Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА XIV

Ведет свой полк Макар Якимов в новый набег на вражий гарнизон, приятнее всякой музыки ласкает его слух многотысячный конский топот (в полку у Макара более тысячи двухсот конников), снова в груди у него вскипает неуемная кровь, и прочь отлетели все те сомнения, что терзали его с вечера, когда решил он сняться с позиции, оголить фронт на своем участке.

«Правильно поступаю, чего там, – мысленно оправдывался он сам перед собою, – рыск – благородное дело, а в эдаком случае не рыскнуть и перед партией грех был бы великий! Да и сам Журавлев не разговаривал – в случае подходящей обстановки действовал самостоятельно, вот она и подошла, эта самая обстановка! До скольких разов делали такие набеги и завсегда удачно! Э-э, чего тут рассуждать, воевать так воевать, чтобы как в песне, какую старики наши певали: „Кипит душа в восторге и храбрость на груди!“

Веселеет от этих мыслей Макар, так и хочется крикнуть ему партизану-запевале Суетину из 1-го эскадрона: „А-ну, Афонька, запевай любимую!“ Ох и грянули бы партизаны всем полком „Не вейтеся, чайки, над морем“, уж так бы грохнули, что далеко в горах отозвалась бы она эхом. Но нельзя этого, никак нельзя, надо без шуму войти в село и действовать, как было задумано. Все рассчитал, предусмотрел Макар: знамя красное приказал свернуть, а на левый рукав каждому партизану нашить белую повязку, чтобы в случае уличного боя не спутать в темноте своих с чужими. А ночь после вчерашней хмурой сырости выдалась ясная, звездная, потому и похолодало по-осеннему крепко, инейком покрылась заветошевшая трава, холодом тянуло с низовьев Урова, и как раз над ним, высоко в небе, стояли Кичиги[5]5
  Созвездие Орион.


[Закрыть], по ним и определил Макар, что времени еще нет и полуночи. Вот и половинка луны склонилась рогом к сопкам, что виднеются впереди, там же темным, расплывчатым пятном угадывается поселок. Макар сбавил коню ходу, писарю приказал:

– Командиров Третьего эскадрона, Четвертого и Пятого ко мне, мигом!

Командиры появились незамедлительно, Егор, поравнявшись с Макаром стремя в стремя, спросил:

– Чего звал?

– Задача вам: окружить поселок со всех сторон. Т ы пойдешь головным, по той дороге, что мимо села пролегла, охватишь поселок справа, от сопок и сверху. Сапожников со стороны Урова, Ларионов следом за нами. Заставы снять без шума, понятно?

– Понятно.

– И чтобы из поселку ни один гад не ушел, ясно? Пропуск ихний, отзыв помните?

– Помним, пропуск – „Клинок“, отзыв – „Киев“.

– Ушаков, Сапожников, опережайте нас и полным ходом вперед, марш!

Все произошло так, как и задумал Макар, в село он вошел с тремя эскадронами беспрепятственно, проспавшую их заставу разоружили, и партизаны его разъехались по всем трем улицам села. Тревога поднялась, когда на западной стороне села захлопали выстрелы. Там Егору не удалось снять заставу без шума, она и открыла стрельбу, которая сразу же перекинулась в село. Выстрелы захлопали на окраинах, а затем и на улицах, и в центре села. Внезапность нападения породила среди белых панику, они уже не могли оказать организованной обороны: будучи захваченными врасплох, разрозненными, выбегали они из домов, иные пытались отстреливаться и гибли под шашками красных конников; большинство же их бросало оружие, сдавалось в плен. На широкой площади около школы, куда партизаны сгоняли обезоруженных беляков, горели большие костры, виднелись кучи соломы, распряженные кони, телеги с мешками, ящиками, возле них толпились перепуганные мужики-коневозчики в шубах и дохах.

Стрельба постепенно затихла, Макар галопом мчался по улице с обнаженной окровавленной шашкой в руке. Он зарубил двух оказавших сопротивление офицеров и чуть не срубил еще одного рядового в полушубке с желтыми погонами, – озаренные светом костров, они показались Макару золотыми. Спасло бородатого дружинника то, что Макар, уже замахнувшись шашкой, разглядел, что перед ним рядовой, а потому и не рубанул его, а только, сам не зная почему, крикнул:

– Молись богу!

Дружинник, с винтовкой к ноге, стоял не шевелясь, только головой помотал.

– Не буду! – еле слышно выдохнул он, снизу вверх глядя на страшного всадника.

– В бога не веруешь? – удивился Макар, опуская вниз руку с шашкой.

– Верую, – ответил дружинник.

– Так чего же не молишься? – еще более удивился Макар.

– Кабы ты не силой… а то… напугал шибко. А потом я, когда заставляют… не молюсь.

– Каков чертяка! А закурить хочешь?

– Не курю, – приосмелевший дружинник помотал головой, – кабы молотый, за губу положить?

– Давай винтовку да иди вон к обозу, там и табаком разживешься!

На площади большое оживление, окруженные конвоем, сгрудились пленные беляки. В открытые двери школы вносили раненых, там устроили медицинский пункт – полковой фельдшер и два санитара спешно перевязывали раненых, туда же занесли убитого запевалу Суетина и еще двух партизан из 3-го эскадрона. На площади мужики запрягли лошадей, обозом распоряжался бывший командир полка Матафонов, ему поручил Макар в ночь выступить с обозом и увести его дальше от места боев, в низовья Урова.

– Живее, старики, живее, – торопил он возчиков, лавируя между телегами верхом на коне. Увидев Макара, поспешил к нему, – Всякого добра захватили полно, – взволнованно-радостным голосом сообщил он, – одних патронов черт-те сколько! Снарядов всяких разных, гаубишных много, куда нам их?

– Вывози все, не белым же оставлять!

– Оно-то верно, да ведь под раненых надо подводы! Одну телегу я уж освободил, проволока была на ней, приказал сбросить, на кой черт нам она. Ишо одну телегу освободим, патроны с нее раздадим бойцам нашим, а под снаряды потребуется не меньше четырех телег, винтовок целый воз наберется, и убитых тоже везти надо.

– Обязательно. Доставишь обоз до места, куда наметили, там и предашь земле товарищей наших погибших, возчиков сразу распусти по домам. Снаряды, какие не сможешь забрать, разгрузи на месте, гильзы издыровать шашками, порох из них рассыпать и сжечь! Действуй!

Макару не терпелось вести полк дальше, чтобы вовремя попасть к намеченному месту нападения, а эскадроны все еще были не в сборе, да и с пленными надо поговорить. Поэтому он приказал писарю разыскать командиров, объявить им, чтобы немедленно выводили эскадроны на южную окраину села и, когда все будут наготове, доложить. А пленники уже освоились со своим положением, переговариваясь между собой, курили. У некоторых оказались знакомые среди партизан, слышались удивленные голоса:

– Никак Онисим Чистяков, здорово!

– Он самый, здравствуй!

– Сват Микита, здравствуй! И ты в белые подался?

– А куда денешься, забрали!

– Э-э, все вы так, когда туго приходится! Вот ты, слышишь, борода, тоже будешь врать, что мобилизованный?

– Чего мне врать? Желаньем пошел в дружину.

– Жела-аньем! Ах ты мать твою… не за мать…

Макар этот разговор услышал и в добровольце, к своему удивлению, узнал того самого дружинника, которого чуть не зарубил в эту ночь. Но сейчас было не до него.

– Вот что, бывшие беляки, – заговорил он, подъехав к ним вплотную, – кончилась ваша службица у Семенова. Ежели есть среди вас предатели-казнители – не скрывайте, судить будем их! А все остальные, которые трудящие люди, отправляйтесь восвояси! Супротив таких зла у нас нету, мы не белые каратели, понятно?

Не ожидавшая такого оборота дела толпа бывших белогвардейцев взорвалась радостным гулом голосов. Макар поднял руку, призывая к порядку, и, выждав тишину, продолжал:

– Пойдете вверх по Урову до Кунгуровой, а там кому куда любо!

Голос из толпы:

– А ежели какие к вам поступить пожелают, можно?

– Пожалуйста, примем с дорогой душой!

В ответ несколько голосов сразу:

– Пиши меня, Горбунов Микита.

– Я желаю, Поляков Иннокентий!

– Пулеметчик Обросимов Митрий, записывай!

– Тихо! – повысил голос Макар. – Кто пожелал к нам, отходи в энту сторону, поступите в охранную сотню к товарищу Матафонову, вот он на сивом коне, у него оружие получите, кони у вас свои, марш к нему.

Толпа бывших семеновцев редела: одни отправлялись к своим коням, те, что пожелали стать красными, окружили Матафонова. Макар в ожидании писаря поманил к себе уже знакомого дружинника-„добровольца“ и, когда тот подошел, спросил, помахивая нагайкой:

– Как фамилия?

– Пашка Бондырев, – ответил „доброволец“.

– Почему Пашка? Мальчик ты, что ли?

– Прозвали так по пьянке, а оно потом и в привычку вошло!

– Значит, ты, Пашка Бондырев, доброволец?

– Да ну-у, какой из меня доброволец!

– Сам же сказал – желаньем пошел воевать супротив нас!

– Я не воевать, из-за Рыбакова записался к ним.

– Какой Рыбаков? Чего ты плетешь!

– Конь у меня – Рыбаковым кличем. Конь такой, что мне за него пригоршню золота давай, не возьму, а его бароновцы[6]6
  Бароновцы – белогвардейцы из отряда барона Унгерна.


[Закрыть] чуть даром не увели! Черт привел их в нашу станицу, вскоре после успенья; двух коней у нас взяли и Рыбакова заоблавили! Я свету белого невзвидел, как зауздали они его и уж седло накинули! Побежал к командиру ихнему, Христом-богом молил вернуть мне Рыбакова, а он и слушать не схотел. Вот и пришлось к ним записаться, служить им на своем Рыбакове! Думал, сбегу от них вскорости, а оно не тут-то было, попробовал один раз, да на ихнюю же заставу и нарвался! Вахмистр ихний так отвозил нагайкой, что с неделю было ни сесть ни лечь! Так уж мне и везет нынешний год, как куцему, вот и ты на меня же накинулся с шашкой, чуть до смерти не зарубил! А за што, спрашивается?

– Попал под горячую руку, но ничего, зато домой тебя отпускаю.

– За это дай бог добра тебе да здоровья! Только ты уж прикажи своим, как бы они на моего Рыбакова не позарились, да и берданку мою вели отдать, она мне от отца досталась, пристрелянная, патронов к ней раздобыл, зимы на две хватит охотничать, а вам-то она все одно ни к чему.

– Ладно уж, отдадим, только опять не вздумай к белым податься!

– На черта они мне сдались, вон сколько горя из-за них принял! Сегодня же махну домой, завтра покров, престольный праздник у нас, а я на своем Рыбакове к завтрашнему утру дома буду. Может, и ты ко мне пожелаешь? Уж мы бы с тобой…

Но Макар уже не слышал, – увидев рысившего к нему писаря, повернул к нему. А Мишка уже успел переодеться в новенький, из дубленых овчин полушубок, подпоясанный офицерским ремнем с наганом на боку.

– Все в порядке, Макар Михаилыч, – доложил он, сдерживая коня. – Четвертый эскадрон чуток задержался, вот-вот и он подойдет, я уж видел Сапожникова, сказал ему.

Макар окинул взглядом щеголеватую фигуру писаря, но ругать за полушубок не стал, а только сказал, глянув на него:

– Кичиги-то уж вон куда поднялись, а нам к рассвету надо быть на Кропачевом! – И переменил разговор, показав концом нагайки на смирнехонько стоявшего бывшего дружинника: – Отдай этому чудаку коня его, берданку и догоняй нас, живо!

Еще не светало, когда Макар, сделав со своим полком тридцативерстный кружной обход, зашел в тылы японским позициям на Кропачевом мысу. Полк остановил он в небольшой уходящей к Урову падушке. Партизаны, памятуя строгий наказ командира во время таких остановок не разговаривать, не курить, лошадей удерживать от ржанья, замерли в строю, ожидая команды; от взмыленных лошадей их валил пар. Из донесения головного разъезда Макар знал, что впереди перед ними, за некрутым перевалом, в такой же вот падушке, расположился большой обоз белых. Это не столько радовало Макара, сколько огорчало, ведь расположен обоз как раз на том месте, где он предполагал развернуть полк и двинуть его в наступление. Теперь это становилось невозможным, ведь обоз у них не может быть без охраны, они откроют по партизанам огонь, и момент внезапности нападения на японские позиции сорвется. Досадуя на столь неожиданное препятствие, Макар, приказав эскадронным командирам следовать за ним, рысью вымахнул на ближайшую горку, остановился в тени высоких кустов боярышника. Отсюда при слабеньком лунном свете были видны падушка и растянувшийся по ней большой обоз, кое-где, дымясь, рдели догорающие костры. Тишина, крепок заревой сон стариков обозников, вероятно, дремлют и охранники, а на востоке ужо забрезжил рассвет.

– Угораздило их расположиться тут, совсем не к месту, – ругнул Макар обозников и, не сходя с коня, подозвал к себе командиров, – Придется разделиться надвое, – заговорил он, обращаясь больше всего к Уваровскому, – я с тремя эскадронами обойду обоз этот с вершины, а ты с остальными снизу, и вот как обойдешь их, не доезжая до той вон голой вершины, видишь?

– Вижу.

– Там спешивайся, развертывай эскадроны в цепь – по-пехотному – и „ура“ на япошков!

– Штыков-то у нас нету, жалко.

– Ничего, шашками орудуйте, а у кого нету – прикладами, а больше всего гранатами, у нас их теперь полно!

– Хватает.

– А теперь за дело, время не ждет, живо!

…Все это утро Егор был в приподнятом, веселом настроении, словно не в бой повел он свой эскадрон, а на праздничный парад, хотелось петь, мчаться во весь опор и с боевым победным кличем обрушиться на врага, так и подмывало его крикнуть Уваровскому:

– Чего ты медлишь? Прибавь ходу, опоздаем!

Но Уваровский сам знал, как надо вести эскадроны, чтобы и к месту поспеть вовремя, и без большого шуму. Однако, когда партизаны уже обошли обозников, слух Егора резанул знакомый свист пули, со стороны обоза захлопали выстрелы. Не отвечая на стрельбу, партизаны помчались быстрее, справа над лесистыми вершинами сопок голубел рассвет.

В указанном месте Егор развернул свой эскадрон, как было приказано, и скорым шагом повел его вверх, лавируя между лиственниц и крупным березником.

На самой хребтине горы он, чтобы дать людям передохнуть перед атакой, скомандовал „Ложи-ись!“ и сам растянулся пластом. С минуту лежал Егор ничком, вдыхая запахи стылой земли, опавшей пожелтевшей листвы и пряный душок чебреца. Все еще прерывисто дыша, приподнял он голову, чтобы разглядеть вражескую линию окопов, и в это время далеко левее по гребню горы громыхнул залп, грозное, раскатистое „ура-а“ эхом отозвалось в горах, ружейные залпы, стукоток пулеметов перекрывали глухие взрывы гранат.

„Дает Макар прикурить японцам“, – только и успел подумать Егор, стрельба началась и впереди его эскадрона. Инстинктивно припав к земле, Егор прислушался, и странное дело, стрельба на линии японских окопов усилилась, а знакомого свиста пуль он не слышал. Ничего не понимая, приподнял он голову и тут услышал, что по японцам открыли огонь и снизу, с пади Мотогор. Присмотревшись, он различил в поредевших сумерках наступающего утра не только вспышки стрельбы и огненные строчки пулеметных очередей, но и людей, перебежками наступающих снизу. Веря и не веря глазам, Егор подозвал к себе одного из партизан и, когда тот подполз к нему вплотную, спросил:

– Там вон, на падь смотри, к речке, что там такое?

Тот посмотрел, и лицо его озарилось радостной улыбкой.

– Наши там! – жарким, радостным полушепотом подтвердил тот, обернувшись к Егору. – В наступление двинулась пехота наша!

– Откуда же они взялись? Вить позиция Федорова-то вон где! Бой там идет, слышишь?

– Подмога пришла, Журавлев прислал!

– Наверно, так и есть! – Воспрянув духом, Егор передал по цепи команду: – К атаке на окопы готовьсь! – В следующую минуту он уже был на ногах и, загораясь решимостью, отвагой бойца, выхватил из ножен шашку: – Перебежками… в атаку… ура!

– Ура-а! – подхватили партизаны, с винтовками, шашками наголо и гранатами в руках устремляясь вперед, за командиром.

Уже недалеко впереди себя увидел Егор окопы, повернувших пулеметы им навстречу японцев, и в ту же минуту страшный удар, ожог пронизал ему грудь. Он еще сделал два шага вперед, упал и больше ничего не видел и не слышал.

ГЛАВА XV

Замысел Журавлева оставить в заслон от японцев и кавалерии генерала Шемелина лишь два эскадрона, а три конных полка, батарею Матафонова и обе роты кинуть на прорыв удался как нельзя лучше. Как и предполагал Журавлев, в то время как на Усть-Мотогоре разгорался бой, японцы усиленно укрепляли свои позиции в занятой ими накануне Богдати, окапывались, устанавливали вокруг села проволочные заграждения. С места не двинулись и казачьи полки генерала Шемелина.

Успеху красных партизан в бою на Усть-Мотогоре способствовал и смелый налет Макара Якимова со своим полком на японцев, укрепившихся на участке Кропачев мыс. Обрушился он на них с тылу и как раз в тот момент, когда их снизу, с пади Мотогор, атаковала партизанская пехота и спешенные эскадроны 5-го кавполка. Коротким, жарким был этот бой, и, когда Журавлев прискакал к месту сражения, японцев уже вышибли с их позиций, и они, не успев подобрать убитых, двумя цепями, отстреливаясь, отходили вверх по Мотогору. Преследовать их у Журавлева не было времени, а поэтому он приказал Чугуевскому спешно двинуть 5-й полк на помощь 2-му и 3-му полкам, а пехоте атаковать бароновцев с левого фланга, не сходя с коня, подозвал ординарца.

– Я буду вон на той высоте, – сказал он, черенком нагайки показывая на вершину каменистой горы. – Сушину голую там видишь?

– Вижу, – мотнул головой ординарец.

– Макара Якимова ко мне туда, немедленно! Полным галопом в Первый полк, марш!

Выскочив на вершину горы, Журавлев спешился, привязал Перелета к сушине. Отсюда хорошо просматривалось все устье Мотогора, вплоть до Урова. А бой там разгорелся уже в полную силу. Солнце уже взошло, и в бинокль Журавлеву видно было, что стрельба идет по обе стороны Мотогора, значит, 3-му полку пришлось оборонять северную сторону пади, а против пехоты и спешенной кавалерии "дикой дивизии" барона Унгерна бой ведет лишь один 2-й полк Федорова. У, Павла Николаевича тоскливо сжималось сердце при виде того, как там земля клубилась от взрыва снарядов, а ухо больно резал гул доносившейся оттуда канонады.

"Ох, выдержат ли наши", – сверлила ему голову назойливая мысль, и тут увидел он партизан Чугуевского; оставив коноводов в зарослях тальника, они по-пехотному, развернувшись цепью, перебежками пошли в наступление. Противник сразу же перенес огонь на чугуевцев, и было видно, как в цепи их рвались снаряды, падали люди, и все-таки они продвигались вперед. Но вот и на левом фланге бароновцов заговорили пулеметы, захлопали залпы, в дело вступила красная пехота. В это же время на сопку к Журавлеву на взмыленном коне примчался Макар. Он еще не остыл от боя, радостью светилось порозовевшее скуластое лицо, серая папаха лихо заломлена на затылок. Он даже шашкой отсалютовал командующему, на всем скаку осадив перед ним вороного.

Хотя и принято утверждать, что победителей не судят но Макару попало бы за самовольный уход с позиции, но сейчай Журавлеву было не до этого, он только кулаком погрозил ему и сказал:

– Фарт твой, что некогда мне, смотри. – И, показывая на неширокую, уходящую вдаль падушку, продолжал: – Давай сейчас же свой полк этой падушкой, полным галопом во-он до той голой сопки, там развернешь полк и с тылу на бароновцсв в конном строю, понял?

– Так точно, понял!

– Я буду находиться здесь, действуй!

– Слушаюсь! – Макар кинул шашку в ножны, гикнул и как растаял за скалистым гребнем горы.

Ранее чем к полудню бой закончился на всем направлении усть-мотогорского участка, разгромленные части бароновцсв в беспорядке, побросав обозы, спасались бегством. Путь на Уров был свободен, и в долину его следом за полками партизан двинулись их обозы и госпиталь.

Около двух недель уже находился Егор в полевом госпитале в беспамятстве. Первые дни он лишь слабо стонал, осыпанный жаром, мычал что-то нечленораздельное. В конце недели начал выговаривать слова, в бреду призывал к себе Настю, Ермоху, Гнедка и, слабея голосом, еле внятно хрипел. Очнулся он, когда из госпиталя перевезли его в деревенский дом, и первое, что увидел над собой, – бревенчатый, чисто выбеленный потолок, ситцевую занавеску над печкой и сидящего рядом с ним партизанского врача Карандаева.

– Где я? – хотел спросить Егор и не мог, только пошевелил губами, по Карандаев и так понял, чего хочет больной, и, взяв его за руку, ответил:

– У своих, товарищ Ушаков, у своих. Все хорошо, дело идет на поправку, отдыхай, набирайся сил.

Карандаев ушел, на смену ему пришла знакомая Егору черноглазая Зина в белом переднике с красным крестом на груди. Она покормила его жиденькой молочной кашей, теплым молоком, присела рядом.

Как узнал позднее Егор, в этом селе находилось десятка три тяжело раненных партизан, лечили их Карандаев и фельдшер Таскаев, обслуживали два санитара и сестра милосердия Зина. Здоровье Егора улучшалось с каждым днем, молодость брала свое. Еще через недельку он мог сидеть на постели обложенный подушками, появилось большое желание к общению с людьми, к разговорам, но, к великой его досаде, чаще всего дежуривший возле него санитар Ефрем был человеком на редкость неразговорчивым и на все вопросы Егора отвечал односложно: ага, нет, не знаю…

– Расскажи хоть, как из окруженья выходили? – допытывался Егор.

– Не знаю.

– Где же ты был?

– В госпитале.

– И ничего не видел, не слышал?

– Не видел.

Эти расспросы только утомляли Егора, обессилев от них, он откидывался головой на подушку, засыпал. Словоохотливее Ефрема была Зина, хотя, как происходил прорыв из вражеского окружения, она тоже не знала, но от нее узнал Егор, что чудом остался в живых.

– Теперь-то тебе можно и рассказать, – накормив Егора, она поправила подушку, присела рядом, – пуля-то тебе в грудь угодила, как раз против сердца, и в спину вышла, а сердце не хватила. Ведь вот как оно бывает! Наши-то все тут диву дались, Карандаев говорит, что прошла она возле сердца, когда оно сжалось. Значит, дошла до бога молитва сударушки твоей Насти.

– А ты-то как узнала про Настю?

– Ты же все время ее поминал, когда бредил. Кто она тебе, жена?

– Жена, – вздохнул Егор, – невенчаная.

– Невенчаная! Как же так?

– Потом как-нибудь, Зина, устал я.

Порадовал Егора рассказами о последних боях старик партизан Гавриил Константинов, которого все в полку звали Архипычем, а многие и Тарасом Бульбой, очень уж походил на него Архипыч и лицом, и седыми вислыми усами. Воевать за революцию пошел Архипыч вместе с тремя сыновьями. Познакомился с ним Егор совершенно случайно: в одном из боев партизаны не смогли удержать занятой ими позиции, при отступлении Егор подобрал раненого старика, вынес его из боя, старик этот и был Архипыч. С той поры они и подружились, хотя встречались редко, потому что находились в разных полках.

Навестить соратника Архипыч пришел утром. Ефрем только что накормил Егора, ушел к другим своим пациентам, Егор остался один, сидел на кровати, привалясь спиной к стенке. Он, еще не видя Архипыча, узнал его по голосу когда тот здоровался с хозяевами.

Кряжистый, как старый дуб, одетый в поношенный полушубок, гураньи унты и папаху из шкурок молодых волчат, Архипыч пришел во всеоружии – с винтовкой через плечо, при шашке и с двумя гранатами на поясе. На коричневом от загара и морозов лице его белели мохнатые брови и усы, жгутами свисающие над бритым подбородком.

– Здоровате, – зарокотал он густым басом, снимая папаху и не крестясь на иконы, – у вас тут находится раненый партизан Ушаков?

Что ответила старику хозяйка, Егор не расслышал, ему самому хотелось отозваться на вопрос старого друга, но силы для этого еще не было.

– Здесь, Архипыч, здесь, – проговорил он слабым голосом, когда старый партизан уже без оружия, в домашней бумазеевой рубахе и широких вельветовых штанах ввалился в горницу.

– Здорово, казачина, здорово, – басил он, забирая в широченную, как лопата, ладонь исхудалую руку Егора, – рад видеть тебя живого, уж так радехонек, что и сказать не могу.

– Спасибо, Архипыч, спасибо.

– А мне Ванька, сын мой младший, в вашем же полку воюет, сказал про тебя вечерось, – Архипыч уселся на табуретку, достал из глубины кармана кисет с зеленухой и самодельную, из какого-то корня трубку такой величины, что ею двухгодовалого бычка зашибить можно; набив ее табаком, прикурил от уголька из жарко топившейся печки-голландки. Все это он делал не торопясь, обстоятельно и, разгладив чубуком усы, повел рассказ о последних боях на Усть-Мотогоре. – Вышли мы, значит, на Уров, расположились в двух селах, – попыхивая дымом из трубки, продолжал Архипыч, – ну, думаем, теперь уж отдохнем, в банях попаримся и на празднике гульнем, дело-то в канун покрова было. А нас заместо этого, еще не стемнело, по тревоге три полка – Второй, Третий, Пятый – "по коням!". И в ночь, в темень, без дорог по тайге, в новый набег! Конешно, оно и досадно было, и неохота, да куда денешься, дисциплина-то у нас сам знаешь какая. Трудно пришлось, но к месту прибыли вовремя, в тыл зашли генералу Шемелину, и только начало светать… ура-а! И в атаку на них, в конном строю! Ох, што там было-о, словом, раскатали белых в пух и прах! Небось до самого Заводу[7]7
  Так называли партизаны уездный центр – село Нерчинский Завод.


[Закрыть] не оглянулись, какие в живых остались. А Журавлев наш тут же на ихних позициях командиров своих на военный совет собрал, даже и мне довелось побывать на том совете. Ну, рассуждаем мы промеж себя, теперь на Урюмкан поведет нас Павел Миколаич, японцев вышибать из Богдати, а нам приказ зачитывают: обратно на Уров отходить! Как на Уров, спрашиваем, а Богдать японцам оставить? А он, любушка наш, спокойненько так спрашивает: «А зачем вам Богдать запонадобилась? Японцев там много, укрепились они хорошо, ждут не дождутся нападения нашего, ну и пусть ждут, а у нас другие дела есть, пусть за нас мороз наш забайкальский с ними воюет! Он их и без нас выкурит из Богдати!» А вить оно так и получилось, только зачались морозы, и япошки тигаля в Завод из Богдати! Так что снова мы ее запяли, и без боя.

– Где же теперь Макар наш с полком?

– Где-то по Газимуру действует, наш Четвертый полк на Аргуни, ну и другие полки по разным направлениям, а штаб фронта по-прежнему в Богдати.

Как пение райской птицы, слушал Егор рассказы Архипыча и, когда старик на минуту смолк, вновь набивая табаком диковинную свою трубку, горестно вздохнул:

– Жалко, не довелось мне повоевать с вами и на победу пашу порадоваться.

– Хм, чудак-человек, радоваться должен, что хоть живой-то остался, а войны на тебя ишо хватит. О другом горевать надо, вон сколько наших полегло в энтих боях, навечно остались лежать на сопках богдатских, земля им пухом лебяжьим! Вот кого жалеть надо да поминать их добрым словом.

– Поминать-то их будем не мы одни, а и народ наш, дети наши, внуки и правнуки.

– Конешно.

В этот же день, вскоре после ухода Архипыча, неожиданно навестил Егора и брат его Михаил. Радостной была эта встреча и короткой. 5-й кавполк, в котором находился Михаил, не останавливаясь в этом селе, проследовал дальше. Михаил, узнав, что здесь находится на излечении Егор, поручил свой эскадрон заместителю и разыскал брата. Не раздеваясь, сняв лишь винтовку, прошел он в горницу и, осторожно обняв Егора, трижды поцеловал его.

– Спасибо, Миша, спасибо, – слабо пожав руку брата, Егор даже прослезился от радости, дивясь про себя, как возмужал за это время Михаил, как раздался в плечах и каким красивым стал он – чубатый, кареглазый казак. От разрумяненного морозом лица и от всей его статной фигуры веяло молодостью, силой.

– А я ребят знакомых из вашего полка повстречал, они мне и рассказали про тебя, – Михаил уселся на табуретку, глядя на исхудавшее, обросшее бородой лицо брата, – а то я бы и не знал. Шибко ранили?

– В грудь навылет.

– Ну, и как теперь?

– Выходили, поправляюсь.

– Исхудал-то как!

– Так вить хворость-то и поросенка не красит. Зеркало вон висит, дай-ка его сюда.

Михаил снял со стены круглое, величиной с блюдце, зеркальце, подал брату. Глянул в него Егор и головой покачал: в зеркале он увидел совсем не похожего на себя, худого до невозможности человека, с заострившимися скулами и глубоко запавшими глазами, а подбородок его и ввалившиеся щеки густо заросли рыжеватой щетиной.

– Боже ты мой, Миша! – с досадой в голосе простонал Егор, – Да неужто это я? Шкелет, истованный шкелет! И борода рыжая! На злу головушку не люблю рыжих – и на тебе, сам рыжим стал.

– Э-э, ерунда это, – Михаил, улыбаясь, махнул рукой, – не все ли равно, какой масти борода, да и сбреешь ее к чертовой матери, как поправишься. То же и насчет худобы, было бы здоровье, а на костях мясо будет!

– Оно-то верно.

Поговорили братья, вспомнили мать, родную станицу, и Михаил заторопился:

– Я ведь от полка-то отстал, братуха, но ничего-о, конь у меня добрый, к вечеру догоню. На Аргунь направляемся, и, если до станицы Олочинской дойдем, отпрошусь денька на два в Покровское съездить, к Маринке.

– Один?

– Один, а что?

– Не советую, Миша. Рысковое дело. Станица там сам знаешь какая, наскрозь семеновская.

– Э-э, брат, теперь, после богдатского боя-то, и соменовцы стали другими, сотнями к нам переходят. Да вот недавно: трое наших нарвались на разъезд ихний, забрали их беляки и под конвоем в Нерчинский Завод направили, а они завернули дорогой и вместе с конвоирами прямиком к нам! В моем эскадроне теперь бывшие беляки, хорошие ребята, казаки Атаман-Николаевской станицы. А в Покровское-то надо съездить, братуха, дочка родилась, три месяца ей скоро будет, а я ее еще и не видел, посмотреть охота, на руках подержать.

– Понимаю, Миша, – кивнул головой Егор и, вспомнив про своих, горестно вздохнул: – Тоже повидать-то надо бы, да где уж там!

– А насчет опасности, – продолжал Михаил и, завернув полушубок, достал из кармана небольшой вороненой стали браунинг, – есть чем оборониться. Это мне командир полка Чугуевский подарил, за набег один очень удачный. Интересная штучка, всегда при себе, а в кармане его не видать. Выручка в случае чего.

– Ну смотри, Миша, осторожнее будь. Да вот еще што, будешь у Маринки, попроси ее, чтобы письмо маме написала, и про меня пусть пропишет, што жив, здоров, про ранение мое не надо. Пусть порадуется мама, я-то ей так и не писал с самой весны.

Михаил пообещал, и на этом братья расстались.