Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА VIII

Журавлев со своим штабом по-прежнему находился в Богдати. Он знал, какие силы двинули семеновские генералы, чтобы окружить и зажать в кольцо повстанческую армию красных партизан и уничтожить их. Знал Журавлев и то, какие грузы везут следом за войсками белых их многочисленные обозы. Благодаря сочувственному отношению большинства населения к красным, у него были везде свои глаза и уши. К тому же в руки красных партизан-разведчиков попали оперативные документы белых, в том числе «секретный» приказ главной ставки Семенова генералу Шемелину. Зашифрованные документы белых в партизанском штабе сумели расшифровать, изучить, поэтому Журавлев был в курсе планов и намерений противника. Красные штабисты, отлично понимая, какое у белых огромное превосходство в живой силе и вооружении, ждали приказа Журавлева готовиться к отступлению. Что такой приказ последует, никто не сомневался. В разговорах между собой штабисты высказывали свои предположения:

– Урюмканом отступать будем, не иначе!

– Кто его знает, может, надвое разделимся, какие части Урюмканом пойдут, какие по Урову. Отступать есть куда, тайга и тайга до самой Стрелки[4]4
  Стрелка – слияние двух рек – Аргуни и Шилки, откуда начинается Амур.


[Закрыть], верст двести-то с гаком.

– Да, тайга-матушка укроет и прокормит в случае нужды.

– Окружат беляки пустое место, а мы им с тылу налет за налетом.

– На то она и партизанская война, ни какого фронта: налетели, разгромили, обозы забрали – и поминай как звали.

– А в случае неустойки брык во все стороны, ищи ветра в поле.

Но с приказом об отступлении Журавлев не спешил. Уединившись у себя в комнате, он что-то долго писал, вычерчивал на листе бумаги, сверял с картами десятиверсток, советовался с Киргизовым и Плясовым. После полутора суток такой работы он вызвал к себе адъютанта Фадеева. Молодцеватого вида, с лихо подкрученными кончиками черных усов, Фадеев пришел к командующему, присел на скамью возле стола:

– Слушаю вас, Павел Николаевич!

– Военный совет надо созвать завтра, часам к двенадцати.

– Созовем, раз надо. Кого пригласить?

– Список дам. А вот это, Иван Ефимович, черновые наброски к плану, надо доработать его детально, чтобы часам к десяти утра он у нас был готов. Придется вам приналечь на работенку в эту ночь.

– Сделаем, – Фадеев взял из рук командующего мелко исписанные листки, пробежал начало глазами, и брови его полезли на лоб от удивления. – Что это, в самом деле? Выходит, что отступать-то не будем?

– Не будем, решаю дать белым бой!

– Гм, дать бой! Это же… – У Фадеева язык заплетался от удивления и неожиданности такого решения. – Ох, не знаю… против эдакой силищи… Голова идет кругом.

– Ничего, Иван Ефимович, не так уж страшен черт, как его малюют. А бой этот будет иметь для нас решающее значение, и мы должны его выиграть! Дело предстоит большое, но надежда на успех у нас есть, маневры наши на Шилке удались нам! То же самое на участке Куренга – Газимур, так что белым пришлось расчленить свою армию начетверо. Ну, об этом я завтра доложу на военном совете, ты это увидишь в плане. Садись за работу, а я на хребет съезжу, на позицию будущей обороны.

У Журавлева вошло в привычку своими глазами осматривать места будущих сражений, чтобы эти наблюдения сверить с планом, дополнить его новыми соображениями. Вот и сегодня он в сопровождении конного ординарца выехал из села, чтобы с облюбованной им высоты, господствующей над каменистыми вершинами Богдатского хребта, еще раз осмотреть места предполагаемых боев. Да и голову освежить требовалось Павлу Николаевичу после столь напряженной работы над планами, побыть наедине с природой. Она всегда действовала на него благотворно, вливала в пего бодрость духа, новые силы. Тайгу он любил с детских лет, подолгу живал в ней вместе со старыми охотниками, когда уходили белковать в леса Газимура и Талангуя. Такая же тайга и здесь, такая же ухабистая дорога ведет на Богдатский хребет, такой же смолистый запах осенней тайги мешается с пряным душком опавшей березовой листвы и смородинника. Полной грудью вдыхал этот воздух Павел Николаевич и чувствовал, как спадает с него усталость, светлеет голова. В этот момент ему хотелось отвлечься от фронтовых забот, поговорить о чем-то более человеческом.

Хорошая пора осень, товарищ Кочнев! – заговорил он, глянув на едущего рядом с ним пожилого ординарца. – А воздух-то какой чудесный!

– Пахнет браво, – ответил Кочнев и, помолчав, продолжал со вздохом: – Мы-то привыкши к тайге смальства, даже и поругиваем ее частенько.

– Ругать тайгу. За что же?

– Места она у нас много занимает. Я с Нижней Вереи, Усть-Уровской станицы. У нас, сами знаете, какая глухомань, чистого места под пашню нету, вот и приходится лес корчевать. А это такая работенка, что силенки требует большой, да и время – лет пять-шесть потрудиться надо, чтобы пашенку небольшую получить! Как же нам ее не ругать, тайгу-то эту.

– Вот как! А все-таки в тайге лучше, чем там, где ее нет?

– Знамо, лучше, и охота у нас хорошая, и вообче.

На хребте свернули с проселочной дороги вправо, поехали гуськом: чуть приметная тропинка петляла между толстенными стволами лиственниц и замшелых каменных глыб. Тишина в лесу такая, словно вымерло все вокруг, – ни птичьего гомона, ни стука топора. Кони неслышно ступают по мягкому толстому слою опавшей хвои; ею, как шубой, окинулась земля. У старой раскидистой березы остановились. Здесь тропинка круто поднималась на круглую, как перевернутая кверху дном чаша, возвышенность. Журавлев спрыгнул с коня, передал повод Кочневу:

– Дожидайся меня здесь. Понаблюдаю с горы. Не теряйся, если я задержусь.

– Ладно, буркнул ординарец. – Коней привяжу да костерок разведу, – можно будет?

– Можно.

– Тут и брусники полно, кабы хвоей не завалило ее, в момент набрал бы полную шапку.

Опушенная с трех сторон крупным березником и листвяком высота, на которую поднялся Журавлев, голым своим скатом опускалась к восточному подножию хребта; словно самой природой она была предназначена для командного пункта. Павел Николаевич сел на большой, нагретый солнцем валун, вынул из футляра бинокль. Отсюда ему хорошо было видно уходящую на восток к Урову падь Мотогор, прилегающие к ней большие и малые падушки, слегка отливающие киноварью оголенные березовые рощи, горы, тайгу – по-осеннему хмурую, темную, в реденьких зеленых заплатах сосняка.

Вечерело. Позади Журавлева за хребтом садилось солнце; озаренные последними лучами его, оранжево пламенели вершины гор левой стороны Мотогора, а самую падь внизу все гуще крыла сумеречная тьма. Павел Николаевич сидел на камне, то вскидывая к глазам бинокль, то делая записи в блокноте.

В Богдать вернулись уже ночью, и впервые за эту неделю Журавлев не завернул в штаб, проехал к себе на квартиру. Штаб фронта занимал в Богдати большой дом бежавшего за границу купца Титова. В доме этом кроме штабных работников постоянно толклись люди – дежурные охраны, разведчики, ординарцы, связные из полков. Отсюда днем и ночью рассылались конные посыльные с распоряжениями, приказами по фронту, в ограде всегда торчали оседланные кони.

Начальник разведки Вишняков появился в штабе вечером. В просторном коридоре штаба, куда он зашел, накурено – не продохнуть и, как всегда, полно народу. В углу, влево от двери, кучей составлены винтовки, в правом – кружком сидят молодые партизаны, слушают рассказ старого фронтовика. Один из разведчиков спит на скамье, положив под голову полено, двое других дремлют на табуретках, с винтовками в обнимку. Еще двое сидят у двери в штабную комнату, откуда доносятся голоса писарей, прерывистый стукоток пишущей машинки. В сидящих у двери Вишняков узнал Михея Сапожникова и Николая Карецкого из 3-го полка. Поздоровавшись с ними, спросил про Журавлева.

– Нету его. – Михей поплевал на обжигавший пальцы окурок, бросил его на пол. – Тоже его ждем, и неизвестно, будет он в штабе или нет. Адъютанты его здесь – Фадеев, Аникьев, писаря.

– Нет, мне самого надо, Павла Николаевича, – и, потянув носом, Гавриил направился к двери напротив, откуда вкусно пахло вареным мясом. Сняв фуражку, он пригладил пятерней свалявшийся русый чуб и, приоткрыв дверь, приветствовал поварих почтительно ласковым голосом: – Здравствуйте, красавицы сестрицы!

В кухне, возле жарко топившейся плиты и большого стола, хлопотали три женщины в одинаковых защитного цвета гимнастерках, с повязками красного креста на левых рукавах. Все они выполняли обязанности медицинских сестер, а заодно и поварих при штабе. Старшую, небольшого роста толстушку, звали Катей. Вишняков знал, что Катя жена лихого командира «Золотой сотни» Димова, тех, что помоложе, одну звали Зина, другую Маша. Черноглазая, бойкая на язык Зина, обернувшись на голос Вишнякова, ответила:

– Здравствуй, если не врешь!

– Чего же врать-то, милые вы мои сестрички, – балагурил любивший позубоскалить Гавриил. – Нет ли у вас водички попить? А то уж так-то проголодался, что и ночевать негде! Хоть бы пожалели да пригласили.

– В другой раз приходи, с мешком!

– Эка, паря, какая ты, Зина, несговорчивая! Ну уж раз такое дело, то хоть щей плеснула бы с полведерка.

– Подожди маленько, картошка еще не сварилась.

– Это можно. – Оглянувшись, Гавриил подмигнул Михею. И снова к поварихе: – Пятеро нас, Зинушка, так что ты щей-то уж не жалей да мяска побольше в них! Ну и, само собой, хлеба булку, чаю с молоком, ишо там кое-чего по мелочи, ежели милость будет! Спасибо, дорогие, – и, тихонечко прикрыв дверь, он отошел к друзьям, сел рядом с ними.

– Ну и прокурат же ты, Гаврило. – Пожилой, заросший рыжеватой щетиной Карецкий достал из кармана берестяную табакерку с молотым табаком-зеленухой. – Угостись-ка вот моим, табачок, братец ты мой, первый сорт, с первой гряды от бани.

– Пошел ты с ним к черту, – отмахнулся Вишняков, – я и курить не приучился, а на эту мерзость смотреть не желаю!

– Здря-а, – захватив щепоть чуть влажного табака, Карецкий положил его за левую щеку, уплотнил языком. – Курево-то я сам не уважаю, да и курильщиков то же самое! Бывало, лежишь с ними в «секрете», где скрытность большая и чуткость требуется, а у них курево на уме. В ентот момент, может быть, враг поблизости подкрадывается, а он шинелью укрывается, чтобы курнуть разок-другой! Рази допустимо такое в «секрете»? Не-ет, брат, милое дело молотый, ни гумаги тебе не требуется, ни спичек, а ежели в походе – на коне, так на любом аллюре положил за губу и крой полным галопом. А когда в «секрете» лежишь, какое удобство, ежели табак за губой. На сон тебя не клонит, и чуткости больше, потому что ясность в голове непомерная! Помню, На Кавказском фронте, было…

Досказать ему помешала Зина. Выйдя из кухни, она зажгла висевшую на стене лампу. На вопрос Вишнякова: «Как там дела со щами, сестричка?» – ответила: «Сейчас» – и скрылась за дверью. В это время в доме появились еще двое – старик без оружия и партизан в домотканой, из бараньей шерсти, шинели, в мерлушковой шапке и с винтовкой за плечами. Загорелое, без единой морщинки лицо незнакомца обрамляла окладистая рыжеватая борода.

– Здоровате, – пробасил он, снимая с плеча винтовку, быстрым взглядом окинув сидящих и спавших в коридоре людей. – Мне товарища Журавлева по срочному делу.

– Нету его, у писарей спроси, – ответил Михей и, проводив незнакомца глазами, оглянулся на Вишнякова. – Видал я этого дядьку, а вот где? – Наморщив лоб, Михей поскреб за ухом и, вспомнив, хлопнул себя по колену: Он, Загурский!

– Какой Загурский?

– Офицер бывший, сотник 1-го Нерчинского казачьего полка, вместе со мной в госпитале находился в семнадцатом году. Бородищу-то какую отрастил за два года. Прямо-таки на удивление, вот бы на руку его глянуть!

– А что?

– Ежели это Загурский, то у него мизинца нету на правой руке.

– Проверить надо, идемте. – Почуяв недоброе, Вишняков поднялся со скамьи, жестом приказав друзьям следовать за ним. У двери он на миг задержался, пояснив вполголоса: – Как зайдем, ты, Михей, сразу к нему, назови какую попало фамилию и поздоровайся за руку. Если это он, крикни: «Загурский!» И тут уж не робейте, дружнее на него, скрутить и живьем взять гада, понятно?

– Поняли, идем.

Когда все трое вошли в большую, освещенную висячей лампой комнату, незнакомец, стоя к ним спиной, разговаривал с Фадеевым. Тот сидел за столом. Второй адъютант, Аникьев, молодой, статный сероглазый красавец, стоял рядом, привалясь плечом к окну.

– Придется обождать, товарищ Зимин, – возвращая мнимому партизану документы, сказал Фадеев. – Посидите пока в коридоре.

Вишняков толкнул Михея локтем – действуй!

– Товарищ Зимин! – воскликнул Михей, подходя к «партизану». – Узнаешь? Да ведь вместе работали в полковом комитете, здравствуй!

– A-а, припоминаю, – заулыбался тот, протягивая Михею руку. – Здравствуй!

И тут произошло то, чего никто не ожидал: Михей, не выпуская правой руки пришельца, крикнул: «Загурский!», а левой ухватил его за бороду. Загурский прянул в сторону, вырвался, оставив в руке Михея половину приклеенной бороды, выхватил из-за пазухи наган. Конец был бы тут Михею, не подоспей вовремя Вишняков, успевший толкнуть Загурского под локоть. Пуля ударила в потолок. Наган у него Вишнякову удалось вырвать, и тут началась свалка: писаря, адъютанты, разведчики – все кинулись на диверсанта, сшибая столы, стулья, мешая друг другу, и этим воспользовался Загурский. Яростно отбиваясь руками и ногами, он пятился к двери и, улучив момент, головой под дых сшиб с ног Карецкого и выскочил в коридор. Все кинулись за ним: в дверях образовалась пробка. Уже в ограде настиг диверсанта Вишняков, ухватил его за воротник шинели, тот, отбиваясь, обернулся, оба, сцепившись, упали наземь. Загурскому еще раз удалось вывернуться, вскочить на ноги. Но он тут же и рухнул замертво, пуля Аникьева угодила ему прямо в лоб. Убитого тщательно обыскали и, кроме документов, предъявленных им Фадееву, нашли двадцать золотых пятирублевиков царского чекана, зашитых в подкладку шинели, и офицерский билет на имя есаула Загурского.

– Что же вы наделали! – досадовал Фадеев. – Надо бы живьем взять, мы бы могли дознаться чего-либо важное для нас.

– Дознаешься у такого, как же! – возразил Аникьев. – Эта стервуга из тех, которых на куски режь – ничего не скажут. Товарищам нашим спасибо сказать надо, что помогли разоблачить этого гада, а то бы он тут натворил делов.

ГЛАВА IX

Помощник командира 2-го кавполка Аксенов со взводом своих партизан вернулся в Богдать из дальнего разъезда, когда время перевалило за полночь. В селе, озаренном лунным светом, тишина: спят сельчане и постояльцы их, красные партизаны; в оградах дремлют привязанные к изгородям расседланные кони. Лишь дозоры на окраинах села да патрули в улицах бодрствуют, чутко прислушиваясь к ночным шорохам.

Аксенов разрешил своим конникам разъехаться по квартирам, сам поехал к штабу.

– Стой! – раздалось из затененной стороны штабного дома. – Пропуск?

– «Затвор», – ответил Аксенов, по голосу узнав знакомого партизана. – Молоков, ты?

– A-а, Иван Иванович, здравствуй. С табаком?

– А ты с губой? До чего же ты охоч на чужбинку!

– Да вить простота, Иван Иваныч, хуже воровства! – Закинув винтовку за левое плечо, Молоков подошел ближе. – Закурил вечерось при батарейцах, а они только что с позиции вернулись, бестабашные, и накинулись на дармовщину-то, как воронье на падлу, пошел мой кисет по кругу! Вот как оно получилось, людей удоволил, а сам теперь бедствую без курева. Э-э, братуха, у тебя табаку-то коту на одну понюшку. Ну да ничего-о, ты там разживешься, у писарей, а мне с поста уходить служба не дозволяет.

– Ладно уж, пользуйся моей добротой. А я, пожалуй, и ночевать останусь в штабе. За конем присмотришь?

– Могу. Разнуздаю его, подпруги ослаблю, а как охолонет – соломки принесу с телеги, с-под мертвяка.

– Какого мертвяка?

– Кокнули тут одного давеча, шпиён оказался. В телеге лежит, поди глянь, может, признаешь?

– Нужда припала смотреть на мертвяков. Лучше пойду сосну.

– Валяй.

В штабном коридоре не спал лишь один часовой с винтовкой меж колен. Ординарцы, разведчики и караульные, что сменились с поста, спали вповалку на полу; один из них густо храпел, упершись головой в стену, рядом с ним высвистывал носом другой. В штабной комнате, куда прошел Аксенов, писаря только что закончили работу и тоже укладывались спать на голые скамьи, на столы, сунув под голову у кого что нашлось. Фадеев сидел на столе, – разувшись, он обернул сапоги гимнастеркой, смастерив из них подобие подушки, Аксенов, поздоровавшись, спросил:

– Павел Николаевич здесь?

– Нету. – Фадеев почесал голую волосатую грудь, зевнул. – У себя он, на квартире. А что?

– Из глубокой разведки я только что. Велено доложить ему сразу же, как вернемся.

– Что-нибудь важное, срочное?

– Оно, может быть, и не шибко срочно, а важные сведения-то.

– Тогда ложись да спи. Он, поди, только что прилег, надо же и совесть знать. Да и до утра уж недалеко, спи, ложись.

– Придется. Мы ночесь в такую передрягу попали, что не до сна было. Днем уж, когда обратно ехали, вздремнули на кормежке коней, только и всего.

– Завтра расскажешь, хватит.

Иван Иванович поискал глазами по комнате, свободных скамей и столов уже не было, поэтому шинель свою он постелил на пол, а под голову положил патронташ, накрытый папахой.

Мало удалось поспать в эту ночь работникам штаба. Еще не светало, а Фадеев уже будил разоспавшихся писарей:

– Вставайте живее, вставайте, ну-у! Эка, паря, спать-то вы какие здоровяки. Вставайте!

Нехотя, зевая и потягиваясь, поднимались писаря, а за ними и другие ночевщики.

– Чего тебе не спится? Поднял в эдакую рань! – уже сидя на постели, ворчал Аксенов, кулаком протирая глаза. – Сон досмотреть не дал, на самом интересном месте разбудил.

– Потом досмотришь, умойся холодной водичкой.

– Нет уж, спасибо, лучше я к соседям подамся. Выпрошу у них шубу, заберусь на сеновал и, пока весь недосып не нагоню, головы не подыму.

– Зря, девушки наши пирожков настряпали мясных. Быка вчера закололи в хозчасти, так они выпросили осердье на это дело.

– Пирожки, говоришь? – вмиг оживился Аксенов. – Неужто правда?

– Поди посмотри, если не веришь. Полнехонько решето напекли. И чаги с молоком наварили.

– Ай да молодцы девахи! Конешно, упустить такое удовольствие – грех великий! Ну, а насчет недосыпа, так я его и после пирожков наверстаю. Схожу к Журавлеву – и на сеновал.

ГЛАВА X

На военный совет вместе с командиром 1-го кавполка Макаром Якимовым пришел и Егор Ушаков. Хотя в полку у Макара Егор командовал эскадроном, но на такое важное собрание его пригласили впервые.

Собрание еще не началось; командиры и комиссары толпились в ограде, разбившись на кучки, дымили табаком-зеленухой, разговаривали. Начальник политотдела Бородин что-то горячо доказывал, обращаясь то к старику Мартюшеву, то к Плясову. Комиссар, очевидно, не соглашался с ним, отрицательно крутил головой, сверкая розовой лысиной. Поодаль от них седоусый Захар Хоменко рассказывал что-то окружившим его командирам, среди которых Егор увидел Ивана Рудакова и Петра Ведерникова, вместе с которыми участвовал он в бою под Верх-Каменкой, когда они под командой вот этого самого Хоменко отбили у белых партию арестованных. Егор также направился к Хоменко, но, услыхав знакомый голос, оглянулся. К нему, широко улыбаясь, шел командир 5-го кавполка Чугуевский.

– Егорша!

– Андрюха! – Они обнялись и, как год тому назад, принялись хлопать друг друга по плечам. – Больше году не виделись!

– С Урульгинской конференции.

– Тогда и поговорить-то не пришлось. А ты уж полком командуешь?

– Приходится, куда денешься.

– Ваше благородие, не хухлы-мухлы!

– Да и ты, говорят, в сотниках ходишь?

– Э-э, из меня и сотник-то, про каких говорят: «На безрыбье и рак рыба, а на безлюдье и Хома человек».

– Но-но, но прибедняйся. Отойдем в сторонку.

Отошли, сели на приступок амбара, разговорились. А поговорить им было о чем: вспомнили Аргунский полк, убийство Зубатки – есаула Токмакова, смерть Индчжугова.

– А как на каторгу-то вас провожали, помнишь, Андрюха? Всем полком вышли и командиров не спросили!

– Помню, Егор, все помню, разве такое забудешь, – и поник головой, замолчал боевой командир. Слишком уж много горьких воспоминаний нахлынуло на него, и мрачные картины прошлого всплывали в памяти: вспомнились и похороны казака Индчжугова, и суд, и каторга, и как шел он в кандалах мимо отчего дома, мимо сына, на которого и взглянуть побоялся тогда, чтобы видом своим не испугать ребенка.

– Ничего, Андрюха, не печалься, – утешал друга Егор, – что было, то прошло. Расскажи лучше про Швалова, где он, живой ли?

Чугуевский кашлянул, покрутил головой, словно отгоняя от себя грустные мысли, переменил тон:

– Швалов-то? Живой, на Амуре, вместе с Дмитрием Шиловым. Полком командует Степан. Кстати, у меня в полку брат твой, Михаил Ушаков, эскадроном командует.

– Михаил! – обрадовался Егор. – Смотри-ка ты, командир эскадрона, ай да Мишка! А ведь я с ним пять лет не виделся! Ну и как он там?

– Боевой командир, приехал бы на совет вместе со мной, да в наряде он…

Егору хотелось расспросить про брата побольше, но тут объявили о начале собрания, и все потянулись в дом.

Народу на совет собралось столько, что до отказа наполнили вместительную комнату штаба. Скамеек не хватило, и многие сидели на скамьях из досок, положенных на табуретки. За передним столом Журавлев, Плясов, Киргизов и Бородин. Позади них на стене самодельная карта восточного Забайкалья от Аргуни до Шилки и далее до Забайкальско-Амурской железной дороги. Карту эту мастерски вычертил адъютант Аникьев на обратной стороне карты Российской империи и гвоздиками прикрепил ее к стене. К этому времени красные партизаны восточного Забайкалья уже держали фронт на протяжении трехсот верст, от станицы Усть-Уровской на Аргуни до станицы Ломовской на Шилке. Армия их состояла из восьми кавалерийских полков, двух рот пехоты и трофейной горной батареи трехорудийного состава. В то же время в белой армии Семенова имелось пять пехотных полков, общим числом более десяти тысяч штыков, юнкерский, егерский, железнодорожный батальоны, тринадцать казачьих полков, при них восемь полевых батарей, Уссурийский казачий полк, «дикая дивизия» барона Унгерна, состоящая из пехоты, кавалерии и артиллерии. Кроме того, дивизия японской пехоты, двенадцать бронепоездов и прочее.

Обо всем этом и поведал Журавлев своим командирам. И речь свою он закончил словами, ошеломившими слушателей:

– И все-таки мы решили не отступать из Богдати в тайгу, как предлагали многие наши товарищи, а дать белым бой!

Журавлев смолк, орлиным оком окинул притихших командиров. Такая тишина наступила в зале, что в открытое окно стали слышны голоса людей на улице, скрип водовозной телеги.

– Ое-ё-ёй, – первым нарушил молчание кто-то из задних рядов. И тут же отозвались другие, такие же неуверенные голоса:

– Зряшное дело!

– С нашей силенкой против эдакой громадины… с ума сойти!

– Погубим людей своих, и больше ничего.

– Да-а, положеньице хуже губернаторского.

– Товарищи! – вновь заговорил Журавлев на удивление спокойным, уверенным тоном. – Не так уж страшно, как вам показалось. Мы, прежде чем прийти к такому решению, кое-что сделали, чтобы обмануть противника, ввести его в заблуждение, и крупные силы белых направить по ложному пути. Посмотрите, что получается…

Журавлев встал и, подойдя к карте, начал объяснять недавнее маневрирование своих полков, которое многим партизанам казалось ненужным, напрасным передвижением частей с одного места на другое.

– Вот здесь, – тонко заостренной палочкой Журавлев указал на извилистую ниточку железнодорожной линии на карте, – по ту сторону Шилки, действуют наши конники: Седьмой полк Погодаева, Восьмой полк Иуртова и три небольших отряда партизан из местных жителей. Задача их такая: не вступая с белыми в бой, чтобы не выказывать своей численности, создать видимость скопления в этом районе наших сил с целью захвата железной дороги от станции Укурей и далее – Могоча, Амазар. Этот маневр наш оказался удачным, белые, опасаясь быть отрезанными от Дальнего Востока, кинули на «угрожаемый участок» крупные силы – Тридцать первый Нерчинский пехотный полк, роту японцев и два казачьих полка. Кроме того, им пришлось усилить и Сретенский гарнизон, где находился Тридцатый Сибирский пехотный полк, послав туда еще железнодорожный батальон и казачий полк. А мы оставили там один Седьмой полк и местных партизан, а Восьмой полк в ночь переплыл на конях Шилку, чтобы такие же маневры развернуть вдоль Сретенского тракта, в районе Куренга, Унда, Газимур. Туда же направили еще пять наших полков, в Богдати оставалась одна пехота. Вы, конечно, помните, как происходило это маневрирование?

По залу зашебаршил оживленный говорок, командиры, припоминая, как они вели свои полки и эскадроны раза по два по одному и тому же месту, зашушукались, улыбаясь; громче всех заговорил Егор, обращаясь к Чугуевскому:

– Наш полк до трех раз такое выкидывал! Смехота, днем идем в одну сторону, а ночью тайгой обратно. И опять через те же села, с песнями.

– Да и не одни вы, и мы то же самое!

– Тише-е!

– И здесь, – выждав тишину, продолжал Журавлев, все так же стоя вполоборота к карте, – белые клюнули на нашу удочку. К тому же мы распространили слух, что к нам подошла помощь с востока и вместе с нами на Газимуре действуют полки амурских партизан. Поэтому белые и туда кинули крупные силы: две роты японцев, Второй Маньчжурский пехотный полк, два полка кавалерии, две казачьих батареи и дружину Красноярской станицы. Но пока они доберутся до места предполагаемых боев да разберутся в обстановке, пройдет немало дней, а нам этого и надо! Мы, как только белые двинулись в поход, оставили там один Восьмой полк и три эскадрона Шестого полка, остальные в спешном порядке отозвали в Богдать, чтобы здесь дать врагу отпор. Почему мы пришли к такому решению? Потому что белые и тут допустили ошибку: не ожидая подхода своих частей со Сретенского тракта, они торопятся расправиться с нами до зимы. Главная их опора – японцы, а они не вояки в сибирские морозы.

– Это верно, – мотнул чубатой головой Макар Якимов. – А сколько же семеновцев идет все-таки супротив нас?

– Соотношение наших сил пока что далеко не в нашу пользу. По нашим данным, белые двинули против нас 1-й Маньчжурский пехотный полк, две или три роты японцев, «дикую дивизию» барона Унгерна, четыре казачьих полка и три батареи.

– Ого-о! Это против наших-то четырех полков!

– А два эскадрона Шестого полка не считаешь? Да еще и две роты пехоты, да Епифанцев привел отряд человек в триста!

– Все одно, далеко не ровня мы с ними! У них тысяч двадцать наберется, а у нас и пяти не будет.

– Я против этого! – поднявшись со скамьи, воскликнул командир Второго полка Федоров, смуглый от загара, похожий на черкеса. – Против! – повторил он, сверля Журавлева негодующим взглядом. – Вы что, опупели? Толкаете нас на явную погибель! Шутейное дело – дать белым бой! Ведь это все равно как, бывало, в драке – четверо с кольями нападут на одного, а у того и палки в руках нету. Что ему делать? Ясное дело, давай бог ноги, иначе тут ему и конец! А теперь вот и мы в таком же положении! Ведь это мало того, что белых супротив нас почти впятеро больше, у них и оружие-то не наше горе, и пулеметов и пушек полно, даже бомбометы есть, а у нас что? Три паршивеньких горнушки, салютовать из них в пасхальную ночь, только на это они и годны!

– Ну уж это ты брось! – вскипел, задетый за живое, командир батареи Деомид Матафонов, бывший вахмистр, кареглазый здоровяк, с такими же, как у Фадеева, лихо подкрученными кончиками усов. – От этих горнушек ежели до дела дойдет, волком взвоют беляки, только бы снарядов к ним в достатке.

– То-то и оно!

– Горохом зарядить в случае нехватки! – рассмешил собрание Аксенов. Только из сидящих в президиуме никто не засмеялся.

Плясов, призывая к порядку, постучал по столу карандашом, спросил:

– Что же ты предлагаешь, товарищ Федоров?

– Отступать! Уходить, пока не поздно, по Урову на Юхту, Орочи, то же самое по Урюмкану вниз, по Газимуру в тайгу, и пусть белые окружат пустое место. А потом, когда они здесь окоренятся, мы их набегами начнем донимать с тылу! Вот это и будет, как было говорено на Урульгинской конференции, продолжать борьбу с белыми методами партизанской войны!

– Совершенно верно, – поддержал Абрама его помощник Буравель. – Партизанская война в том и состоит – налететь внезапно, оглушить неожиданным ударом, ежели удастся, обозы захватить у противника – и в лес. Догоняй ветра в поле.

Сидящий рядом с Буравелем Макар Якимов одобрительно кивнул, улыбнулся:

– Нащет набегов правильно. Ох и не любят их беляки!

Макар как мешок развязал, оттуда так и посыпались ораторы. Мнения выступающих разделились: одни поддерживали предложения Федорова, другие возражали, приводя в доказательство примеры из минувших сражений, когда и с малыми силами они выходили победителями в крупных боях с белыми.

– В шелопугинском бою вон какая сила была у них, а как мы их раскатали!

– А под Кунгуровой, под Зерентуем!

– Да мало ли таких примеров было.

– Там одно, а тут совсем другое. С эдакой-то силой ихней еще не приходилось встречаться!

– Спросить хочу, Павел Миколаич: почему не отзываете Четвертый полк с Аргуни? Силы-то у нас прибавилось бы!

– Нельзя этого делать, – вновь заговорил Журавлев. – Четвертый полк занял в Башуровой на Аргуни очень удобную позицию и отвлекает на себя два казачьих полка белых, батальон пехоты, егерский батальон, две роты юнкеров и батарею! Все эти части белых не будут участвовать против нас здесь, в богдатском бою, это же очень важно.

– Для нас-то оно важно, а каково будет нашим в 4-м полку?

– Да-да, об них-то тоже надо подумать. Их же там с землей сровняют!

– Нет, товарищи, не сровняют, – хмуро улыбаясь, Журавлев повернулся к карте, и заостренная палочка его, скользнув по голубой черточке Аргуни, уткнулась в красный кружок с надписью «Башурово». – Вот здесь и занял Толстокулаков с его Четвертым полком оборонительную позицию. Его уже начали окружать белогвардейские части: долиной Урова проследовал Уссурийский казачий полк и два эскадрона конницы из «дикой дивизии» барона Унгерна с намерением занять село Усть-Уров и оттуда повести наступление на наш Четвертый полк! Это же грубая ошибка белого командования, кто не знает, что из Усть-Урова на Башурово можно пройти лишь по узенькой тропинке через скалу Убиенную!

– Верно, – раздались голоса, – Других дорог там и нету.

– Она и тропинка-то пешком лишь пройти по одному!

– Можно и коня провести, только уж в случае беды какой. Обратно-то с ним не развернешься.