Текст книги "Булавин (СИ, ч.1-2)"

Автор книги: Василий Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Войско Донское. Черкасск. 18.09.1707.

  Перед тем как казнить, бывшего войскового атамана Лукьяна Максимова сотоварищи секли плетьми и допытывались, где находятся сворованные ими деньги. Однако Максимов молчал. Понял, что его близким ничего худого не сделают, и упирался до самого конца. А вот провинившиеся старшины, почти все, за исключением пары человек, рассказали настолько много, что писцы полковника Лоскута эту информацию записывать не успевали. Тут тебе и воровство, и приписки, и сговор с царскими чиновниками, и выдача беглых крестьян, а так же распродажа общественных земель и угодий российским помещикам. И еще они своих подельников сдавали, которых оказалось очень даже немало.

  В общем, если бы имелся интерес устроить чистку рядов, то с Максимовым заодно можно было еще сотни две зажиточных людей Войска Донского на колени поставить, да бошки им срубать. Но, пока столь суровые меры не требовались и никто из предводителей восстания, включая отца и полковника Лоскута, о массовых репрессиях не задумывался. Наверное, по той простой причине, что у каждого были грешки, а родственные узы и кумовство, как паутина опутывали всю верхушку донского общества. Тронешь одного, а он твой сват, другого, и окажется, что троюродного брата прессуешь. И в итоге, после того как Максимова с изменниками казнили, бумаги с показаниями старшин легли на дно прочного сундука, который находился в комнате войскового писаря и главного донского разведчика полковника Лоскута.

  Власть на Дону сменилась, и Черкасск опустел. Войска выступили в поход, и в городке, помимо жителей, остались только полсотни казаков, войсковой атаман, Лоскут со своими боевиками и несколько человек, включая меня, занятых канцелярским трудом в войсковой избе.

  Где-то далеко полным ходом шла война. Банников наступал на калмыков, Скоропадский подходил к Таганрогу, а остальные казачьи войска, они же армии, выдвигались к границам Войска. У нас же, и у меня в частности, тишь и гладь. Утром подъем, зарядка, выездка на лошади, короткая тренировка и часам к десяти утра прибытие на рабочее место. Затем Лоскут дает мне задание на день. В основном, перебирать и сортировать древние войсковые документы и карты, которые необходимо почистить от вековой пыли. И так до самого позднего вечера я занимался этим неблагодарным делом, глотал пыль и вчитывался в ветхие бумаги с пергаментами.

  Сегодняшний мой день, от предыдущих ничем особо не отличался. До тех пор, пока в полдень, под конвоем лоскутовцев, не приехал Илья Григорьевич Зерщиков, который, как выяснилось, прятался у моего дядьки Акима Булавина, богатого купца из станицы Рыковской. Но, кто ищет, тот всегда найдет, и хитрого лиса обнаружили. Под стражу его брать не стали, и руки крутить не кинулись, а пригласили проследовать в Черкасск для беседы с новым войсковым атаманом.

  Зерщиков посмотрел на дюжих парней, которые за ним прибыли, пригорюнился и отправился в путь-дорогу. Видимо, он ожидал наказания, но неожиданно для себя, стал главным квартирмейстером и интендантом всех армейских соединений Войска Донского. От такого поворота судьбы он ошалел, и поначалу, расплылся в благостной улыбке. Неизвестно, то ли барыши от новой должности подсчитывал, то ли радовался тому обстоятельству, что не вскрылись его аферы с покойным Максимовым. Но улыбался он недолго, поскольку батя его сразу предупредил, что за ним будут постоянно наблюдать и в случае подозрений на его счет, он может считать себя покойником. Илья Григорьевич все понял правильно, в глубокой задумчивости почесал свою голову, прикинул, что деваться ему некуда, и согласился принять важный пост.

  Только отбыл Илья Григорьевич, направившийся в родную станицу Аксайскую, как перед войсковой избой, остановив горячих коней, еще не отошедших от быстрой скачки, остановилось два десятка всадников. За исключением одного, широкоплечего сорокалетнего бородача, по виду предводителя, все они молодые чернявые парни лет около двадцати, в папахах, серых черкесках с газырями для пороха и при богатом справном оружии. Всадники остались на соборной площади, и двое, пожилой вожак и совсем молодой паренек с приятными чертами лица, немногим старше меня, проследовали к атаману.

  Все это я видел в приоткрытое окно со второго этажа, и никакого особого значения приезду новых людей, похожих на черкесов, не придал. В последние деньки, в войсковой избе столько народу перебывало, что поневоле никакого внимания на это уже не обращаешь. Охрана пропустила гостей, значит так и надо. Но здесь случай был особый, так как меня вскоре вызвали к атаману.

  Непонятно, зачем я отцу понадобился, но лишних вопросов в голове не возникло. Я вошел в помещение, где проходили все советы руководителей Войска, и где заседал войсковой атаман. Только оказался внутри, как сразу же попал в крепкий замок из двух сильных рук. Первая реакция, конечно же, недоумение. Вторая, легкий испуг и, не долго думая, я саданул правой ногой, обутой в сапожок с окованным задником, в ногу того человека, который меня схватил.

  – Вишь ты, подрос как, – услышал я гулкий бас и оказался на вытянутой руке перед грудью того пожилого здоровяка, который командовал только что прибывшими всадниками.

  – Что же ты, – донеслось следом от отца, который сидел в своем кресле, и весело посмеивался, – дядьку родного не признал? Чуть что, так сразу пинаться. Нехорошо.

  Действительно, передо мной оказался Петр Афанасьевич, старший из четырех братьев Булавиных, который находился на службе турецкого султана, проживал в городке Ачюев и считался кубанским казаком. Теперь-то мне стало понятно, кто к нам в гости заехал и, после того как меня опустили, я шмыгнул носом и сказал:

  – Извини дядька Петр. Не признал, да и как же тебя узнать, если я тебя видел всего раз, да и то, когда мне четыре года было.

  – И то, верно, – пробасил дядька и кивнул себе за спину. – Знакомься, тетка твоя, Ирина, жена моя.

  Я посмотрел на второго гостя в комнате, молодую и весьма привлекательную брюнетку лет семнадцати с большими красивыми глазами, одетую, как и парни на площади.

  – Здравия вам, тетушка, – кивнул я подбородком.

  На незнакомом языке девушка что-то быстро ответила и, блеснув белоснежными ровными зубками, мило улыбнулась, а Петр Афанасьевич, слегка хлопнул меня по плечу и пояснил:

  – Она черкешенка и наш язык пока плохо понимает.

  – А что она говорит?

  – Рада, что обрела новых родственников.

  В разговор снова вступил отец:

  – Ну, раз все знакомы, то поехали к нам домой? Ты как Петр?

  – Сначала дела, брат. Я не один и не просто так приехал.

  – Что же, давай поговорим...

  Все присели за стол, отец вопросительно посмотрел на Петра Афанасьевича, и старший Булавин спросил:

  – Ты письмо Хасану-паше и мурзе Сартлану писал?

  – Было такое, – согласился Кондрат. – С Василием Борисовым отсылал.

  – Ты всерьез степняков и наших казаков в помощь против царя зовешь?

  – Казаков да, всерьез. Пришло время им в родные края вернуться. А закубанцам сейчас не до наших дел, и я про это знаю. Здесь расчет на то, что если нас прижмут, то, может быть, удастся пересидеть на Кубани, или хотя бы детей с женами у вас спрятать. Кроме того, нам лошади нужны, торговый маршрут хотим с вами наладить.

  – Мы так и подумали, – Петр Афанасьевич огладил свою черную как смоль курчавую бороду и продолжил: – Поэтому я к тебе и приехал, да не один, а с тумами, которые хотят Войску Донскому служить.

  – Тумы это полукровки? – невольно спросил я.

  – Да, – мне ответил отец. – Наполовину казаки, наполовину черкесы. Вроде бы и наши, но в то же самое время и горцы. Веры в Христа и Аллаха не признают, а живут по древним традициям. – Кондрат вновь сосредоточил свое внимание на старшем брате: – Тумы это понятно, у вас не прижились и закубанцам они по крови и вере чужаки, возьму их к себе. Однако, что казацкие старейшины сказали? Будет ли нам помощь?

  – Пока нет, Кондрат. На Кубани опять замятня, сам сказал, что про это знаешь. Крымчаки с ногайцами на ножах, а черкесы под шумок и тех и других вырезают. Поэтому Хасан-паша наших казаков, как обычно, между их кочевьями ставит. Мы отряды молодых джигитов останавливаем и обратно заворачиваем, служба у нас такая. Однако к весне все должно успокоиться, и тогда к тебе не меньше тысячи казаков придет. Не на совсем, конечно, а на время. Самим порезвиться и дувана добыть.

  – Понимаю. А что насчет лошадей?

  – Это уже дела торговые, про них я точно ничего не скажу, но слышал, что вскоре на Дон три тысячи голов пригонят. У тебя как, чтобы расплатиться, деньги есть?

  – Найдутся.

  – Вот и ладно, а то если трудно придется, то мы все оплатим.

  – Что, брат, деньги завелись? – улыбнулся батя.

  – Богатеями мы никогда не были, но и не бедствуем. По договору с турецким султаном казакам нашим ограничений никаких нет, порох и свинец выделяется, за службу расчет без обмана, в золоте и серебре, веру нашу не трогают, а городки казацкие в безопасности. Все хорошо. Службу отслужил и свободен. Хочешь, коней паси, а имеешь желание, так и в поле погулять можно.

  – Ясно. Время есть, и на непокорные горские племена походом идете, а чуть враги поджимают, и отпор дают, на Кубань отходите. Так?

  – Именно, Кондрат. Это царю, горцы могут про свои обиды писать, и он вас давить будет, а с султаном не забалуешь. Прибывает посол с гор жаловаться, а ему первый вопрос. Ты подданный султана? Нет. Следом второй вопрос. Фирман имеешь? Нет. Вы платите нам дань? Нет. Тогда пошел вон, пока тебе на галеру к веслу не приковали.

  – Да. Османы своих воинов в обиду не дают, но я к ним только в самом крайнем случае, когда никаких шансов на победу не останется, отойду.

  – Тебя никто и не уговаривает. Ты сам себе судьбу выбрал.

  Кондрат встал, выглянул на площадь и спросил Петра:

  – Пойдем посмотрим джигитов, которых ты привел?

  – Давай.

  Петр Булавин и его жена встали вслед за войсковым атаманом и отправились на площадь. Меня с собой не позвали, а я и не напрашивался, и вернулся к своему труду. Руки делали привычную работу, чистили бумагу с пергаментами, и вытряхивали из них пыль, а голова тем временем размышляла о том, как же образовались первые общины кубанских казаков, про которые в будущем так мало известно.

  Одиночки и изгои среди казаков, что донских, что запорожских, что терских, были всегда, и такие часто уходили к туркам на службу. И так было до тех пор, пока на Украине не случилось выступление гетмана Дорошенко, который враждовал с Москвой и мечтал о независимом государстве. В борьбе украинцы потерпели поражение. Сам гетман выкрутился и смог с царем договориться, даже воеводой провинциального города стал, а вот многие его верные соратники были вынуждены бежать, и часть из них осела на Кубани. Затем случилось восстание Разина, и тогда, после его разгрома, не один-два человека к закубанцам ушли, а сотни семей. Османы беженцев прикрыли и царю не выдали, разрешили жить по своей вере и законам, а казаки в свою очередь, как элитная воинская часть, следили за порядком в пределах Кубани и Темрюка. Возникли первые поселения вдоль Кубани и в предгорьях Кавказа, и кто был врагом московских царей, тот всегда мог найти в них убежище и приют.

  Позже, в реальности Богданова, туда же, под предводительством Игната Некрасова, ушли и разбитые булавинцы, которые сначала поселились в городке Ачуев, а затем основали Голубинск и Чирянск, дотла сожженные во времена царицы Екатерины. Хочется верить, что в этот раз ничего подобного не произойдет. Был бы верующим, помолился за это дело.

  В коридоре я услышал голоса и выглянул из комнаты, где находился. Здесь были отец, дядька и его жена-красавица. Кондрат меня заметил и позвал:

  – Заканчивай работу Никифор. У нас гости. Пошли домой. Галина, наверняка, уже обед приготовила.

  – Сейчас.

  Захлопнув окно на площадь, закрыл сундуки с документами, вышел из комнаты, запер дверь, а ключи сдал Василю Чермному, который сегодня был вроде дежурного адъютанта при полковнике Лоскуте. Рабочий день окончен, и меня ждет семейный ужин с интересными историями много повидавшего в своей непростой жизни дядьки Петра.

Войско Донское. Река Сал. 20.09.1707.

  В темнеющее вечернее небо, наполненное шумом ставки хана, поднимались белесые клубы дыма от костров, на которых кочевники готовили свою незатейливую пищу. Отблески закатного солнца еще обогревали землю и связывали все живое солнечными нитями, но ночь была уже близка. Мальчишки-пастухи прогнали мимо юрт стадо коров и, пронося запах пота, шерсти и молока, капающего мелкими белыми капельками наземь, кормилицы людей, сыто отдуваясь, спустились к близкому водопою.

  Этой осенью хан всех "царских" калмыков Аюка, со всей своей ордой кочевал по реке Сал. Сотни лет эти места были владениями донских казаков. Но личный посланник царя Петра привез верному хану грамоту, и подтвердил слова Петра Романова о том, что отныне, Сальская степь, река Сал с притоками и озеро Маныч-Гудило отдаются во владение Аюке и всему его роду. Кроме того, было сказано, что в случае спора с казаками, Москва всегда встанет на сторону калмыков.

  Престарелый хан был доволен. Места здесь благодатные и привольные, а после Азовского похода еще и спокойные. Правда, закубанцы всегда налететь могут, но после того как турки отступили и они присмирели. То ли дело за Волгой, где Аюка родился и раньше кочевал. Там все время война и опасность подстерегает степняка постоянно. За каждое пастбище и водопой, с такими же вольными ханами, как и он, биться приходилось.

  Аюка вышел из шатра и осмотрел свое родовое кочевье. Наступал еще один вечер его жизни и по всей выгоревшей под осенним солнцем и вытоптанной конями степи, зажигались сотни костров. День был необычный. Глава царских калмыков женил своего сына Нимгира. Младший давно уже успел прославиться как лихой наездник, а на праздничных скачках, которые состоялись в полдень, как и ожидалось, был первым. Хан улыбнулся и подумал о том, что в будущем из Нимгира выйдет хороший воин и военачальник. А его будущая жена – Кермен, дочка знатного мурзы, будет ему подстать, ловкая, красивая и хозяйственная.

  Тем временем, в кочевье все шло своим чередом. На телегах к кострам подвозили бурдюки с кумысом и хмельными напитками, а невдалеке верные ханские нукеры резали десятки молодых жирных баранов. Каждый должен видеть, что Аюка в силе, и что не бедняк сына женит, а хан немалой по силе и численности орды, которая не раз выручала русские полки в битвах с верткой татарской конницей на бескрайних степных просторах.

  Но, вдруг, раздался дробный и резкий лошадиный топот. К хану, обдав полы его богатого бухарского халата пылью, подскакал всадник.

  От недобрых предчувствий у Аюки дернулось сердце. Всадник, потревоживший ханский покой, был из одного окраинного кочевья по реке Панура.

  – Хан, беда! – воскликнул вестник и, зажимая подраненный бок, скатился с коня. – Наше кочевье захвачено! Воины побиты! Мурза Батырь казнен!

  – Кто!? – в гневе воскликнул хан. – Кто посмел напасть на нас!?

  От боли, донимавшей его, гонец поморщился и, смахнув хлопья кровавых пузырей, которые повисли на губах, выдохнул:

  – Русские...

  – Не может такого быть...

  – Казаки верховские напали, а с ними малая орда заволжских калмыков под предводительством мурз Четыря и Чеменя.

  – Сколько их?

  – Сотни три казаков и калмыцких воинов сотен пять.

  Вот теперь, Аюка понял, кто его враги. Недаром говорили ему старейшины, чтобы остерегался он казаков, и силу в кулак собирал, а он мудрецов не послушал, не поверил им, и большую часть своего войска распустил. Казаки, ладно, не должно у них быть много сил, большая часть казацких полков далеко на севере, против царских врагов бьется, а вот Четырь и Чемень – враги старые, еще по Заволжью.

  – Разослать гонцов во все стороны! Собирать войско! – выкрикнул хан. – Завтра в бой!

  После этого, Аюка снял с плеч свой богатый халат, надел его на гонца и, громко, чтобы слышали все, сказал:

  – Это тебе. Пусть люди знают, что я своих воинов за храбрость и верность наградой никогда не обойду.

  Нукеры, стоящие вокруг, одобрительно загудели и закричали, а хан вернулся в шатер, вызвал своих военачальников и приступил к планированию военных действий.

  На следующее утро калмыки покинули родовое ханское кочевье и, по ходу движения, усиливаясь за счет подходящих отрядов, рванулись в сторону Пануры. После полудня передовые дозоры наткнулись на казаков, которые сразу же отступили. Гнаться за ними не стали, "царские" калмыки собирались с силами и, остановив свою армию, хан со своими приближенными выехал на высокий курган.

  В чистом поле за курганом строились мятежные казаки и "воровские" калмыки, как и говорил гонец, в общей численности восемь сотен, не больше.

  Аюка озирал окрестности долго, задумчиво пощипывая свою гордость, небольшую седеющую бородку и думал. Врагов мало, но почему-то они не бегут. У него пять тысяч конников, так неужели казаки и "воры" не понимают, что он разобьет их? Странно.

  – Не думал, что они решатся выйти навстречу. Не похоже это на разбойный набег, – в голосе хана послышалась неуверенность.

  – Они слишком самонадеянны, мой хан, – отозвался тысячник Чимид, ханский любимец.

  – Отец, – подал голос Нимгир, – дай нам тысячу воинов и мы с Чимидом раскидаем врагов по всей степи.

  – Пока встаньте за курганом и ждите, – решил Аюка. – Я двинусь напрямую, и сам разобью их, а вы займетесь преследованием.

  Надо было все делать быстро, и по своему разумению, а то не дай Небесные Хранители, еще усомнятся воины в его храбрости, да решат, что племенам нужен более решительный и молодой предводитель.

  – Вперед! – хан взмахнул рукой, и четыре тысячи воинов, одновременно стронулись с места.

  Сберегая силы лошадей, на врагов всадники двинулись шагом. Расстояние сокращалось, казаки и их союзники стояли не шевелясь. Лошади, чувствуя напряжение своих седоков, сами начали нервничать, прядать ушами и рвать поводья.

  Хан вновь взмахнул дряблой старческой ладонью, и лавина всадников сорвалась в галоп. Облако густой серой пыли взмыло ввысь, а грохот от тысяч копыт ударил по ушам.

  И вот, когда казалось, что конную калмыцкую орду уже не остановить, из казачьего строя раздались дружные ружейные залпы, а над полем разнесся чистый и сильный звук армейского горна. И повинуясь сигналу, из неприметной глубокой балки, по левому флангу "царских" калмыков, на поле вылетала казачья конница. На первый взгляд, не менее трех тысяч сабель.

  Воины хана, которые растерялись, придержали коней, после этого остановились, а затем и попятились. Они попытались ответить на ружейный огонь стрельбой из луков, но и от воинов разбойных мурз в ответ полетели стрелы. Страх затмил разум многоопытного хана Аюки и, заворачивая коня назад, он рванул поводья, и направился к запасной тысяче, которая должна была прикрыть его отход.

  Однако было поздно. Когда хан повернул своего коня, то увидел, что над курганом уже развевается кумачовое казачье знамя, а вдали виднеются убегающие всадники с бунчуком тысячника Чимида. Он выхватил богато украшенную драгоценностями бухарскую саблю, хотел врубиться в гущу врагов, но раздался меткий выстрел и хан Аюка, пораженный свинцовой пулей в голову, скатился с коня и упал на землю.

  Уцелевшие воины "царских" калмыков разнесли по всем своим кочевьям весть о поражении. Паника поднялась сразу же, и началось бегство. В орде хана Аюки еще могли собрать больше десяти тысяч воинов, но о сопротивлении никто уже не думал. Кинув в телеги только самое необходимое, оставив юрты и бросив стада, ища спасения, племена устремлялись к Кубани. Но уйти смогли немногие, поскольку не зря верховской есаул Григорий Банников взял в этот поход калмыцких мурз с их дружинами. Воины Четыря и Чеменя перехватывали беглецов, возвращали на место и объявляли о том, что отныне все калмыки ранее подчинявшиеся Аюке, переходят к ним под руку, а они присягают на верность Войску Донскому.

  Рядовые кочевники не видели никакой разницы между царем и донцами, так же как между Аюкой и Чеменем, которого избрали новым ханом. Главное, что кроме родов старого хана и его ближних людей, никто не пострадал, а когда бывшим "царским" калмыкам еще и скот вернули, то затихли даже самые непримиримые.

  Первый поход Первой армии закончился полной победой. И пока новый хан наводил порядок в своих владениях, есаул Гришка Банников со всем своим войском, возвращался домой. Он скакал на горячем чистокровном жеребце, ранее принадлежавшем ханскому сыну Нимгиру, осматривал караван с богатой добычей, и постоянно посматривал на один из возов. На этой повозке, которую тянула пара крупных волов, среди всякого добра из сундуков Аюки, сидела и другая добыча, так и не ставшая женой Нимгира, черноглазая красавица Кермен.

   "Женюсь, – думал Григорий, понапрасну горячил жеребца, снова смотрел на степную красавицу, и добавлял: – Моя будет, окрещу и женюсь".