Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Отлютовала суровая в этом году зима. Во второй половине февраля уже почувствовалось животворное дыхание весны: потеплело, звонкая капель потекла с крыш, обросших понизу бахромой ледяных веретешек. Уже и кур повыпускали хозяйки из душных курятников на двор, копошатся они на завалинках, возле амбаров на сугреве, радуясь теплу и свежему воздуху. Звонко горланят петухи.
Сегодня воскресенье, конец мясоеду. Начинается масленица, поэтому и тишина в улицах, не слышно дробной стукотни от ручной молотьбы, не видно верениц возов с сеном, бревнами, дровами. Лишь ребятишки катаются с горки на саночках, да кое-где гуртуются парни и девки.
Солнце подходило к полудню, когда из сельревкома вышел Воронов. Ему не до праздников. В сельревком пришел он утром чуть свет, при свете керосиновой лампы прочитал бумаги из волревкома, по записям кладовщика подбил на счетах итоги поступившего в общественный амбар семенного зерна. Выйдя из переулка, Воронов увидел идущего ему навстречу Клима Голютина. Выпивоха Клим был одним из самых горемычных бедняков, батрачил у богачей, но всю гражданскую войну прослужил атаману Семенову. Ушел бы и за границу, да попал в "плен" к партизанам и вскоре очутился у себя дома.
Клим был под хмельком и одет по-праздничному: на голове серая папаха со вмятиной от кокарды, форменный казачий полушубок, на ногах сапоги, шаровары с лампасами и при шашке. Увидев председателя, он подхватил, как положено, левой рукой шашку, двинулся ему навстречу и, не доходя четырех шагов, встал "во фронт": правую руку к папахе. Воронов хотел было отругать "боевого казака" за его чудачество, но, хорошо зная, что это за человек, сдержался.
– Ты чего вытворяешь, чадо мамино? – сказал он, начиная серчать.
Клим слов не расслышал, гаркнул, держа руку под козырек:
– Здравия желаю, восподин председатель!
Тут уж смех разобрал председателя.
– Ну, Климка, плачет по тебе нагайка, ох и плачет! Ты чего это, холера тебя забери, шашку-то нацепил, воевать собрался?
– Никак нет, восподин председатель!
– Не восподин, дурья твоя голова, надо говорить – товарищ председатель. Ступай домой, разоружись и лампасы отпори, понял?
– Лампасы отпороть, – удивился Клим и опустил руку. – Дык я не казак, по-твоему? Отцы наши, деды…
– Ты мне брось антимонию разводить про отцов да про дедов. – Воронов посуровел. – Нету у нас теперь казаков, мы еще в семнадцатом году отказались от звания казачьего, понял?
– Я не согласный.
– Не согласный? Опять воевать пойдешь против власти народной?
– Нет, не пойду.
– То-то! Жить как думаешь? Хлеб-то сеять собираешься?
– Схожу к Захару Еремеичу, ежели выручит семенами под работу, посею. У меня и пар одинарный есть на Вусь-Баранихе, братан Яков спахал мне лонись. Спарюсь с Яковом и посею, ежели семян разживусь.
– К Захару пойдешь? А почему не в сельревком? У нас свой семенной фонд, снабдим семенами всю бедноту. Ты что, не слыхал, как наша власть о бедноте заботится?
– Слыхал. – Глядя в сторону и чему-то улыбаясь, Клим отрицательно покачал головой: – Нам из этой фонды нельзя брать.
– Почему нельзя?
– Старики говорят, что ворованное да грабленое принимать – грех великий.
– Ворованное? – удивился Воронов. – Кто это тебе набрехал?
– Люди видели, как вы у Тита Иваныча всю пшеницу выгребли и самого избили.
– Врут они, Клим, – вскипел Воронов, сдерживая заклокотавшую в нем ярость. – Врут, сволочи! Никто Тита не бил, пшеницы у него взяли взаймы – двести пудов, до осени. Осенью отдадим.
– Врешь, поди?
– Не веришь председателю ревкома, а врагам нашим, кулакам, веришь?
– И не враги вовсе, обыкновенные старики.
– А что эти обыкновенные старики на большевиков наговаривали, когда к белым тебя спровадили, забыл? А вот наши в плен тебя забрали вместе с другими казаками – так пальцем вас не тронули, распустили по домам с миром. Или тоже забыл?
– Нет, не забыл. Что верно, то верно. Винтовки у нас поотобрали, и больше ничего.
– То-то и есть. Иди домой и – что тебе будут нашептывать про большевиков – не слушай! Врут они, подлецы! А завтра приходи в ревком, запишем, сколько у тебя земли приготовлено и сколько семян потребуется.
– И дадите?
– Обязательно. Всех нуждающихся наделим семенами.
– А казаков, какие у Семенова служили?
– У нас теперь нету казаков, Клим. Все мы граждане республики нашей, и, если ты, бедняк, нуждаешься в семенах, выручим. Мы на вас зла не держим, так вот и говори всем бывшим семеновцам.
– Ну ежели так, приду к тебе завтра.
– Приходи. В эдаком-то виде не шляйся по улицам. Увижу еще раз, шашку отберу и этой же шашкой лампасы твои спорю к чертовой матери. Ступай!
– Слушаюсь, восподин председатель!
Клим натренированно сделал пол-оборота налево и, все так же придерживая левой рукой шашку, четко, как на параде, потопал строевым шагом.
Воронов лишь головой покачал, глядя вслед Климу. "Враги наши действуют, – рассуждал он сам с собой, – а мы ушами хлопаем, дальше носу ничего не видим. Завтра же надо собрать партизан наших".
…В тот день вечером Воронов получил из волревкома почту, пачку газет. Газеты приходили редко, и о том, что происходило в республике и за рубежом, в селах узнавали с большим опозданием. В Чите, оказывается, прошла краевая конференция большевиков Дальневосточной республики и открылось Учредительное собрание ДВР.
Захватив газеты на дом, он после ужина, когда все в доме улеглись спать, уединился на кухне и принялся за чтение. Особенно увлек его напечатанный в газете доклад секретаря Дальбюро ЦК РКП (б) Кубяка. Время подошло к полуночи, лампа начала коптить, догорел керосин, и это на самом интересном месте доклада. Крякнув с досады, принес Воронов пучок сухой березовой лучины и при свете ее снова принялся за чтение. Горит лучина хорошо, а начнет тускнеть от нагара, обломит Игнат уголек, опять горит лучина почти без дыма.
– До чего же верно говорит Кубяк. Все правильно, – вымолвил председатель и, обломив еще раз уголек с лучины, задумался.
Перед мысленным взором его вставали навеянные прочитанным картины суровой действительности: то видит он станцию железной дороги, унылая тишина на ней, в тупике засыпанный снегом, замороженный паровоз, то поезд из длинного ряда товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей, вот он остановился в тайге, далеко от станции. Пассажиры повысыпали из теплушек в лес, пилить дрова для паровоза. Визжат пилы, стучат топоры, валятся с грохотом сухостойные лиственницы, и вот уже вереницы людей с охапками поленьев потянулись к тендеру паровоза. То представятся ему искалеченные, обгорелые остовы вагонов вдоль полотна железной дороги, иные колесами кверху. И нет на них ни рессор, ни буферов, все, что там было железного, ушло в обмен на картошку.
Так и уснул председатель, уронив голову на пачку газет, с обгорелой лучиной в руке. Жена разбудила его на рассвете.
– Вставай, – тормошила она мужа за плечо. – Ишь разоспался, грамотей непутевый, не стало тебе постели…
С трудом оторвав от стола отяжелевшую голову и все еще находясь во власти сновидений, Игнатий буркнул:
– Подожди, подожди, вагоны вон…
– Какие вагоны?
– Да это самое… постой-ка! – И, окончательно проснувшись, выпрямился на стуле, тряхнул головой: – Отцепись!
– Здорово живешь, заговариваться уже стал. До чертиков дочитался!
– До чего же ты вредный человек, сон досмотреть и то помешала.
– Умойся иди, и сон твой пройдет.
Четырнадцать бывших красногвардейцев-партизан и двенадцать приглашенных Вороновым активистов из бедноты собрались вечером в сельревкоме.
За окнами густели сумерки. Воронов засветил керосиновую лампу и, прежде чем повесить ее на стену, прикурил от той же спички. Посельщики усаживались на скамьи, стулья, а кому не хватало места на скамье, устраивались на полу, скрестив ноги калачиком. Но рукам пошли кисеты с табаком-самосадом, одни набивают им трубки, другие свертывают самокрутки, просят огоньку. Некурящих среди пришедших оказалось человек пять, эти привыкли пользоваться молотым табачком. Им не надо ни бумаги, ни трубки, ни спичек, положат добрую щепоть за губу, сидят себе поплевывают. В табаке недостатка никогда не бывало, у каждого в сенях или в сарае под крышей не один десяток шнуров протянуто с плотно нанизанными на них листьями табака-зеленухи, курева не меньше чем на год. А вот спички стали такой редкостью, что не оказалось их ни у кого из присутствующих. Два старика усердно старались высечь кремнем искру из стального огнива, чтобы запалить ею трут. Сидевший ближе всех к председателю попросил его самокрутку, прикурив от нее, передал соседу, и пошла она гулять от одного к другому. Да так и догорела на кругу.
Смех, веселый говор.
– Свертывай, Игнат Фомич, новую, бумаги-то у тебя полно, не наше горе.
– А тебе чего горевать, выдолби трубку и кури на здоровье.
– Да уж спички-то – черт с ними, кресалом огонь добыть можно. Вот керосину не стало – это уж горе великое. От жирников одна копоть в избах, как в бане. Так прокоптимся, что друг друга узнавать не будем при встрече.
– Игнатий Фомич, долго мы в энтих нетях жить будем? Вить это беда, чего ни хвати, того и нету!
Воронов, обжигая пальцы, докуривал вторую самокрутку.
– Начнем, товарищи. А накурили-то-о, браты-атаманы, хоть топор вешай! Ваньча, открой форточку, а то задохнемся, как волчата в норе.
Когда поулегся шум, разговоры, Воронов рассказал сельчанам о докладе Кубяка на краевой конференции большевиков, о трудностях, с какими столкнулась Дальневосточная республика, о разрухе на транспорте.
Сидевший с ним рядом Подкорытов, вспомнив вчерашний разговор с сослуживцами, улыбнулся в белесые усы.
– Михайло Агапов заезжал ко мне. В Чите побывал он, рассказывает про эту Учредиловку. Собрались на нее делегаты со всего Дальнего Востоку, от всяких партий – большевики, меньшевики, эсеры и прочие. Такое, говорит, происходит, как раньше у нас бывало на сходках. Спорят, до ругани дело доходит. А Макар Якимов так разошелся, что какого-то эсера стулом навернул.
– Ха-ха-ха… стулом!
– От Макарки станется!
– Враки это, – сдерживая улыбку, заговорил Воронов. – Враги наши распускают про нас всякие небылицы. Такое наговорят, семь верст до небес и все лесом. Да что тут далеко ходить, у нас что происходит? Раззвонили по всей волости: большевики в Верхних Ключах человека ограбили, а самого, мол, избили насмерть. Вот до чего дошло! А все почему? Вон сколько нас – партизан, активистов, а живем себе спокойненько, ушами хлопаем, дальше своего носу не видим. Бдительность надо проявлять, товарищи. Всякие такие разговорчики пресекать, правду разъяснять народу.
К чему нас товарищ Кубяк призывает? Трудностей перед нами всяких полно, это верно, разруха кругом, голод надвигается, нужда во всем. Но голову вешать, паниковать не будем! – Он повысил голос и даже кулаком по столу пристукнул. – Не будем! Ведь главная-то трудность позади, власть-то мы завоевали, с войной, с врагами справились. Одолеем и разруху эту, ежели бороться с нею будем вон как рабочий класс. Вот с кого надо пример брать. Нам-то в селах, что ни говори, легче живется. Хлеба нет, на картошке проживем, а у них ведь и этого нет. За один паек работают люди и плату за труд свой не требуют.
И долго еще говорил Воронов. А когда он заговорил о том, что розданное семенное зерно должно быть полностью посеяно, один из сидевших от него неподалеку тяжелехонько вздохнул:
– Посеять-то посеем, а вот как прожить до нового? Ума в голове нету.
Сказал и как мешок развязал, посыпались реплики:
– Сам давно об этом думаю.
– А у богачей наших теперича и под работу хлеба не выпросишь.
– Не дадут. В работники-то по выбору берут – тех, кто к новой власти привержены, у кого сын в комсомол вступил, ни за што не возьмут.
– В город пошел бы на заработки, а толку што? Сам будешь кормиться пайком, а семья как?
– Так неужто и выходу у нас никакого нету? Игнат Фомич, ты как на это смотришь?
– Выход-то есть. – Воронов, усмехнувшись, разгладил усы и огорошил сельчан ответом: – Коммуну организуем!
– Коммуну?
– А что это такое?
– Навроде Алтагачанской, что ли?
– Да нет, хозяйственная коммуна, чтобы работать одной артелью. Скот, кони, посев – все будет общее.
– Как у цыган на таборе? Веселая житуха будет.
– Не зубоскаль, Иван, тут дело серьезное, – вновь заговорил Воронов. – К этому нас и партия призывает, и в газетах пишут – появились эти коммуны в Кондуе, к примеру, и в других местах. Даже в нашей станице, в Ольховке, есть коммуна.
– Что же она даст людям?
– То, что людям жить легче станет и прибыльнее. Вот мы, к примеру, организуем коммуну, хлеба раза в четыре больше посеем, это раз.
– Ого!
– Ничего не "ого", а так и будет. Во-вторых, у нас и на пашне людей хватит, и на заработки послать кого-нибудь можно.
– За паек работать?
– Нет, хлеб добывать на еду. К примеру, известку жечь, у нас мастера по этому делу есть, а камню-известняка полно.
– А ить верно, – поддержал председателя Софрон Анциферов. – До войны у нас выжигали ее, даже мне приходилось. Ежели послать на это дело человека четыре-пять да пару конишек им дать, нажгут известки возов десять, а то и больше.
– Да, с известкой на Газимур, на Аргунь перед пасхой – черпанули бы хлеба.
– В такое время бабы на известку как мухи на мед. Ведерко зерна каждая найдет, хоть из последнего.
– А летом деготь гнать, тоже дело выгодное.
И такой оживленный разговор вскипал при этом, словно вопрос о создании коммуны был уже решен окончательна.
Кончились разговоры тем, что решили произвести запись желающих вступить в коммуны. Первым записался в нее Воронов, затем Егор, Алексей Голобоков. Подумав немного, потеребив бороду, решительно махнул рукой Сутурин: "Пиши меня".
Еще двое записались. Воронов, держа наготове карандаш, повел глазами по рядам притихших партизан.
– Семь человек записалось, кто еще? Дядя Софрон, ты как смотришь на коммуну?
Разглаживая широченную, во всю грудь, сивую бороду, Софрон пожал плечами, хмыкнул:
– Чего на нее смотреть, дело хорошее! Я и не против, но подумать надо, с домашними посоветоваться. А записаться недолго, за мной дело не станет.
Поддержали Софрона еще несколько человек:
– Подумать надо, дело не шуточное.
– Сразу-то, с бухты-барахты, не годится.
– Семь раз примерь, один отрежь, не нами сказано.
– Э-э, чего там примерять! Записывай, Игнат Фомич: Сотников Перфил.
– Так, вот и кузнец у нас свой будет. Восемь человек, коммуна уже есть. Завтра первое собрание проведем. Кто еще надумает к нам, пожалуйста.
Утром после завтрака Егор сообщил матери и Ермохе о коммуне, в которую он записался, не посоветовавшись.
– Коммуна? – переспросил Ермоха. – А што оно такое?
Егор объяснил. Старики слушали внимательно. Платоновна, подперев щеку рукой, только головой покачала, и нельзя было понять, одобряет она поступок сына или осуждает.
– Коммуна, значит, все опчее будет. Да, а я-то думал, – не досказав до конца, о чем он думал, Ермоха вынул изо рта трубку, выколотил ее в обрезок бутылки на столе, снова набил табаком. Так всегда он поступал в минуты взволнованности. Прикурив, досказал: – Думал пожить в своем хозяйстве. Всю жизню мечтал об этом, живучи у чужих людей в работниках. А оно и сбылось, вот я под старость лет угол свой заимел, дедом стал в семье, чего ишо надо? Так вить нет, коммуния появилась, век бы ее не видать. Все опчее.
– Дядя Ермоха, ты не так понял. – Егор подсел к нему на скамью. – У нас хозяйство будет общее: кони, быки, у кого есть, плуги, телеги, посев, хлеб, – работать будем артелью. А жить так и будем, как жили, – семейно.
– Это, может, и хорошо для бедного люда, а нам-то чего в нее лезть? Три коня у нас – полный плуг, семян дадут, лучшего куда ишо? Подумать только – на своей пашне, тройка коней, пристяжник свой. Да для меня это праздник, слеза прошибет, как пойду я за своим плугом.
Как ни старался Егор, но убедить Ермоху, добиться его согласия вступить в коммуну, так и не смог в это утро.
ГЛАВА XVIIIПосле недавней лютой пурги наступила такая теплынь, что песчаные улицы Верхних Ключей за одну неделю освободились от снежных заносов. Лишь кое-где возле плетней в огородах видятся еще их грязно-серые остатки, мутные ручейки текут в улицу.
Готовятся хлеборобы к весне, к полевым работам. В какую ограду ни глянь, везде идет обычная в это время работа: пилят, колют дрова, укладывают их в поленницы. Вытаскивают из сараев телеги, плуги. Ребятишки во дворах замешивают лошадям сечку в деревянных колодах и старых лодках; тяжкие удары молота, звон железа доносятся из кузницы. Все в селе заняты делом.
Людно и в просторной ограде Воронова, ставшей теперь центральной усадьбой коммуны.
Отец Воронова, Фома Ильич, был богач из богачей в Верхних Ключах, всего у него было вдоволь – скота, лошадей, амбары, полные хлебом. По два, по три годовых работника держал Фома постоянно, не считая поденщиков на сенокосе, страде и молотьбе. Росло и крепло хозяйство, благодушествовал Фома. Однако и к нему подкралась лихая година. А всему виною война с Германией. Первым ударом для Фомы стало извещение, что сын его "казак 3-й сотни 1-го Нерчинского полка Анисим Фомич Воронов пал смертью храбрых в бою под городом Тернополем и похоронен там же в братской могиле…" Отслужив по убиенному воину, рабу божьему Анисиму заупокойную панихиду, молча пережил Фома свое горе. Второй, еще более сильный удар пережил он, когда произошла февральская революция и деньги от продажи хлеба, более тысячи рублей в Читинском банке, пропали, лопнули как мыльный пузырь. Это известие сразило Фому, он захворал, и дока на все руки Ермиловна отпаивала его богородской травой. Но время лечит, выздоровел Фома, смирился с потерей денег, сам себя утешал: "Не со мной с одним беда случилась, весь мир претерпел из-за революции, трижды клятой. Только бы Игнаха возвернулся с фронта живой-здоровый, передам ему хозяйство, пусть руководствует, а мне и вздохнуть пора".
А зимой кто-то из недругов Игната написал своим, что Игнат откачнулся от казачества, стакнулся с большевиками. Услыхал об этом Фома – не поверил. "Не может быть этого, – уверял он стариков на сходке, – чтобы мой сын да с какой-то шпаной заодно? Не верю! Врут на Игнаху!".
Даже с атаманом Титом Лыковым поругался Фома из-за сына. А оно оказалось правдой, в этом Фома убедился, когда Игнат вернулся с фронта в отчий дом. На второй же день после его приезда старик спросил сына:
– Правду говорят, что в эти партии казаки наши поступают?
– Правда, – подтвердил Игнатий.
– Боже ты мой! – Фома осуждающе покачал головой, – С ума люди посходили! Уж кому-кому, а казакам-то чего туда лезти? Чего им не хватало? Ох, Игнат, хоть ты-то уж сторонись этих партий, берись-ка лучше за дело, хозяйствуй по-мирному, по-хорошему.
– Нет, тятя, – огорошил Игнат отца своим ответом, – я тоже из тех казаков, какие за революцию. И в партии состою, большевик. Денька два-три побуду дома – и в Читу подамся, в Красную гвардию поступлю.
У старика язык прилип к горлу, с ужасом глядя на сына, пролепетал:
– Восподи…
Когда он с трудом поднялся со стула, Игнатий подхватил его под руку, провел в горницу, уложил на кровать. Сам присел возле него, заговорил ласково:
– Не волнуйся, тятя, ничего страшного нет. Прогоним Семенова…
Старик только рукой махнул, отвернувшись к стене, задрожал плечами.
Через три дня Игнатий распрощался с женой и детьми, уехал на Даурский фронт. Отец и попрощаться с ним не пожелал.
– Вот он какой, сынок-то, у меня оказался, – жаловался Фома в тот же день соседу. – Ему ли в большевики эти лезти? Дом – полная чаша, хозяйствуй, как все добрые люди. Так нет, у него другое на уме – социализма! А все из-за варнака-учителя, вечно он разговоры заводил с Игнатом. Книжки читать давал, вот от него и пошло. Не-ет, Анисим, царство ему небесное, куда лучше был – хозяйственный, расчетливый, а этот…, обормот непутевый.
Как ни проклинал Фома большевиков, но не они окончательно доконали его, а как раз те, кого он считал освоводителями, защитниками православных. Это случилось весной 1919 года, когда в Верхние Ключи неожиданно нагрянул конный отряд барона Унгерна. В списке местных большевиков Игнатий Воронов значился первым. Мало того, против его фамилии Лыков собственноручно приписал "самый заядлый зачинщик, он и сомустил тут всех. И отец его Фома такой же зловредный тип". Скорый на расправу барон приказал арестовать старика, конфисковать у него быков, лошадей. Дело было вечером, уже коров пригнали с пастбища, приехавшие с пашни работники выпрягли лошадей, в огороде топилась баня. В этот момент и заявились в ограду к Фоме пятеро конных бароновцев. Прежде чем арестовать хозяина, они устремились к лошадям, выбирали себе какие получше. Света белого невзвидел Фома, когда колченогий баргут накинул седло на его любимца рыжего иноходца.
– Отстань, тварина! – рявкнул Фома, вырвал из рук оторопевшего бароновца повод и, не размахиваясь, двинул кулаком его по скуле.
Баргут качнулся, но на ногах устоял, схватился за шашку. Фома ухватился за кол. Тут-то и схватили его каратели, доставили к барону. Жестко наказал барон непокорного комиссарского отца, приказал всыпать старику полсотни шомполов, а лошадей его и рогатый скот конфисковать. Наутро каратели выгнали из двора табун лошадей, даже дойных коров с телятами. Остались одна корова с теленком да двухгодовалая нетель, не замеченная бароновцами в стайке. Лошадей осталось три, один из работников с вечера догадался увести их к соседям. Сам Фома лежал в это время у себя на кровати кверху спиной, окровавленный, исполосованный шомполами. Домой после экзекуции его принесли еле живого на потнике соседи-старики.
Такого поругания не мог перенести Фома, не помогла ему и Ермиловна. Умер он через две недели.
Перед смертью знаками поманил невестку, внуков, еле внятно сказал:
– Храни вас божья матерь. Игнахе… благословение мое… – Пожевал губами, еще выдавил из себя: – А этих нехристев чтобы… нещадно…
Это были последние слова старика.
Схоронили Фому рядом с его старухой. На толстенном гладко оструганном кресте какой-то сельский грамотей вырубил стамеской и закрасил чернильным карандашом слова: "Здесь покоитца Фома Ильич Воронов згубили его злодеи казнители 20 июня 1919 г. царство ему небесно и вечная память".
Игнатию удалось побывать дома лишь год спустя. В жаркий летний день заехал он в ограду отчего дома. Привязывая коня к столбу, увидел, что на входной двери дома висит замок. В ожидании жены присел он на крыльцо, закурил и только головой покачал, глядя на страшно разоренную усадьбу. Пустые амбары да старая завозня только и остались от некогда богатой усадьбы, сорной травой густо заросла ограда. Только небольшой приусадебный огородик по-прежнему был в порядке. С крыльца Игнатию были видны аккуратные, чисто прополотые грядки, желтыми колокольчиками расцвечены широколистые плети огурцов, на таловые тычины высоко поднялся горох, видна кудрявая ботва моркови, репы, сочно зеленел лук. Во всю длину огорода протянулись три ряда маньчжурского табака.
Без малого два года прошло с того времени, как опустела вороновская усадьба. И вот теперь вновь ожила она, словно проснулась после долгой спячки: появились в ней хозяева – члены коммуны "Искра", председателем которой коммунары избрали Егора Ушакова. Игнатий Воронов и Петр Подкорытов избраны членами правления.
У стариков, когда они собирались на завалинках, только и разговоров было что о коммуне.
– Восемнадцать хозяев в одну семью! Да где это видано?
– Надолго ли?
– Говорят, и в других станицах то же самое творится, коммунии устраивают.
– Может, оно и к лучшему: власть-то вить не зря к этому призывает? Стало быть, какая-то выгода есть?
– Ничего у них не выйдет! Родные братья не уживаются вместе, а тут собрались Шиша да Епиша да Колупай с братом, разве они уживутся? Сроду не поверю.
– Мужики-то, может, и ужились бы, а бабы? Хо, ежели баба невзлюбит коммунию, разве мужик супротив ее устоит?
– Чего-о там, ночная кукушка завсегда перекукует на свою сторону.
А коммуна жила и уже готовилась к первому артельному севу. Коммунары исправили в вороновской усадьбе амбары, дворы, свели в них своих лошадей, в сеновал свезли сено, у кого сколько осталось от зимы, а в ограду телеги, плуги, бороны, сбрую, все, что потребуется на полевых работах и без чего нельзя вести хозяйство.
В коммуне нашлось дело и для старого батрака Ермохи. Старик хотя и неохотно пошел в "коммунию", но пришелся в ней "ко двору", быстро прижился. Когда коммунары свозили в "общий котел" свое имущество, Ермоха хозяйским чутьем угадывал, что не все отдают люди в коммуну, оставляют у себя немало такого, что до зарезу нужно в общем хозяйстве. Поразмыслил Ермоха: как быть с ними? И, не спрашиваясь ни у кого, не советуясь, решил действовать по-своему: обойти всех "артельщиков" и поговорить с каждым по душам. Надумал и в тот же день отправился в свой первый "обход".
Чутье не обмануло старика. В ужас пришел он в первой же усадьбе артельщика Дюкова: жена его, располневшая женщина лет за сорок, выкатила из сарая сухой березовый кряж и уж за топор взялась, рубить его на дрова.
– Подожди, Онисья, подожди! – Ермоха рысцой подбежал к ней, вырвал из ее рук топор. – Ты это что же, матушка, с ума сошла! Эдакую добро на дрова.
– А на кой мне черт добро это, – огрызнулась женщина. – Мне топить нечем, давай топор.
– Онисья Петровна! – пряча топор за спиной, жалобным голосом продолжал Ермоха. – Совесть-то хоть поимей! Вить из этой чурки ступиц к колесам целый скат будет.
– Мне щи варить, дрова нужны, а не колеса твои.
– Они такие же мои, как и твои! Хозяйство-то у нас с тобой общее.
– Там у вас, может, и бабы общие будут?
– Онисья Петровна! Ты мне в дочери годишься, а сбрехнула такое. Я и раньше-то на баб не заглядывался, а теперича мне до них, как цыгану до библии. Дров тебе надо? Привезу. У нас их поленница нерасчатая, сухие, лиственные, звон звоном. Приволоку тебе целый воз.
– Так бы и сказал сразу, черт старый! А не обманешь?
– Какой же мне резон тебя обманывать? Не веришь? Сама пойди со мной.
– Ладно уж, вези.
– Только вот что, Петровна, дров-то я тебе привезу и на той же телеге березник деловой заберу. Вон его сколько у вас запасено в сарае. Вам он теперь ни к чему, а в коммуне вот как нужен. Пилы поперечные две висят, к чему тебе две? Вить пилить-то одной будешь, так што одну-то отдай в коммунию. А кряж-то этот я уж унесу сразу за попутьем.
И, не слушая, что еще говорила Анисья, крякнув, взвалил на плечи кряж толщиной в полуведерный самовар, потащил в коммуну.
Как-то так получилось, что Ермоха в коммуне стал вроде бы завхозом. На эту должность его не выбирали, не назначали, но, так как он лучше других знал, как вести хозяйство, к нему всегда обращались с вопросами, как наладить соху, телегу, смастерить хомут, седелку, на какого коня что подойдет. И всякие разные дела. Ермоха все знал в совершенстве, показывая, учил, к тому же он стал еще и хранителем имущества коммуны, держал его под замком в отремонтированной им завозне. Там у него хранились развешенная на колышках сбруя, плотницкий инструмент, литовки, серпы и многое другое, собранное им во время его ежедневных "обходов".
В это утро поднялись по-обычному рано, затемно позавтракали, и, едва рассвело, Ермоха засобирался в коммуну. Егор, стягивая с ноги ичиг, сказал ему:
– Ты иди, дядя Ермоха, а мне в ревком надо с утра. Воронов велел прийти чего-то. Пока его там нету, так я ичиг починю.
Ермоха подпоясался плетенным из бараньей пряжи пояском, надел шапку, спросил:
– Подкорытову чего сказать?
– То и скажи. Да пусть веялку установит к амбару, пшеницу надо очистить семенную.
Ермоха вышел, а Егор достал с полки сапожный инструмент и уселся за починку.
Платоновна, управившись с печкой, присела на лавку.
– Сказать тебе хочу, Егор.
Оглянувшись на мать, Егор кивнул головой.
– Сон плохой видела. Настя нарядная идет по улице, платье голубое на ней, полусапожки с резинками на ногах. Не к добру это, ох не к добру. Кому умереть, тот завсегда нарядный привидится во сне. И на картах худо выпадает ей.
– Э-э, мама, – отмахпулся Егор, – не верь ты картам. И снам тоже.
– Сердце-то у меня чует, Егорушка, што беда приключилась с Настей. Да и так-то, подумать только, все давным-давно возвернулись, а от нее и вестей никаких. Надо што-то думать, Егор.
– А чего думать-то?
– Жить-то как будешь дальше? Года у меня не маленькие, да и здоровье не ахти какое. Вот я и присмотрела тебе пару, хорошая женщина. Анной знать. Да ты знать должен ее, Логунова.
Егор и договорить не дал матери. Кровь бросилась ему в голову. Загоревшимся в жарком румянце лицом он повернулся к матери, заговорил срывающимся голосом:
– Да разве можно такое? Как же это, приведу мачеху детям своим… а мать ихняя… Настя моя приедет, тогда как?
– Ох, кабы приехала она, Егорушка, я бы ее, как дочку родную, приняла. Но вить нету, докуда же ждать-то будем?
– Будем ждать, мама, будем! – Егор, зажав ладонями голову, облокотился на колени, замолчал. Молчала и Платоновна. В избе все больше светлело, жирник на столе начал чадить, выгорел жир. Словно ото сна очнувшись, Егор выпрямился, потушил жирник. – Не сердись мама, – заговорил он уже спокойным голосом. – Не могу я даже слышать про это. Подождем ишо, не приедет, управлюсь с делами нашими, искать ее поеду. Живую или мертвую, а найду.
В коммуне с самого утра людно, бурлит немолчный гомон, перестук топоров, шарканье пил, скрипучий стрекот старенькой веялки, установленной возле амбара. Молодые парни, девки крутят ее по очереди, очищают семенную пшеницу, полученную коммуной от ревкома. На сушилках вокруг пестрой кучи конского волоса (Ермоха у всех лошадей остриг гривы) уселись бабы теребить его на пряжу. Все заняты делом.
Ермоха вернулся из своего обхода, принес круглое, величиной с переднее колесо, точило. И лагушку с дегтем приволок, похвастался:
– Вот точильце приобрел, нерчинское, теперь у вас топоры, долота вострые будут! Без точила в хозяйстве как без рук. Станок к нему сделаю сегодня же.
Лагушку с дегтем он отнес в завозню. Вышел оттуда с мешком конского волоса на плече.
– Бог помочь, бабоньки! – приветствовал он работниц, по маленькой лесенке поднявшись к ним на сушила. – Вот вам добавочку принес.
– Дядя Ермоха! – взмолилась одна из женщин. – Нам и этого на весь день хватит! И куда тебе веревок столько потребовалось?
– Нам одних вожжей не меньше пятнадцати нужно, да чумбуры, да путы. Я вот боюсь, што не хватит нам волосу, а где его взять?
– Ничего-о, дядя Ермоха, хватит! – подмигивая бабам, заговорила бойкая на язык молодуха. – Конского не хватит, баб в коммуне много, мужиков остригем. – И такое сказанула она, что Ермоха под дружный хохот работниц в момент очутился внизу на земле.
