Текст книги "Том 2. Рассказы 60-х годов"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
Чередниченко вышел на улицу, долго шел какими-то полутемными переулками – наугад. Усмехался, довольный.
«Лихо работаешь, мужик, – думал о себе. – Раз-два, и в дамки».
Потом, когда вышел на освещенную улицу, когда вдосталь налюбовался собой, своей решительностью (она просто изумила его сегодня, эта решительность), он вдруг ни с того ни с сего подумал: «Да, но как-то все ужасно легко получилось. Как-то уж очень… Черт ее знает, конечно, но не оказаться бы в дурацком положении. Может, она у них на самом плохом счету, может, ее… это… того… Не узнал ничего, полетел сватать. Хоть бы узнал сперва!» С одной стороны, его обрадовало, что он с таким блеском сработал, с другой… очень вдруг обеспокоила легкость, с какой завоевалось сердце женщины. То обстоятельство, что он, оказывается, умеет действовать, если потребуется, навело его на мысль: а не лучше ли с такой-то напористостью развернуться у себя дома? Ведь есть же и там женщины… не циркачки. Есть одна учительница, вдова, красавица, степенная, на хорошем счету. Почему, спрашивается, так же вот не прийти к ней вечерком и не выложить все напрямик, как сегодня? Ведь думал он об этой учительнице, думал, но страшился. А чего страшился? Чего страшился-то?
«Так-так-так… – Чередниченко прошел вдоль приморской улицы до конца, до порта, повернул назад. Хуже нет, когда в душу вкралось сомнение! Тем-то, видно, и отличаются истинно сильные люди: они не знают сомнений. Чередниченко грызло сомнение. – Скрыть, что она циркачка, конечно, можно, только… А характер-то куда деваешь? Его же не скроешь. Замашки-то циркаческие, они же останутся. Ведь он у нее уже сложился, характер, – совершенно определенный, далекий от семейных забот, от материнства, от уюта. Ну, обману я людей, скажу, что она была, допустим, администраторша в гостинице… Но себя-то я не обману! На кой черт себя-то обманывать?! Ведь она, эта преподобная Ева, столько, наверно, видела-перевидела этих Адамов, сколько я в уме не перебрал баб за всю жизнь. Она, наверно, давала жизни… с этим своим пушком на губе. – Уже теперь не сомнение, а раскаяние и злость терзали Чередниченко. Он ходил вдоль приморской улицы, сжав кулаки в карманах пиджака, долго ходил, не глазел на встречных женщин, весь ушел в думы. – Так, так, так… Значит, обрадовался – сразу покорил! А она, наверно, счас богу молится: нашелся один дурак, замуж взять хочет. А то – будь она на хорошем-то счету – не нашелся бы никто до двадцати шести лет! Эка!.. Вывез Николай Петрович царевну из-за синих морей, елки зеленые! Все с ней: „поматросил да бросил“, а один долдон в жены себе определил. А потом выяснится, что она рожать не может. Или хуже: переспит с кем-нибудь, забеременит, а скажет – от меня. И нечего ее винить, у нее это как алкоголизм: потребность выработалась – обновлять ощущения. А начни потом разводиться, она потребует полдома… Или доказывай потом судьям, что я ее… с канатов снял. Можно сказать, разгреб кучу малу и извлек из-под самого низа… сильно помятую драгоценность. – Опять вспомнилась Чередниченко вдовая учительница в их городке… И он чуть не взялся за голову: каких глупостей мог наворотить! – Ведь вывез бы я эту Еву домой, вывез, она бы мне там устроила парочку концерто, и тогда – завязывай глаза от стыда и беги на край света. Насмешил бы я городок, ай, насмешил! Да приехай ты домой, дурак ты фаршированный, возьми такую же бутылочку винца или лучше коньяку, хороших конфет – и иди к учительнице. Поговори обстоятельно, тем более она тебя знает, что ты не трепач какой-нибудь, не забулдыга, а на хорошем счету… Поговори с человеком. Ведь умеешь! Ведь скоро диплом в карман положишь – чего же ждать-то? Страдатель, елки зеленые!»
Опять долго не мог заснуть Чередниченко – думал о вдовой учительнице. Мысленно жил уже семейной жизнью… Приходил с работы, говорил весело: «Мать – порубать!» Так всегда говорил главный инженер мебельной фабрики, получалось смешно. Ездил на маевку с женой-учительницей, фотографировал ее… Воровато, в кустах, выпивал с сослуживцами «стременную», пели в автобусе «Ревела буря, гром гремел…». Думал о детях – как они там с бабкой? Но он-то еще ничего, базланил с мужиками про Ермака, а вот жена-учительница, он видел краем глаза, уже вся давно дома – с детьми, ей уже не до веселья – скорей домой! Да нет, черт побери, можно устроить славную жизнь! Славнецкую жизнь можно устроить.
Он так усладился воображением, что и циркачку вспомнил как далекий неприятный грех. Попробовал посадить на маевке вместо жены-учительницы жену-циркачку… Нет, циркачка там никак не на месте. Чужая она там. Начнет глазами стрелять туда-сюда… Нет!
«Как же быть завтра? Не ходить совсем к цирку? Неудобно. Явился, наговорил сорок бочек и – нету. Нет, схожу увижусь… Скажу, что срочно отзывают на работу, телеграмму получил. Уеду – спишемся, мол. И все. И постараться не попасть ей на глаза в эти дни на улице. Они скоро уедут».
С тем и заснул Чередниченко. И крепко спал до утра. Во сне ничего не видел.
На другой день Чередниченко загорал на пляже… Потом, когда представление в цирке началось, пошел к цирку.
Служитель встретил Чередниченко, как родного брата.
– Вам письмишко! – воскликнул он, улыбаясь шире своей шляпы. И погрозил пальцем: – Только наших не оби-жа-ать.
Наверно, еще хотел получить трешку.
«Фигу тебе, – подумал Чередниченко. – Жирный будешь. И так харя-то треснет скоро».
Письмецо было положено в конверт, конверт заклеен. Чередниченко не спеша прошел к скамеечке, сел, закурил…
Под брезентовым куполом взвизгивала отвратительная музыка, временами слышался дружный смех: наверно, длинноволосый выкомаривает.
Чередниченко, облокотившись на спинку скамьи, немного посвистел… Конверт держал кончиками пальцев и слегка помахивал им. Поглядеть со стороны, можно подумать, что он, по крайней мере, раза три в неделю получает подобные конверты, и они ему даже надоели. Нет, Чередниченко волновался. Немного. Там где-то, внутри, дрожало. Неловко все-таки. Если, положим, ему пришла такая блажь в голову – идти сватать женщину, то при чем здесь сама эта женщина, что должна будет, почти согласившись, остаться с носом?
Чередниченко вскрыл конверт.
На листке бумаги было написано немного… Чередниченко прочитал. Оглянулся на цирк… Еще раз прочитал. И сказал вслух, негромко, с облегчением:
– Ну вот и хорошо.
На листке было написано:
«Николай Петрович, в сорок лет пора быть умнее. Ева».
И ниже другим почерком – помельче, торопливо:
«А орангутанги в Турции есть?»
Чередниченко еще раз прочитал вторую фразу, засмеялся.
– Хохмач. – Он почему-то решил, что это написал клоун. – Ну, хохмач!..
Чередниченко встал и пошел по улице – в сторону моря. Мысленно отвечал Еве:
«Умнее, говоришь? Да как-нибудь постараемся, как-нибудь уж будем стремиться, Игнатий Евович. Все мы хочем быть умными, только находит порой такая вот… Как говорят, и на старуху бывает проруха. Вот она проруха и вышла. Советуешь, значит, быть умнее Николаю Петровичу? Ах, дорогуша ты моя усатая!.. Хотя, конечно, ты же по веревке умеешь лазить, кому же и советовать, как не тебе – „мне сверху видно все“! Ты лучше посоветуй длинноволосому, чтоб он с другой какой-нибудь не ушлепал сегодня. А то ушлепает, будешь одна куковать вечер. А тебе вечер просидеть одной никак нельзя. Как же! Жизнь-то дается один раз, тело пока еще гнется, не состарилось. Как же вам можно вечер дома посидеть! Нет, это никак невозможно. Вам надо каждый день урывать – „ловите миг удачи“! Ловите, ловите… Черти крашеные».
Чередниченко опустил конверт в мусорную урну, вышел на набережную, выпил в ларьке стаканчик сухого вина, сел на лавочку, закурил, положил ногу на ногу и стал смотреть на огромный пароход «Россия». Рядом с ним негромко говорили парень с девушкой.
– Куда-нибудь бы поплыть… Далеко-далеко! Да?
– На таком, наверно, и не чувствуешь, что плывешь. Хотя в открытом море…
«Давайте, давайте – плывите, – машинально подхватил их слова Чередниченко, продолжая спокойно разглядывать пароход. – Плывите!.. Молокососы».
Ему было очень хорошо на скамеечке, удобно. Стаканчик «сухаря» приятно согревал грудь. Чередниченко стал тихонько, себе под нос, насвистывать «Амурские волны».
Танцующий Шива*
В чайной произошла драка.
Дело было так: плотники, семь человек, получили аванс (рубили сельмаг) и после работы пошли в чайную, как они говорят, – посидеть. Взяли семь бутылок портвейна (водки в чайной не было), семь котлет, сдвинули два столика, сели и стали помаленьку пропускать и кушать котлеты. Пропустили рюмочки по три, заговорили о том, что все-таки их хотят надуть с этим прилавком. Дело в том, что когда они рядились в цене, то упустили из виду прилавок: надо его делать плотникам или это уже столярная работа? Упустили-то сельповские, заказчики, а плотники тогда промолчали (бригадир у них в этом деле дока). Теперь выяснилось, что сельповские хотят, чтобы плотники сделали и прилавок тоже, они, оказывается, имели это в виду, что это само собой разумеется и так далее, и тому подобное. Но в договоре этот пункт не помечен, и плотники встали «на дыбошки»: прилавок – не наше дело! То есть они могут, конечно, его сделать, но за это – отдельная плата.
– Я им справочник покажу, – с явной угрозой говорил бригадир, сухой мужик, весь черный от солнца. – Я их носом ткну, где написано черным по белому: какие работы плотницкие, а какие столярные. Они же ни бум-бум в этом.
Все были согласны с бригадиром. Более того, все были возмущены, а иные, вроде Кольки Забалуева, даже оскорблялись и грустно, горько вздыхали. Они забыли один свой веселый разговор, когда они, семеро, сидя тут же, в чайной, толковали…
Но это – потом. Сейчас они говорили:
– А если бы, значит, так: им бы зачесалось теперь сделать какой-нибудь фигурный прилавок?
– Да любой прилавок! Это же особая работа…
– До чего ушлый народ пошел! Эдак они нас заставят и рамы вязать!
– Наше дело теперь: настелить пол, окосячить, навесить двери – и все, точка.
– Я те так скажу… Ты слушай сюда! Слушай сюда!
– Еще, что ли, по одной?
– Давайте.
Скинулись, взяли еще семь бутылок.
– Я те так скажу… Ты слушай сюда! Слушай сюда!
– Ну? Ну? Ну?
– Да не «ну» – слушай! Я рубил баню Дарье Кузовниковой…
– При чем тут Дарья? То – частное лицо, а то – организация: сравнил…
– Я те к примеру! Ты слушай сюда!..
– Долбо…
– Мужики, перестаньте лаяться! – крикнула буфетчица. – А то выставлю счас всех!.. Распустили языки-то.
– Ты слушай сюда!
– Ну!
– Гну! Если бы не женщина тут, я б те сказал…
В общем, беседа приняла оживленный характер: сельповским здорово перепадало – за наглость и вероломство.
Тут в чайную пришел Аркашка Кебин, по прозвищу Танцующий Шива.
Давно его так прозвали, в школе еще. Он тоже взял себе «портвяшку», котлету (поругался с женой и в знак протеста не стал дома ужинать), сел за столик по соседству с плотниками, прислушался к их разговору… И сказал громко:
– Хмыри!
Плотники замолчали. Посмотрели на Аркашку.
– Трепачи, – еще сказал Аркашка. Он потому и Шива, что везде сует свой нос. – Проходимцы.
Плотники сперва не поняли, что это к ним относится. Невероятно! Даже с Аркашкиным языком и то – на семерых подвыпивших так говорить… Что он, сдурел, что ли?
– Это я вам, вам, – сказал Аркашка. – Бедненькие – обманули их. Вас обманешь! Тот еще не родился, кто вас обманет. Прохиндеи.
У одного здоровенного плотника, Ваньки Селезнева, даже рот приоткрылся.
– Недоумеваете, почему прохиндеями назвал? Поясняю: полтора месяца назад вы, семеро хмырей, сидели тут же и радовались, что объегорили сельповских с договором: не вставили туда пункт о прилавке. Теперь вы сидите и проливаете крокодиловы слезы – вроде вас обманули. Нет, это вы обманули!
– Да? – спросил бригадир. И это «да» было – растерянность, никак не угроза. Беспомощность.
– Да, да. – Аркашка отдавил бочком вилки кусочек котлетки, подцепил его, обмакнул в соус и отправил в рот – очень все аккуратно, культурно, даже мизинчик оттопырил. Потом (так любят делать артисты, изображающие в кино господ и надменных чиновников), не прожевав, продолжал говорить: – Я слышал это собственными ушами, поэтому не показывайте мне детское удивление на лице, а имейте мужество выслушать горькую правду. Мне, допустим, это все равно, но где же правда, товарищи?! – Аркашка упивался, наслаждался, точно в июльскую жару погрузился по горло в прохладную воду, и млел, и чуть шевелил пальцами ног. Великая сила – правда: зная ее, можно быть спокойным. Аркашка был спокоен. Он судил прохиндеев. – Стыдно, товарищи. И, главное, сами сидят возмущаются! Видели таких проходимцев? Ну, ладно, задумали обмануть сельповских, но зачем вот так вот сидеть и разводить нюни, что вас хотят обмануть? – Аркашка искренне заинтересовался, хотел понять. – Ведь вы на этом же самом месте похохатывали… – Но тут Аркашка увидел, что Ванька Селезнев показывает вовсе не детское удивление на лице, а берется за бутылку. Аркашка вскочил с места, потому что хорошо знал этого губошлепа – ломанет. – Ванька!.. Поставь бутылку на место, поставь, Ванюша. Я же вас на понт беру! Велите ему поставить бутылку!
Плотники обрели дар речи.
– А ты чего это заволновался-то, Шива? Ванька, поставь бутылку.
– Иди к нам, Аркашка.
– Правда, чего ты там один сидишь? Иди к нам.
– Пусть он поставит бутылку.
– Он поставил. Поставь, Иван. Иди, Аркашка.
Аркашка, прихватив свою недопитую бутылку, пересел к плотникам и только было хотел набулькать себе полстакашка и уже оттопырил мизинчик, как Ванька протянул через стол свою мощную грабастую лапу и поймал Аркашку за грудки.
– А-а, Шива!.. На понт берешь, да? Счас ты у меня станцуешь. Танцуй!
Аркашка поборолся немного с рукой, но рука… это не рука, а березовый сук с пальцами.
– Брось… – с трудом проговорил Аркашка.
– Танцуй!
– Отпусти, дурной!..
– Будешь танцевать?
Тут плотники принялись рассказывать нездешнему бригадиру, как здорово Аркашка танцует. Ногами что выделывает!.. Руками. А то – сам стоит, а голова танцует…
– Голова?
– Голова! Сам неподвижный, а голова ходуном ходит.
А Ванька все держал Аркашку за грудки, довольный, что надоумил товарищей с танцем.
– Будешь танцевать?
Чудовищные пальцы сжались туже.
– Буду… Отпусти!
Ванька отпустил.
– Гад такой. Обрадовался – здоровый? – Аркашка потер шею. – Распустил грабли-то… Попроси по-человечески – станцую, обязательно надо руки свои поганые таращить!
– Не обижайся, Аркашка. Станцуй вот для человека – он никогда не видел. Ванька больше не будет.
– Станцуй, будь другом!
Аркашке набухали стакан из своих бутылок.
– Ванька больше не будет. Не будешь, Иван?
– Пусть танцует.
Аркашка оглушил стакан.
– Зараза, – сказал он с дрожью в голосе. – Еще руки распускает… Для всех станцую, а ты – отвернись!
Ванька опять было потянулся к Аркашке, но ему не дали.
– Станцуй, Аркашка. Ванька, отвернись, – Ваньке подмигнули. – Отвернись, кому сказано! Чего ты, в самом деле, руки-то распускаешь?
– Нашелся мне, понимаешь… – Аркашка открыто и зло посмотрел на Ваньку. – Губошлеп. Три извилины в мозгу, и все параллельные.
– Ладно, Аркашка, станцуй.
– Отвернись! – прикрикнул Аркашка на Ваньку.
Ванька сделал вид, что отвернулся.
Аркашка внимательно, чуть ли не торжественно оглядел всех, встал…
Как он танцует, Шива, – это надо смотреть.
Это не танец, где живет одна только плотская радость, унаследованная от прыжков и сексуального хвастовства тупых и беззаботных древних, у Аркашки – это свободная форма свободного существования в нашем деловом веке. Только так, больше слабый Аркашка не мог никак.
– Как Ванька Селезнев дергает задом гвозди! – объявил Аркашка.
Это – название танца; Аркашка разрешил:
– Ванька, гляди! Можно глядеть! – И начал.
Дал знак воображаемым музыкантам, легкой касательной походкой сделал ритуальный скок… И опробовал половицу покрепче – надежно. Выдал красивое, загогулистое колено, еще, еще – это он показал, что как все-то пляшут – он так умеет. Он умел еще иначе. Он посмотрел на Ваньку… Сделал ему гримасу, показал его, заинтересованного губошлепа… Потом потянулся, сонно зачмокал губами – Ванька проснулся утром.
Плотники засмеялись.
Аркашка проковылял к стене, похрюкал, похрюкал, пригладил ладонями патлы – Ванька умылся. Потом Ванька стал жрать – жадно, много, безобразно… Отвалился от стола, стал икать…
Плотники опять засмеялись.
– Сука, – прошептал серьезный Ванька.
Потом Аркашка дал козла и опять выработал сложное колено – конец утра. И вот Ванька на работе. Раз ударит по гвоздю, минуту смотрит на небо, чешется… Нашел даже вшу под рубахой, убил.
– Падла, – сказал Ванька. – У меня сроду вшей не было. Даже в войну…
– Тихо, – попросили его.
– А чего он выдумывает!
– Тихо!
Потом Ванька загнал гвоздь криво, долго искал гвоздодер, гвоздодера у такого работника, конечно, нет. Тогда Ванька сел на гвоздь, напрягся так, что лицо перекосилось…
Плотники хохотали.
Ванька хотел было встать, ему не дали.
Аркашка мучился на полу…
Вот Ванька раскачал гвоздь, рывком встал… Взял гвоздь и забил правильно.
Плотники лежали на столах, мычали, вытирали слезы. И все, кто был в чайной, хохотали, даже строгая продавщица. Не смеялись только двое – Аркашка и Ванька. Ванька свирепо смотрел на артиста, знал: теперь полгода будут помнить, как «Ванька дергал гвозди». Знал также, что отлупить Аркашку сейчас не дадут.
В завершение Аркашка опять сделал красивый круг, пощелкал чечеткой и сел к плотникам. Его хлопали по спине, налили стакан вина… Аркашка был доволен, посмотрел на Ваньку. Подмигнул ему. И почему-то именно это – что Аркашка подмигнул – доконало Ваньку. Он опять сгреб за грудки левой рукой, а правой хотел звездануть, размахнулся, но руку остановили. Ванька поднялся на всех.
– Он, сука, видел, как я работаю?! Он критикует!.. Он видел?
– Што ты, што ты – шуток не понимаешь. Уймись!
– Вам шутки, а мне в глаза будут тыкать. Пусти!..
Ванька закусил удила. Швырнул одного, другого… Все повскакали.
Аркашка на всякий случай отбежал к двери.
– Хаханьки строить? – орал Ванька и еще одному завесил такую, что плотник отлетел к стене.
Аркашка сверкающими глазами смотрел на все.
– Так их, Ванька! Так их!.. – вскрикивал он. Его не слышали.
Ванька рычал и ворочался, его не могли одолеть. Падали стулья, столы, тарелки, бутылки…
– Зовите милицию! – заблажила буфетчица. – Они же побьют здесь все!..
– Не надо! – крикнул Аркашка. – Не надо милицию!
– Ша! – сказал вдруг нездешний бригадир. – Ша, пацаны… я валю этого бычка.
Бригадира услышали.
– Кто, ты? – удивился Ванька. – Ты?
– Отошли, пацаны, отошли… Я его делаю. – Бригадир стал подходить к Ваньке. Ванька изготовился.
– Иди, падла… Иди.
– Иду, Ваня, иду.
– Иди, иди.
– Иду. – Бригадир шел на Ваньку медленно, спокойно. Никто не понимал, что такое сейчас произойдет.
– Боксер, да? Иди, я те по-русски закатаю…
– Та какой я боксер! – Бригадир остановился перед Ванькой. – Що ты!..
– Ну? – спросил Ванька.
– От так – раз! – Бригадир вдруг резко ткнул Ваньке кулаком в живот.
Ванька ойкнул и схватился за живот, склонился. А когда он склонился, бригадир быстро, сильно дал ему согнутым коленом снизу в челюсть.
– Два.
Ванька зажмурился от боли… Упал, скрючился. Изо рта по нижней губе пробился тоненький следок крови… Капало с подбородка на застиранную Ванькину рубаху. Мерзкое искусство бригадира ошеломило всех: так в деревне не дрались. Дрались хуже – страшней, но так подло – нет.
Аркашка взял венский стул, подошел к бригадиру и заорал:
– Счас как дам по башке! Гад такой!
– Выходите к чертовой матери! Все! Вон! – Буфетчица, воспользовавшись затишьем, выбежала из-за прилавка и выталкивала плотников на улицу. – Выходите к чертовой матери! Вон на улицу – там и деритесь!
Один из плотников взял у Аркашки стул, поставил на место, а бригадиру сказал:
– Пошли, а то тут шум.
Аркашка склонился к Ивану, вытер кровь с его подбородка.
– М-м, – простонал Ванька.
– Ничего, Иван… ему счас дадут. Больно?
Ванька потрогал пальцем челюсть, покачал ее, сплюнул клейкую сукровицу. Сел.
– Бубы…
– А?
– Бубы…
– Зубы разбил? От гад-то! Счас ему там дадут. Мужики пошли с им… Встать можешь?
Ванька с трудом поднялся, сел на стул.
– Вина взять?
– М-м, – кивнул Ванька, – взять.
Аркашка подошел к прилавку.
– Здорово он его? – спросила буфетчица, наливая вино.
– Ничего, ему счас тоже дадут.
– А все ты разжег!.. Шива чертов. Вечно из-за тебя одни скандалы.
– Помолчи, – посоветовал Аркашка. – Возьми вон конфетку шоколадную и соси.
– Шива и есть. Выметайтесь отсюда! Чтоб духу вашего тут не было!..
Аркашка взял вино и пошел к Ивану.
– На, выпей.
– Чего она? – спросил Иван.
– Ругается. Не обращай внимания. Пей – легче будет.
