Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Три дня спустя утром, едва рассвело, Ермоха на паре лошадей выехал из села. Выпавший накануне снег уже промяли, поэтому ехали зимником посредине пади. Лошади машистой рысью легко мчали тяжело нагруженную кошевку. За спиной Ермохи, на мешках с мукой, сидела тепло одетая бабка Василиса Лукьяновна с детьми Насти. На коленях у бабки укутанная одеялом спит маленькая Наташка, старушка прикрыла ее сверху еще и полой яманьей дохи. Рядом с бабкой Егорка в новенькой шубейке, ноги в унтах укрыты потником. Разрумяненный утренним морозцем, мальчик радехонек, что едет к новой бабушке, о которой он слышал от Ермохи, но еще не видел ее. Ему никак не сидится на месте, блестя глазенками, он то и дело тормошит бабку за рукав:

– Бабушка, гляди-ка, во-он мужик едет, а коней-то у него один, два, три, четыре! Это он куда же поехал?

– А бог его знает, за сеном небось!

– Бабушка, следы на снегу. Это кто пробежал, волк?

– Не-ет, зайчик это.

– А вон ишо следы…

Покрикивая на лошадей, Ермоха посмеивался в заиндевевшую бороду, слыша детскую болтовню. Радуясь, что все произошло именно так, как ему хотелось, Ермоха от души жалел Макаровну, вспоминая, как она плакала сегодня утром, передавая бабке Василисе Наташку! Савва Саввич насилу оттащил ее от саней, когда Ермоха тронул со двора. К радости Ермохи примешивалось еще и чувство удивления поведением хозяина: мало того, что он так неожиданно для старого батрака согласился отдать ему Настиных детей, он еще и продуктами их снабдил! В кошеве у Ермохи лежали два мешка муки пшеничной, полмешка крупы гречневой, туесок с маслом и мясо… целиком баранья туша! Да еще и Матрена, тайком от хозяев, понасовала чего-то в мешок с крупой!

"И чего оно такое? – дивился про себя Ермоха. – Кабы кто другой так поступил, оно бы и не удивительно было, потому што так и полагается у добрых людей, но на Шакала-то это уж никак не похоже! Не-ет, неспроста все это, наверняка он с меня за все это слупит! Ну и пусть, лишь бы сироток-то было чем питать наперво, а там видно будет, што-нибудь придумаем".

Еще более удивился бы Ермоха, если бы узнал, что расщедриться так Савву Саввича принудил сын его – Семен! Два дня тому назад Савва Саввич вновь заговорил с Семеном о том, чтобы не отдавать детей Ермохе. Но Семен был непреклонен и даже посоветовал отцу снабдить их на дорогу продуктами.

– Это с какой же радости-то? – ужаснулся он и уставился на сына непонимающим взглядом. – Вить Ермошка-то, тово… к дедушке их повезет, к свату Федору! Значить, он должен их и содержать теперь.

– Должен? – саркастически усмехнувшись, переспросил Семен и впервые в жизни заговорил с отцом резко поучительным тоном. – Удивительно, как это ты не понимаешь самых простых вещей? Неужели ты взаправду думаешь, что сват твой Федор так вот и обрадуется внукам, да еще Ермоха привез бы их к нему без ничего. А если он еще и про Настю расскажет, а оно так и будет, тогда что? Привет пошлет тебе сват, благодарность? Рассуждаешь, как ребенок малый! Ты, тятенька не во гнев тебе будь сказано, глупеешь год от году на старости-то лет!

– Конешно, где уж нам теперь, – отвернувшись, старик дрожащей рукой потянул из кармана платок, вытер им вспотевший лоб, порозовевшую лысину и продолжал сникшим от обиды голосом: – Пока ростил вас, выучил… в люди вывел, значит, тово… годен был! А теперича вот дитем малым стал, оглупел.

– Ты, тятенька, не обижайся, а выслушай, я дело говорю: выдай Ермошке мешка три-четыре муки, мяса, масла, еще чего там потребуется. У Федора достатки сам знаешь какие, нужда во всем, вот и обрадуй его, да еще и коня одного пусть оставит ему Ермоха. Да и корову пообещай, не жалей.

– Боже ты мой! – всплеснув руками, ужаснулся Савва. – Вон сколько добра им. Да ишо и коня, корову, это за какие же заслуги?

– За такие, что задобрить надо этим Федора! Хуже будет, если он сам за этим заявится к нам и потребует на внуков, что им полагается! А если еще прибудет с таким требованием в тот момент, когда красные к нам нагрянут, так он нас догола разденет!

– Да неужто и красные могут до нас дойти?

– А чего же им не дойти-то? Макарка Якимов совсем недалеко от нас орудовал! Нагнал холоду генералам нашим, и ничего мудреного нет, что и к нам заявиться может. И еще тебе мои совет, с беднотой нашей аккуратнее будь, забудь на время про всякие там долги, не притесняй, не озлобляй людей.

Ничего не знал об этом разговоре Ермоха. Однако и он покривил душой перед хозяевами, сказавши им, что повезет детей к отцу Насти Федору Чмутину, а повез их к матери Егора – Платоновне.

Редкостное это явление, когда радость и горе приходят к человеку одновременно. А у Платоновны оно так и получилось: она и радовалась, что дожила до внуков, о которых мечтала много лет, и горько плакала, нет у них ни отца, ни матери. Приняв от бабки Василисы внучку, опустилась она на скамью, свободной рукой притянула к себе внука и залилась слезами.

– Вылитый Егор, – беззвучно, одними лишь губами шептала она, целуя внука, – ласточата вы мои, сиротинки горькие, – слезы душили Платоновну, туманили глаза.

В этот момент она не слышала и не видела никого, кроме внучат. Бабка Василиса молча сидела рядом, слова сказать не смея объятой горем бабушке. Тут же стоял и Ермоха. Очень хотелось ему обрадовать Платоновну сообщением про Егора, но, опасаясь, что и радостная весть, да еще сказанная так неожиданно, может сразить горемыку мать сердечным припадком, решил поведать ей об этом не сразу, а исподволь.

– Ничего, Платоновна, – заговорил он, присаживаясь рядом, – шибко-то не убивайся. Будет ишо на нашей улице праздник, будет! Не сумлевайся!

– Ох, дядя Ермоха, – концом головного платка вытирая слезы, словно от сна проснулась Платоновна, – какой уж теперь для меня праздник! Хоть внучат-то привез мне, спасибо, все-таки утеха в горе моем лютом. Да и помогать мне внучек-то будет, корову напоит, накормит, дров принесет в избу.

– Я. бабушка, и воду буду возить на саночках, – с живостью отозвался молчавший все время Егорка. – Деда Ермоха мне санки сделать посулил. Верно, деда?

– Верно, Гоша, сделаю тебе саночки. К рождеству приеду вас попроведовать и саночки тебе привезу. – И, гладя мальчика по русой головенке, решился Ермоха заговорить про Егора. – А приеду обязательно, пшеницу свою, с присевку, измолочу, ярицу и привезу вам. На зиму хлеба вам хватит, а потом ишо заработаю, а там, гляди, и война закончится, да и про Егора-то мы ишо путем-то не знаем, а вдруг да живой он?

– Нет, дядя Ермоха, – тяжелехонько вздохнув, горестно покачала головой Платоновна, – с теми он был, каких сказнили злодеи в Тарской! От верных людей слышала.

– Был там и Егор, верно. Да вить побили-то злодеи не всех, Платоновна, человек пять, а может, и больше, спаслись, ушли от смерти.

– Слава те господи, – перекрестилась Платоновна, – только вить неизвестно, какие это люди-то?

И по тому, как насторожилась Платоновна, какой надеждой загорелись глаза ее, Ермоха понял, что теперь можно сказать ей про Егора:

– Тоже ушел, радуйся, Платоновна, живой Егор!

Охнула страдалица мать и чуть внучку из рук не выронила, хорошо, что бабка Василиса успела подхватить ее.

– Неужто… правда? – с трудом выговорила она, глаз не сводя с Ермохи.

– Вот те истинный Христос! – перекрестившись на иконы, Ермоха подробно рассказал о встрече с Рудаковым, который лично видел Егора выздоравливающим после тяжелого ранения. Платоновна слушала, млея от счастья, а слезы, крупные как горошины, катились и катились по впалым щекам. И вдруг она, спохватившись, насторожилась:

– А чего же он не известил меня ни единым словом? Вить уж пятый месяц идет, как их казнили?

– Нельзя было, Платоновна, полк ихний все время в тайге обретался, бои шли страшенные. А потом и раненый Егор-то был шибко! Выздоравливает теперь, спасибо дохтурам ихним. Не-ет, Платоновна, живой он, не сумлевайся. Не буду же я врать тебе, дело это не шутейное!

Теперь уж Платоновна уверилась, повеселела, радостью светились глаза. "Слава те, господи, оглянулся на нас милостивец наш, – твердила она и только теперь вспомнила о гостях. – Ох, да што же это я гостей-то дорогих не привечаю!" И, по-молодому вспрянув со скамьи, чуть не бегом в кутнюю половину.

– Вы тут гоношитесь, – заторопился Ермоха, – а я пойду с конями управлюсь да мешки-то в сени занесу.

ГЛАВА XIX

В морозный декабрьский день из Читинской тюрьмы в Сретенскую доставили новую партию арестованных, в их числе три женщины.

Специального тюремного здания в Сретенске не было, поэтому для этой цели приспособили одну из солдатских казарм: в окна ее вставили железные решетки, двор обгородили высоким забором, с будками на углах для часовых охраны, и тюрьма заработала.

Арестованных мужчин сразу же загнали в тюрьму, а женщины, в ожидании решения их судьбы, смирнехонько сидели в караульном помещении – небольшой избушке у ворот тюремной ограды, под присмотром бородача конвоира. А в это время, у себя в канцелярии, начальник тюрьмы – сивобородый человек из пехотных офицеров – ругал читинских начальников.

– С ума они там посходили, что ли, баламуты чертовы, – горячился он, обращаясь к помощнику своему, штатскому человеку из бывших писарей Сретенской станицы. – Русским языком говорил, писал, тюрьма переполнена, не шлите больше, а им хоть бы что! Шлют и шлют, чинуши проклятые! А тут еще и баб прислали, куда их девать? Ведь не к мужикам же их поместить!

Помощник молча посмотрел в обледенелое окно на высокий забор тюремной ограды, обнесенной поверху колючей проволокой, на деревянную сторожку у ворот и, что-то вспомнив, обернулся к начальнику:

– Госпиталь-то, Филарет Сергеевич, помните?

– А что?

– Баб они просили у нас здоровых, для работ всяких там – прачек, санитарок, поломоек.

– Помнить-то помню, – кивнул головой начальник, – но ведь надо посмотреть, что это за бабы, может, большевички заядлые? Отпусти их в госпиталь, а потом и греха не оберешься, черти их накачали на мою голову.

– Э-э, какие они большевички, самые обыкновенные бабы деревенские. У одной мужик к красным подался, у другой – брат, третья языком натрепала сама на себя, вот и вся их вина. Я бы и мужиков-то, будь на то моя воля, не меньше как наполовину выгнал бы из тюрьмы нашей. Хватают встречного и поперечного…

– Ну, это нас не касается. Наше дело – караулить их, чтоб не разбежались, наблюдать за ними, кормить этот сброд. А вот насчет госпиталя, – начальник посмотрел на висевший рядом желтый ящичек телефонного аппарата и, махнув рукой, принялся крутить ручку – Два тридцать один. Госпиталь мне! Да не господи, а госпиталь! Лазарет, где людей лечат, то-то. Госпиталь, але, але! Госпиталь, але, але! – начальник уже не говорил, а кричал в трубку. – Але! Але! Госпиталь! Але, слава те господи, начальника мне. Нету? Тогда врача, главного врача! Але, главный врач? Здравствуй, господин доктор! С вами говорит начальник тюрьмы штабс-капитан Фокин, Дело вот в чем, вы меня слышите, але, але! Да будь ты проклята, вертушка чертова, але, але! Госпиталь, господин доктор? Это я, Фокин, баб вы у меня просили, баб для работы в госпитале. Нет, прачки, санитарки. Да, да! Есть у меня, три бабы здоровые. Да не-ет, таких сюда не шлют, простые бабы деревенские, смирные, работящие, на хорошем счету у нас. Давно уж, но я только сегодня вспомнил вашу просьбу. Прислать-то? Могу хоть сейчас. Пусть работают у вас, чем зря хлеб выедать. Хорошо, пришлю. Хорошо, всего вам наилучшего!

Начальник повесил трубку, глянув на помощника с довольным видом, перекрестился обеими руками.

– Слава тебе господи, сбыл с рук, ну их к черту. Пиши на них, Акинф Семенович, сопроводительную. Сначала на бумажку запиши. Так, Дерягина Анна Осиповна.

– Год рождения, домашний адрес писать?

– Не надо, так сойдет. Дальше, Попова Елена Михаиловна, Пантелеева Анастасия Федоровна. Отправь их ^{с кон}воиром, чтобы сдал там под расписку, и черт с ними, баба с возу – кобыле легче.

Так и попали Настя и две ее спутницы из тюрьмы в госпиталь. После того как в конторе их опросили, записали в книгу, пожилая женщина в солдатском полушубке вывела их во двор, сказала Насте:

– Ты, милаха, иди вот в этот барак, спросишь там сестру милосердия Куликову. А вы идемте со мной в прачечную, там и жить будете.

В деревянном бараке – общежитии работников госпиталя – Настю встретила молодая, высокого роста, черноглазая женщина в белом халате с красным крестом на груди. Назвавшись Куликовой, она провела Настю по коридору в крайнюю, чисто прибранную комнату, сказала:

– Раздевайся, умывайся, отдыхай пока, а я управлюсь там с делами, приду. – И ушла.

Комната, в которой очутилась Настя, – просторная, светлая, возле стен три железные койки под серыми суконными покрывалами, стол, три табуретки, слева от двери печь-плита, над нею – шкафчик с посудой, справа – умывальник. Сняв шубейку, Настя повесила ее на гвоздик и, думая, уже не во сне ли она все это видит, ущипнула себя за руку. Нет, не сон, значит, в самом деле не в тюрьме уже она, в госпитале, почти на воле! Ведь здесь, наверное, не водят людей на допросы, не расстреливают по ночам! А главное, появилась надежда, что отсюда и домой можно скорее выбраться, к детям.

Обуреваемая такими мыслями, Настя впервые за все время пребывания в тюрьме по-настоящему хорошо умылась холодной водой, с удовольствием вдыхая запах туалетного мыла. Умывшись, поправляя на голове черный платок, глянула в зеркало, висевшее на стене, дивясь про себя, как изменилась, исхудала она за это время. Словно чужое лицо видела Настя в зеркало, бледное, с заострившимися скулами, с морщинками в уголках глаз. Только глаза да черные бархатистые брови были такими же, как и раньше. А выражение безысходной печали в карих глазах придавало лицу ее какую-то особую, строгую красоту, которую ничуть не портили и этот траурный платок на голове, и нитки ранней седины в черных вьющихся волосах. Эта седина появилась у нее в ту ночь, после страшной казни в пади Тарской, где, как она полагала, погиб и Егор. Не знала она да не знает и до сих пор, что ему посчастливилось остаться в живых. Тогд^а она и надела черный платок, носила его постоянно, а Егора записала в тоненькую книжечку-поминальник «За упокой». Чаще стала бывать в церкви и, передав рублевую свечу Егорию храброму (свечи тоже подорожали, раньше такая свеча стоила десять копеек), горько плакала, становясь на колени, молясь за упокоение души и царство небесное рабу божьему убиенному воину Егору. К сестре милосердия Куликовой Настя отнеслась сначала настороженно, полагая, что не зря эта женщина служит у белых, что она, наверное, из тех, кого ей надо опасаться.

Вечером наварили чаю, картошки. Вторая сестра, которую все звали "тетя Ксеня", принесла кружок мороженого молока, булку хлеба. Чай пили втроем, третья медсестра, по фамилии Ворьби, ушла на ночное дежурство. За чаем разговорились, и Настя по разговорам сестер, по их сочувственному к ной отношению поняла, что находится среди своих, и откровенно рассказала им про свою нескладную жизнь в богатом доме с нелюбимым мужем, про любовь свою с Егором и что погиб он, казненный карателями. Много порассказала Настя и про ужасы, которые пережила она, находясь в Читинской тюрьме.

– А допросы-то эти, расстрелы, господи… – слезы душили Настю, голос ее сник, рвался на полуслове, – По ночам как затопают… в коридоре загремят ключами… Слышно, выводят… ох, – и уж совсем говорить не может она, закрыв лицо руками, дрожа плечами от беззвучных рыданий.

Потрясенные ее рассказами, не смея донимать расспросами, молчали обе сестры. Дав выплакаться Насте, понимая, что слезы облегчают душевные страдания, Куликова придвинула ей кружку с чаем:

– Выпей-ка вот, скорее успокоишься. Может, валерьянки накапать?

Настя отрицательно покачала головой, стуча зубами о жестяную кружку, отпила немного уже остывшего чаю.

Разговоры о расстрелах больше не заводили. Куликова, понимая, что воспоминания эти тяжелы для Насти, заговорила о другом:

– Работать, Настенька, будешь не санитаркой, а нам помогать, милосердным сестрам. И жить будешь здесь, с нами. Сегодня на койке Ворьби ночуешь, она дежурить будет всю ночь, а завтра и тебе такую жe поставим, постель оборудуем.

– Спасибо, – чуть кивнув головой, прошептала Настя с таким безучастным видом, что Куликова поняла: не дошли ее слова до сознания страдающей женщины, она все еще во власти тяжких воспоминаний.

Отзывчиво женское сердце на чужое горе; повинуясь ему, обе сестры принялись уговаривать Настю, стараясь ободрить ее. А она в ответ лишь молча кивала головой.

– Ведь самое-то страшное уже позади, – Куликова подсела поближе к Насте, тихонько взяла ее за руку, – ты уж, можно сказать, на воле, в обиду мы тебя не дадим здесь. Да и перемены скоро дождемся, Настенька, вот увидишь. Потерпи, а к весне-то, гляди, и домой вернешься, к детям.

– Правду говоришь? – Настя словно проснулась, ожила, глаза загорелись надеждой. – Да я бы, господи, только бы отсюда вырваться, пешком ушла бы к ним.

– А далеко ли идти-то?

– В Верхние Ключи Заозерной станицы. Там они ^наверно, сиротки мои, у бабушки Платоновны, матери Егоровой. Ермоха-то к ней увез их, не иначе, сам он мне говорил ишо до ареста моего.

– Так чего же тебе пешком идти? Железная дорога рядом! Мы тебя проводим. А как война закончится, живы будем, то и в гости приедем. А там какое-то время пройдет, может, и на свадьбу пригласишь?

– На какую свадьбу? – так и встрепенулась Настя.

– Так не век тебе во вдовах ходить, Настенька. Молодая, красавица вон какая, найдется человек по душе.

– Лизавета Митревна! – Настя даже отодвинулась от нее и, чуть не плача, укоризненно покачала головой. – Человек… по душе, а Егор?

– Да ведь Егора-то и в живых нету, Настенька!

– Мало ли што. А другого-то Егора нету такого, да и не будет!

– Так и будешь одна жить?

– Так и буду. У Платоновны судьба такая же была горемычная, как у меня. Вот и будем вместе горе мыкать да детей ростить.

– Вот она, любовь-то, бывает какая, – вздохнула Куликова и, уже пожалев, что сказала обидное для Насти слово, легонько тронула ее рукой за колено. – Не обижайся, Настенька, за глупое слово. Я же не зла тебе хотела.

– А я не серчаю.

Хотя и поздно улеглись они спать в эту ночь, Настя долго еще не могла уснуть. Впечатления мивувшего дня, неожиданный перевод из тюрьмы в госпиталь, разговоры с сестрами милосердия – все это так растревожило, взволновало ее, что сон не шел, а мысли черные, тяжелые теснились в голове. Они, эти тяжкие мысли, гасили собою маленькую искорку надежды о полной свободе, об этом ей хотелось помечтать, а в глазах другое: тюрьма, расстрелы, гибель Егора, женщина в бордовой юбке, которую вели на расстрел. Этот эпизод вспомнился Насте почему-то особенно ярко. Еще до большой казни в Тарской, когда Егор находился в эшелоне смерти в Антоновке, Настя ухитрялась носить ему передачу по утрам, ночью это не всегда удавалось, днем опасно, бояться ей приходилось и чужих, и своих. Так и ходила она утрами, и, когда в охране оказывались знакомые солдаты, ей удавалось передать Егору узелок с едой, записку. Но однажды пришла Настя к эшелону в тот момент, когда четверо солдат и усатый зверюга-фельдфебель повели на расстрел троих, двух мужчин и женщину в бордовой юбке. Солнце еще не взошло, ночью прошел большой дождь, и лужи на дорогах кровянисто алели, окрашенные зарей. Молча, покорно шли люди, хотя и знали, что их ведут на убой. Мужчины шли, не разбирая дороги, а повязанная цветастым платком женщина старалась обходить грязные лужи, левой рукой слегка приподнимая широкую длинную юбку, чтобы не замочить ее, не испачкать праздничные полусапожки.

Никогда не забыть Насте то ужасное утро и женщину в бордовой юбке. Она и в тюрьме-то часто спилась ей по ночам, а в эту ночь все так живо всплыло в памяти, что она громко, со стоном вскрикнула:

– Ох! Что же это такое! Обутки замарать боится, а ее… на смерть ведут… злодеи проклятые!

– Чего такое, Настенька? – проснувшись, спросила Загибалова.

– О, тетя Ксеня, жутко мне… сон привиделся страшный!

– А ты не думай ни о чем страшном, вот и уснешь спокойно, спи!

Так и промучилась Настя всю эту кошмарную ночь. Утром Куликова, посмотрев на ее усталый, измученный вид, на темные круги под глазами, спросила:

– Ты нездорова, Настенька?

– Не знаю, – вздохнула Настя, – спала плохо.

– Тогда сегодня уж не выходи на работу, отдыхай, я поговорю с Сергеем Борисовичем, врачом нашим. Справимся без тебя. Позавтракаем, я тебе капель дам хороших, есть у меня такие. Ложись на мою койку и уснуть постарайся, а к ночи и твою койку оборудуем.

Лучше всяких капель были для Насти слова Куликовой, тон, каким они были сказаны, и сознание, что в лице этих сестер милосердия обрела она верных друзей.