришел сказать, што тебя взял бы со всеми грехами… И поклялся б любить тебя. Не отказывай… Все равно без мужика не проживешь. Так возьми лучше того, кто тебя лелеять станет!

– Врешь! Проживу без мужика, а тебя не возьму… Уйди, Андрей… Я не слышу, што ты сулишь…

– А я вот выйду на волю, – осмелел Медведев, – и первому, кто попадется, скажу, што тебя засватал.

– А што сташь делать-то, как не будет по-твоему? Нельзя, Андрей… Слышишь, клятву Илье дала.

Андрей сжал ее и почувствовал – Зинаида задрожала. На ее глазах навернулись слезы. Вдруг она нахмурила брови, вырвала руки и оттолкнула его.

– Ты што же, пришел меня травить? Чего ты хочешь?

– Просить пришел… да только боюсь, может, правду болтают про семеновского-то старовера?..

После этих слов Зинаида переменилась в лице, заулыбалась и тихо попросила:

– Уходи, слышишь, Андрей, уходи… – повернулась к нему спиной и отошла.

Андрей пытался еще исправить свою ошибку.

– Обидно мне, Зинаида, что я тебя огорчил семеновским старовером… но я еще приду.

Зинаида внезапно обернулась, подошла к Андрею, обняла его за шею и заплакала:

– Никакого семеновского старовера я не знаю… А теперича ступай, дай одуматься.

Андрей ушел, но по-прежнему искал с Зинаидой встречи. Дней через пять после их разговора он ее увидел на порядке. На ходу она ему сказала:

– Не приходи.

Эти слова выбили Андрея из колеи, но он по-прежнему стерег Зинаиду. Как-то пришла она из Хомутова и захворала. Медведев взял пучок сушеной полыни и понес ей. Она встретила его приветливо, а когда он уходил, шепнула:

– В субботу, когда все уснут, приходи в мою баню… да поаккуратней будь.

Счастье Зинаиды с Андреем было коротким.

Он вернулся в Заречицу и, как до солдатчины, ничем особенным не выделялся. Был по-прежнему стройным, но только в плечах как будто стал шире. По признанию заречинцев, «все было при нем». Натруженные руки, казалось, ему достались по наследству от Ильи Муромца. О нем говорили в шутку: «Марья-то Афанасьевна Андрюшку в каком-то колодчике у Керженца напоила чудесной водицей».

Он с ранних лет работал на богатых – пахал им землю, пас скотину, разрабатывал лес. И всех удивляло, как он легко уживался с бедностью. Богачи, посмеиваясь, нагружали на него бревна, как на лошадь.

И не кто иной, а он, Андрей Медведев, первым заговорил в защиту бедноты. Андрей первым пошел и наперекор Дашкову. Он не боялся, что Тимофей Никифорович задавит его капиталом.

Старики, нерешительно переглядываясь, больше думали о весне. По их мнению, зима предвещала неурожайный год и виной этому были только большевики и революция. В Заречице природу понимали по старинке: в каждой кочке, в каждом дуплистом дереве видели таинственные существа. В каждой елке усматривали живую душу и, подрубая вековые сосны, стонали вместе с ними. По лесу угадывали погоду. В нужде вспоминали бога. Любой лыковский старожил, взглянув на лес, разгадывал его думы. Казалось: в Заволжье нет у природы от людей тайн.

– Что дальше будет? – спросил Медведева его зять – Иван Макаров.

– Ленин сказал: земля крестьянская, – значит, будем нашу землю пахать… Земля человеком человеку продаваться не будет.

На первой сходке Дашков кричал на Андрея:

– Это не закон!

– Теперь, Тимофей Никифорович, закон будет наш, – отвечал за всех Медведев.

Шумно делилась земля в Заречице. Сосед наступал на соседа. Началась непримиримая вражда с Дашковым. Андрей собрал бедноту.

– Мужики, – сказал он, – земля горит под ногами. Драться за землю надо… Нам нужен комитет бедноты.

Дашков кинулся на Андрея.

– Терзайте его, антихриста!

Зинаида, стоявшая в стороне, взвизгнула от испуга. Медведев со всей силой оттолкнул от себя богача.

– Осади назад, Тимофей Никифорович… Организую бедноту, мы с тобой еще поговорим.

– Большевик, подзаборник! – кричал Дашков. – Земля мной куплена, удобрена!..

После неутихающих споров Андрея впервые в жизни одолевали страшные сны: то падал на него потолок, то его сжигали в Гришенькиной келье, то Дашков заносил над его головой топор. А страшнее всего, когда колокольня Ивана Великого валилась на него. Гришенька, глядя на Андрея, вздыхал:

– Сердешный… До чего тебя большевики-то довели… Ай, ай, головушка!.. Горяч ты больно, парень.

– Без драки, дедушка, вижу – ничего не выйдет. Пожалуй, как бы и впрямь не задавил нас Дашков… В солдатчине у меня дружок был, не вспомню – то ли он тульский, то ли рязанский, – так он баил: придет время, во всю твою деревню состроят дом и ты, Медведев, стать жить справно. Пахать будешь общую землю. И будут все сыты.

Медведев сердился на себя, что не пришлось ему усмирить ретивого Тимофея Никифоровича. Недолго спорил Андрей с ним о земле. Снова ему дали в руки винтовку – Революция была в опасности.

КЕРЖАЧКИ РАССКАЗЫВАЮТ О СЕБЕ

1. Федосья Булкина

Федосья Ивановна рано лишилась матери. Среди трех сестер она была старшей. В сиротстве, в нужде жили. В родительскую поминальную неделю сестры приходили на могилу матери – вопить. По обычаю кержаков плачем будят умершую мать.

– После войны с Вильгельмом, – рассказывает Федосья Булкина, – в год, когда свергли царя, солнце пожгло все Заволжье. Земля потрескалась, хлеба не стало. Кержаки ели желуди и колоколец. Негде было взять куска хлеба. Поедут с салазками в вятскую сторону, дорогой отберут и хлеб, и деньги. Снарядили сестры отца за хлебом в сторону Вятки. Не было тогда крепкой власти-то. Кто сильнее, тот и властвовал. Озорства было много – то шатались какие-то самозваные отряды в шинелях, с винтовками. Думаешь, они помогают власти, а они – бог их знает кто: не то колчаковцы, не то из «зеленой армии». Правдой и неправдой запугивали народ до смерти. Все испытали кержаки. Когда мятеж начался – государя-то сместили и войну народ вести не хотел, но тут два таких страшных голодных года навалились на Лыковщину, крошки хлеба достать негде было. Засуха губила народ. У кого сбереглись копейки, всюду рыскали, ища хлеба. Народа тогда за хлебом море шло.

Тот год печален был для нас и горестен. Братика нашего на войне сразили. Лишились мы и отца. Тятенька по хлеб ездил и в дороге сложил голову: свой же человек отобрал у него хлеб и убил.

По дороге домой ночевал тятенька в деревне Шишине у старушки. Накануне отъезда к ней на квартиру раза три приходил друг-приятель тятеньки и спрашивал:

«Ты, дедушка Иван, один ездишь и не боишься?»

«А чего мне, Осенька, бояться-то? Дорога знакома. Я ведь тут как бы дома».

По утру тятенька заложил лошадку, поехал с квартиры старушки. И Оська с сыном за ним. Ехали до лесу вместе. И в лесу Оська убил тятеньку. Взял шестнадцать пудов муки. Перекидал мешки с мукой на свою лошадь. Тятеньку зарыл в снег, а лошадь послал по дороге к дому. А дорога-то людная. На «Кресты» зимняком ехали кожинские люди и слышали крик тятеньки и видели даже, как на него кто-то топоришком махал, а он, видно, рученькой-то загораживался – пальцы-то его были напрочь отсечены. Кожинские-то люди пришли на мельницу и баят:

«У вас убийство: в лесу мужик кричал „караул“, а на него – топором. А на мельнице-то и говорят: „Да ведь это – дедушка Иван поехал, и Оська за ним на лошади“».

Человек пять мужиков въехали в лес-то и видят – тятенька в снег зарыт, а Оська сидит за сосной и, как зверь, щелкает из ливорверта. А пуль-то, видно, нет.

Батюшка погиб, а Оську взяли в деревню. На ночь посадили его с сыном в кладовку, а к нам послали старушку с хлебом. Когда наши-то мужики приехали в Шишино, там по приходу афишки разослали – приходили бы поглядеть, как будут Оську и сына его Ликашку казнить.

Утром, на миру собравшихся, отворили кладовку, а они под сусек забились и зубами друг друга развязали. Миша, брат Оськи, приехал. Ему дали трехуглатую дубинку и говорят: «Валяй-ка, сколько тебе надо, бей убийц». А у Миши руки никак не подымаются, дубинка выпала из рук, впору его хоть самого бей.

«Ты что? – закричали мужики. – Ворам потакаешь?..»

«Прощенья прошу у мира. Не могу…»

Тут вышел дедушка Яков – дядя тятеньке. Он взял у Миши из рук дубину и размахнулся.

Принесли веревку и заставляют опять Михаила готовить петлю.

«Нет, – взмолился он, – не могу».

И тот же дедушка Яков нахлестнул Оське на шею веревку. А в кладовке в окошко жердь была просунута. Оську-то и дернули под потолок.

А Ликашка три года отсидел. На суде сам себя высвободил. Он сказал:

– Я просил отца: «Не бери греха на душу, тятя, не тронь».

А отец сыну, слышь, так сказал:

«А я уж на то пошел… убить».

Не легко пережить два таких удара кряду. Мать нас покинула – распухшей от голода. А голодного тятеньку зарубил голодный друг-приятель.

Со свекром меня разделила советская власть. У свекра имелось пчеловодство – семь семей было. Я согласилась пчел отдать ему. Он и их увез к дочери. Но пчелы не любят тряску, с переездом свекор отбил их гнезда и пчелы погибли. Прожил он у дочери немного. Приходит как-то к своему брату в гости и плачет о пчелах. Время было сенокосное. Вышли братья в заулок, сели за стенкой двора на бревно, а я зачем-то вышла во двор и слышу – голос свекра. А брат ему вспоминает: «Вот ведь, потребные-то речи в обиде в правду-то обретаются, Митрюшка. Мы с тобой делились, ты меня, буде, больно обидел, а ныне кому остались дома-то? Чужим». А свекор отвечает брату: «Да ведь я, было, хлопотал. В Семенов ходил, пристойно просил, хоть бы мне заднюю избу отдали. Я сломал бы ее и продал. Да ведь и власть-то ныне вся за нее, за бабу. Ведь она как волшебница. Ноне голь берет. Власть-то не наша. Я бы знал, как со снохой делиться-то. Да при беседе сказать жалко, ты вот выстроил новый дом, а то бы мы с ней разделились поровну, премудро: сжег бы – и конец разделу!»

Слышу, у друзей-братьев разговор начинается неприятный. Посылаю мужа, Костю, по шабров прийти украдкой – они бы услыхали. Люди пришли, прислушались. А братья накалились на стену, и свекор речь заключает:

«Надо бы вздуть одну только спицу, да жаль тебя».

Брат отвечает свекру:

«Ничего мне так не жалко было, как хлебного амбара. Ты мне его при дележе не отдал, а теперь его в колхоз взяли».

«Да я об ем давно в мыслях, – говорит свекор, – и его бы сжег, да уж больно Степкина-то житница рядом, уж и его, ровно бы, жалко. Так я думаю, по первому снегу, когда соберут корма в сарай и ветер будет не на деревню, приду ночью да и зажгу. Сгорят и овин-от и колхозное-то добро».

Шабры вышли к ним и говорят:

«Что это у вас за разговоры?.. Что это вы замышляете?..»

«Да мы о своем баим, как живем».

«Мы слышали, к чему речь вашу приводите – сжечь хотите деревню?»

А мой свекор про меня и говорит:

«Али эта паскуда вам наврала? Да мы и не думали об этом».

Шабры заявили в сельсовет, и свекра предупредили:

«Если что случится, знайте – дальше вас не идем».

После этого свекор опять ушел к дочери, прожил там три месяца и со слезами вернулся ко мне.

«Федосья, я жить к тебе пришел проситься. Там я уж нажился. Сколько увел скотины – всю зарезали. Хожу на Ухтыш рыбачить. Что принесу – все съедят, мне одни хвосты да головы остаются. Так я, буде, приду жить-то в заднюю избу, а то ведь лапти не успеваю плести: что ни сплету, все износят да и деньги-то не платят».

Пожалела старика, забыла все обиды, думаю – дом он строил, без правды веку не изживешь.

«Приходи, – сказываю, – да и живи».

К дочери старик добра увез на семи лошадях, а от нее пришел с одной котомкой и в ней качадык за деревцо под лапоть, немного мочала да лыка. Пришлось старика всем снабжать, обшивать, обмывать.

Скоро свекор оживился и опять почувствовал себя хозяином. Ему стало скучно без пчел, без меду. А у меня после первого мужа Григория четыре пчелиных семьи осталось. Мы с Костянтином уходили на работу, а старик свободный дома. Взял да и выломал у меня в ульях гнезда. Смотреть мне за ульями некогда было. Но стала проверять пчел на уборку, открыла улей – а у меня пустые рамы. И я поняла – работа эта своего медведя. И стала выговарить свекру. Сперва он не сознавался. Когда же взялась за него покрепче, стал он оправдываться:

«Вы от моих пчел развели. Нет у меня, и у вас пускай не будет».

И это, грешница я, простила, а он не прекращал творить пакости. У нас был сад яблоневый. Он взял да и подсушил яблони. Долго не замечали, но как-то обратили внимание – сохнут яблони. Стали глядеть – что такое?.. Так он лапотным качадыком во время сока, с аршин от земли в круге, подсочил яблони. Отковырнул незаметно кору и выпускал сок. Яблони посохли, нарушился сад. Созвали людей поглядеть. И прямо к нему:

«Ну, старик, говори, что ты сделал с садом?»

Свекор долго не сознавался, а потом упал на колени.

«Все это добро было мое. Пускай оно никому не достанется… Я скоро умру, и меня под этими сухими яблонями похороните. Будто я жил и не жил с вами, антихристами».

Вскоре старик заболел. Больной ушел в гости к дочери, там еще прытче расхворался. Дочь его выгнала в баню, и он в бане умер…

Вот жили как дико. Зверь-народ был у нас на Лыковщине!