Текст книги "Том 2. Рассказы 60-х годов"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
И разыгрались же кони в поле*
И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони…
Тихо в поле –
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, –
Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста.
Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству.
Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба – красивая. Силу он в себе чуял большую.
«Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, – думал он, – измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни – вот тогда поглядим».
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати – большой, загоревший, в бостоновом костюме, – ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые – как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня-а! – орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. – Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька уперся на своем, и они разошлись.
Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
– Ну, как ты здесь? – спросил Кондрат.
– Нормально.
Некоторое время молчали.
– Тут у вас выпить-то хоть можно? – спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
Тот понял это по-своему:
– Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
– Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
– Вообще-то не положено, – сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. – В исключительных случаях только…
– Ну и пошли! – Кондрат поднялся. – Скажете потом, что был исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой – снисходительный – тон.
– Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
– Что за глупости! Кого забуду?..
– Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
– Конечно.
Выпили вчетвером – пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину – под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
– Туго приходится? – расспрашивал он ребят.
– Ничего…
– Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут – книжки читать надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты – алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
– А я считаю – правильно! – басил Кондрат. – Раз приехали учиться – учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано – сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб – со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
– Тять…
– Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы ж ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку – ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
– Вот ты, например, человек, – заговорил он, слегка пошатываясь. – И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты – это же не я, верно? Понимаешь?
– Понимаю. – Кондрат шел ровно, не шатался. – Тут дурак поймет.
– Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
– А то ты не знаешь?
– Я к примеру говорю.
– Ну-ка, попробуй мою походку, – заинтересовался Кондрат.
– Господи! – воскликнул Минька. – Это ж пустяк! – Он вышел вперед и пошел, как отец, – засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
– Похоже! – заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
– Похоже ведь! – обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. – Меня показывает – как я хожу.
Миньке стало неудобно.
– Молодец, – серьезно похвалил Кондрат. – Учись – дело будет.
– Да это что!.. Это не главное. – Минька был счастлив. – Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, – это обезьянничанье. За это нас долбают.
– Пошто долбают?
– Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
– Ну.
– И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я, и ты. Понял? Тогда я – художник…
– Счас пойдем глянем одного жеребца, – заговорил вдруг Кондрат серьезно. – Жеребец на выставке стоит образцовый!.. – Он зло сплюнул, покачал головой. – Буяна помнишь?
– Помню.
– Приезжала нынче комиссия смотреть – я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты. А сегодня прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе – вполнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее – кругами, кругами черные стремительные тени, и не слышно топота коней – тихо.
– Буяна помню, как же, – негромко сказал Минька. – Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо – зло.
– Я его последнее время сам выхаживал, – заговорил он. – Фикус ему в конюшню поставил – у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. – Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
– Да, – сказал он.
– Со всего края приезжали смотреть…
– Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
– Этот?
– Но. – Кондрат смотрел на жеребца как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. – Он самый.
– Орловский.
– По блату выставили.
– Красивый.
– «Красивый», – передразнил сына Кондрат. – Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
– Чего ты? – обиделся Минька.
– Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят – тогда посмотри, что от этой красоты останется.
– Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
– Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! – Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. – Тр-р, стой! – прикрикнул Кондрат. – Гляди сюда – это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
– Гражданин, вы зачем зашли туда?
– На коняку вашего любуюсь.
– Смотреть отсюда можно. Выйдите.
– А если я хочу ближе?
– Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
– Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь. Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
– Вопрос можно задать?
– Пожалуйста. – Служитель важно склонил голову набок.
– Этот конь – он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверное, не хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
– Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
– Смотри не надсадись, – сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
– Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
– Но?
– Что «но»?
– Неужели жеребец?
– Конечно, жеребец.
– Значит, я Василиса Прекрасная.
– При чем тут Василиса?
– При том, что это не жеребец. Это ишак.
Служитель рассердился:
– Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
– Иди сам похмелись! А не то – съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
– Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. – Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька – за ним.
– Видел жеребца? – Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. – Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.
Минька тоже закурил.
– Куда сейчас?
– На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
– Как вы там? – спросил он.
– Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью – вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел – никого нету. Тоскует, вот и кажется.
Минька нахмурился.
– Чего она?..
– Так ить наше дело теперь не молодое… «Чего».
– А в деревне как?
– Что в деревне?
– Ничего не изменилось?
– Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли…
– Но.
– Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: «А что, по вечерам гуляют с гармошками?» Несерьезно. Да и спрашивать нечего – гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там мать, ребята-дружки…
– Через трое суток дома будешь.
– Ты-то не приедешь летом?
– Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.
– На будущий год он здесь будет, – твердо сказал Кондрат. – Я своего добьюсь.
– Кто?
– Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
– А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
– Тоскуешь здесь?
– Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького – там весело.
– Москва, – раздумчиво сказал Кондрат. – На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
– Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро – одна пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
– Ты уж освоился тут.
– Не совсем, но…
– Москва, – еще раз сказал Кондрат. – Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон.
Отец долго устраивал чемодан на верхнюю полку, потом присел к столику, напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
«И все они сейчас поедут», – думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим – не то краской, не то кожей.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
«Что он так? Как в последний раз», – подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Отец тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же – внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки – чтоб устать, и прийти, и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель… Долго сидел не раздеваясь. Потом разделся и лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни…
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь, и табун лошадей несется по степи…
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет – громко и глупо.
Степка*
И пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе – грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из «Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит.
– Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
– А, тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега.
А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у.
Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше – умирать.
Сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом.
Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры – завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь – судьба эта самая – могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего – сойдет.
В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин.
Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
Долго сидел так, смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.
– Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
– Степка, что ли?
– Но… Ты чо, не узнал?
– Хот!.. Язви тя… Я уж думал: почудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись, чмокнулись.
– Пришел?
– Пришел.
– Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
– Отработал… отпустили пораньше.
– Хот… Язви тя!.. – Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать. – А Борзя-то живой ишо, – сказал.
– Но? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был видеть отца. – А где он?
– А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
– Шалавый дурак.
– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь – обидишься…
Присели на верстак, закурили.
– Наши здоровы? – спросил Степан.
– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
– Ничо, хорошо. Работали.
– В шахтах небось?
– Нет, зачем – лес валили.
– Ну да. – Ермолай кивнул головой. – Дурь-то вся вышла?
– Та-а… – Степан поморщился. – Не в этом дело, тять.
– Ты вот, Степка… – Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем. – Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого…
– Не в этом дело, – опять сказал Степан.
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой.
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
– Пошли в дом, покажемся.
– Немая-то наша, – заговорил отец, поднимаясь, – чуток замуж не вышла. – Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
– Но? – удивился Степан.
– И смех и грех…
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
– Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
– Может, зря?
– Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то – и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
– М-эмм, мм, – мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
– Вот те и «мэ», – сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам. – Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось, – пояснил он Степану. – Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы.
– Ладно тебе, – сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий. И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже и не мог оттолкнуть сестру.
– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все…
– Да пусть уж, – сказал отец и опять вытер глаза. – Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
– Ну как живешь-то? – спросил.
Сестра показала руками – «хорошо».
– У ей всегда хорошо, – сказал отец, поднимаясь на крыльцо. – Пошли, мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала:
– Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
Всем стало как-то не по себе.
– Ты, мать, и радуисся и горюешь – все одинаково, – строго заметил Ермолай. – Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
– Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
– Ну и не реви.
– Здоровый ли, сынок? – спросила мать. – Может, по хвори какой раньше-то отпустили?
– Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях заговорила излишне радостно и заполошно:
– А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан…
Степан улыбнулся ей:
– Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками красивого соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
– От тебя, как от печки, пышет, – сказал Степан. – Замуж-то не вышла?
– А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
– А тебе что, пять надо?
– Я, может, тебя ждала? – Нюра засмеялась.
– Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать. – Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
– Да нет, – стал рассказывать Степан. – Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь – иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала».
– Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра весело.
– Почему?.. Не только, конечно, кино…
– Воспитывают, – встрял в разговор отец. – Мозги дуракам вправляют.
– Людей интересных много, – продолжал Степан. – Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
– А эти за что?
– Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
– Может, врет, что инженер? – усомнился отец.
– Там не соврешь. Там все про всех знают.
– А кормили-то ничего? – спросила мать.
– Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
– Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты гляди!», пытались сами тоже что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
– А насчет охраны строго?
– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
– А бегут?
– Мало. Смысла нет.
– А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то уркаганов, а нас редко.
– Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один простодушный парень. – Друг у дружки воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
– Там у нас строго за это, – пояснил Степан. – Там, если кого заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.
И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:
Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки,
Что я порой не слушалась тебя-а!..
На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
X, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
И этой шуткой сгубила д я себя-а! –
пел Степан.
Песня не понравилась – не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их…
– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме – сплошное жулье. – Тихо вы!
– Чо же, сынок, баб-то много сидят? – спросила мать с другого конца стола.
– Хватает.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там не сладко.
– И вить дети небось пооставались.
– Детей – в приюты…
– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подпивший мужичок. – Я бы им подолы на голову – и ремнем!
– Не поможет, – заспорил с ним Ермолай. – Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную.
Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им…
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
…Три дня, три ноченьки старался –
Сестру из плена выруча-ал…
Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
…Злодей пустил злодейку пулю,
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть;
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-а!..
Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко. – Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива.
– Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужичок. – Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
– Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу-насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
Пожилая баба покачала головой:
– К добру?
– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
– Упредила.
– Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: «К какому добру, – думаю, – мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается – и он вот он, на пороге.
– Господи, господи, – прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза. – Надо же!
Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай, недолго думая, пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: «Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та». И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю. – У тя седня радость большая – шевелись!
– Ат-та, оп-па, – приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого дня, без малого пять лет.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь.
– Давай, тять…
– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!
– А Степка-то не изработался – взбрыкивает.
– Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
– Там дадут – догонют да еще дадут.
– Ат-та, оп-па!.. – приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям это нравилось; смотрели на них с удовольствием.
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверно, явиться Степану в сельсовет – оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся:
– Отстань, ну тя! Пляши вон.
Вышли за ворота. Остановились.
– Ты что, сдурел, парень? – спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротнему столбу, усмехнулся.
– Чудно? Ничего…
– Тебе же три месяца сидеть осталось!
– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
– Пошли.
– Пошли.
– Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.
– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
– А?
– Чего?
– Зачем ты это сделал-то?
– Сбежал-то? А вот – пройтись разок… Соскучился.
– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участковый. – А теперь еще пару лет накинут.
– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили – каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
– Н-да… – раздумчиво сказал участковый.
Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
– Трое.
– А те где?
– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
– И сколько же ты добирался?
– Две недели.
– Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.
– Оружия нет? – спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
– Сроду никакой гадости не таскал с собой.
– Чем же ты питался в дороге?
– Они запаслись – те двое-то…
– А им по сколько оставалось?
– По многу…
– Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
– Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я ж тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
– А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
– Небось смеялись над тобой те двое-то? – не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:
– А по лицу не скажешь, что дурак. – И продолжал сочинять протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
– Мэ-мм? – спросила брата.
Степан растерялся.
