Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Вот именно, – согласно кивнув головой, продолжал Журавлев, – Поэтому Толстокулакову достаточно поставить на Убиенной десяток хороших стрелков, и ни один белогвардеец не пройдет из Усть-Урова. С верховьев Аргуни на Башурово двинулся Третий Забайкальский казачий полк, против этого полка Толстокулакову достаточно выставить один эскадрон, потому что в полку этом наши товарищи провели такую большую работу, что он накануне перехода на нашу сторону! Таким образом, Толстокулакову придется с остальными пятыо эскадронами держать позицию западнее Башурова. Он уже укрепился там, горы занял, удобные для обороны, патронов у него достаточно, а народ в Четвертом полку, сами знаете, казаки Аргунской, Усть-Уровской, Аркиинской станиц, все бывшие охотники, стрелки отличные. Эти уж почем зря палить не будут! Поэтому мы уверены, что они не только устоят против вражеской пехоты, но и урон им нанесут немалый. Вот почему нельзя нам отзывать с Аргуни наш Четвертый кавполк.

Затем Журавлев подробно изложил намеченный им план обороны, объяснил, что, несмотря на большой численный перевес белых в людях и боевом вооружении, у красных партизан имеются немалые шансы на победу в предстоящем бою, которому он придает большое политическое значение.

– Наша сила в том, – продолжал Павел Николаевич, – что армия у нас состоит из одних лишь повстанцев, добровольно вставших под алые знамена революции, они вооружены идейно, чего нет у насильно мобилизованных крестьян и казаков белой армии! Поэтому и воюют белые против нас неохотно, в чем убеждались мы уже не раз. До их сознания уже доходит, что бьемся мы за правое дело, за счастье народное…

Взволнованная речь его и доводы, почему следует принять с белыми бой, были настолько убедительны, что уже никто не выступил против. И при голосовании даже Федоров поднял руку за предложение командующего фронтом.

В конце собрания адъютант Фадеев зачитал приказ командующего, в котором было указано: каким частям и где занять исходные позиции, каким быть в резерве в состоянии боевой готовности. Начальнику хозяйственной части было приказано: обеспечить людей на время боев сухим пайком – по булке хлеба на каждого и по три фунта вареного мяса.

Расходились с военного совета под вечер. На улице Аксенова догнал командир пехотной роты Иннокентий Козлов.

– Слыхал, Иван Иванович, дежурить нас с тобой назначили? – сообщил он, обнимая сослуживца за плечи. – Опять не спать нам в эту ночь.

– Слыхал, – ответил Аксенов и, помолчав, пошутил: – Думал, за прошедшую ночь недосып наверстаю, а тут новый на носу.

– Не горюй, еще успеешь наверстать свой недосып. Вот прогоним белых и сыпанем в свое удовольствие, если живы будем.

– Да уж так. А не будем живы, на том свете доспим!

Не думал Иван Иванович, что эти слова его станут роковыми, что жить им с Козловым осталось не более полутора суток.

ГЛАВА XI

Тревожными были следующий день в Богдати и ночь на двадцать девятое сентября. К этому времени Журавлев уже в точности знал, что японская пехота движется Урюмканом на Култуму – Горбуново, но большая часть этой пехоты идет восточнее, чтобы повести наступление с южной оконечности Богдатского хребта. Одна рота японцев устремилась еще восточнее – к Урову. Впритык к японцам двигались пехотные и конные части «дикой дивизии» барона Унгерна, полуподковой охватывая устье пади Мотогор, чтобы отрезать красным пути отступления на Уров. Кавалерию из трех казачьих полков, при двух батареях, генерал Шемелин провел севернее Мотогора с явным намерением занять горные перевалы от Урова до Урюмкана, чтобы сомкнуть кольцо окружения. Все шло так, как это предвидел Журавлев, и по его приказам партизаны уже занимали позиции на участках предполагаемых боев. Эскадрон за эскадроном уходили конники в ночь, в сумеречную темень; тарахтели пулеметные тачанки; сдвоенными рядами шли пехотинцы; над колоннами, озаренные ущербной луной, колыхаясь, искрились штыки.

В штабе в эту ночь было не до сна: командиры, ординарцы, разведчики – одни, получив последние указания, уходили, появлялись другие – и так всю ночь. Под утро из Зэрена прискакал командир 5-го полка Чугуевский. Узнав, что против занятого его полком участка Зэрен – Крюково белые двинули крупные силы пехоты и конницы, Чугуевский примчался к Журавлеву просить помощи – роту пехоты или батарею Матафонова, которую так некстати высмеял вчера Федоров на военном совете.

Как раз в это время и Матафонов был в штабе. Стоя возле стола, за которым сидел Журавлев, Диомид согласно кивал головой, слушая наказ командующего. По другую сторону, облокотившись на стол, сидел командир пехотной роты Козлов, русокудрый, тридцатилетний человек, в шинели и серой, лихо заломленной на затылок папахе.

– Японцы уже окопались вот на этой высоте, – пояснил Журавлев командирам, водя карандашом по карте. – Три линии окопов и проволочные заграждения успели соорудить. Гранат у тебя достаточно, товарищ Козлов?

– Хватит наперво, да и в запасе есть сотни две.

– Так. С левого фланга тебя поддержит Аксенов с двумя спешенными эскадронами Второго полка. Общее руководство боем возлагаю на тебя, Иннокентий Лаврентьевич.

– Слушаюсь, – кивнул головой Козлов.

Павел Николаевич, все так же водя карандашом по карте, пояснил еще раз, откуда и как начинать бой, где установить батарею Матафонову, указал и свой командный пункт, а пояснения свои закончил словами:

– Повторяю, товарищи, это самый ответственный участок. Потому и батарею нашу туда направляем. Взятие этой высоты будет иметь решающее значение. Понимаете, какое это ответственное дело?

– Понимаем, – вздохнул Козлов, а Матафонов молча кивнул головой в знак согласия.

– Сигналом к началу боя будет красная ракета. Начинает товарищ Матафонов с этого расстояния – прямой наводкой и после пристрелки по первой линии окопов беглым, верно?

– Верно, – мотнул головой Диомид.

– Пехоте под прикрытием этого огня как можно ближе подобраться к японцам и по сигналу зеленой ракеты батарее – отбой, пехотинцы – в атаку и гранатами по окопам. Захватив первую линию, закрепиться в ней, добытые в бою вражеские пулеметы повернуть против них же. Тут снова по красному сигналу в атаку батарея открывает огонь, по зеленому прекращает, пехота в атаку на вторую линию, а затем то же самое на третью, ясно?

– Ясно, – в голос ответили оба командира.

– Пехота выступила?

– Теперь уж на хребте, наверное, ждут меня там! А я мигом, конь у меня добрый.

– Все, товарищи. – Журавлев встал, крепко пожал руки командирам, – Полной вам удачи, надеюсь на успех и видеть вас после боя живыми и здоровыми.

Ушли командиры, Журавлев посмотрел им вслед, обернулся к Чугуевскому:

– Слушаю, Андрей Ефимович.

Чугуевский, поняв уже, что о какой-то помощи тут и думать нечего, досадуя в душе на самого себя, сказал совсем не то, зачем приехал:

– Спросить хочу, Павел Николаевич, может, изменения какие будут?

– Будут. Передай Зарубину и Балагурову приказ: готовить госпиталь с ранеными к эвакуации из Зэрена в Богдать. – И, помолчав, словно отвечая на мысли командира, сказал: – Да, трудновато придется тебе, Андрей Ефимович! Понимаю, как трудно, но послать тебе подкрепление не могу, к сожалению! Хотя знаю, что со стороны Газимура белые двинули на нас Второй Маньчжурский пехотный полк силою в полторы тысячи штыков и Шестой казачий. На Култуму они не пойдут, потому что там позицию занимают японцы. Значит, устремятся вот сюда, – Журавлев пальцем провел по карте, – на твой участок, чтобы отрезать нам путь вниз но Урюмкану и ударить на Зэрен, а затем на Богдать. Устоишь?

Чугуевский скосил глаза на карту, чувствуя, что сердце в груди заколотилось сильнее, застучало в висках, на язык у него так и просилось – пулеметов бы с десяток нам еще, но сказал он опять не то, что думал:

– Устоим… укрепились… Спешил весь полк, окопались. – Осипший, прерывистый голос выдавал его волнение. Он прокашлялся, стараясь говорит бодрее, закончил: – Ничего-о, из окопов-то нас не шибко выбьют.

Журавлев проводил его до дверей, пожимая руку, сказал:

– Надеюсь на тебя, Андрей Ефимович, действуй. Связь держи с Киргизовым, в Богдати он за меня остается, выполняй его приказы.

Мглистое начиналось утро, небо плотно затянули серые осенние тучи, сквозь волнистую толщину их еле сочился мутный рассвет. Ветерок с низовьев Урюмкана чуть шевелил вершины могучих лиственниц на самом гребне Богдатского хребта, темень и жуткая тишина в лесу. В воздухе кружились первые легкие снежинки. К этому времени Журавлев был уже на облюбованной им горке, что возвышалась над другими вершинами Богдатского хребта. Вместе с ним находились три ординарца, единственное средство связи с частями на позициях и с Киргизовым в Богдати. Один из ординарцев держал в руке трофейную ракетницу.

Первые выстрелы, залпы донеслись издалека, с устья Мотогора. Постепенно нарастая, стрельба подкатывалась ближе к Богдатскому хребту; короткие и длинные очереди выстукивали пулеметы Мотогора. А вот уже и далеко западнее хребта заговорили вражеские пушки – там начался бой за Култуму. На ближней, занятой японцами высоте, которую должен атаковать Козлов, бой загорелся, когда уж совсем рассвело. В бинокль со своей горки Журавлев видел замаскированную кустами под горой батарею Матафонова, видел развернутые цепи партизан-пехотинцев: пригибаясь за бугристыми складками горы, камнями и валежником, а на чистом месте ползком продвигались они вперед, к линии вражеских окопов.

Вот они уже достигли половины горы, а японцы молчат, словно и нет их в окопах. В зловещей тишине, плотнее прижимаясь к земле, ползли партизаны. И вдруг оттуда, из окопов залп, второй, третий: злобным лаем залились пулеметы. Такой шквал огня обрушили японцы на партизан, что смели их, казалось, с горы всех до единого. У Журавлева потемнело в глазах, рука с биноклем опустилась, сознание на мгновение опалила мысль: «Конец, погибли наши, все погибли!» Он снова вскинул бинокль, приник к нему глазами и тут же увидел живехонького партизана. Тот по-пластунски, прижимаясь к земле, полз от одного камня к другому. А вот и второго видно, еще, еще…

– Живы наши, живы! – радостно воскликнул Павел Николаевич и, загораясь злобной решимостью, махнул ракетчику: – Красную!

В тот же миг над горкой взвилась красная ракета. Батарея отозвалась на сигнал сначала одним прицельным выстрелом – перелет, но уже второй снаряд красный наводчик положил прямо в окоп первой линии. Матафонов в момент установил дистанцию, рявкнул:

– Изо всех орудий, беглым, огонь!

Земля дрогнула от взрыва снарядов; они рвались и рвались по всей длине первой линии, вздымая черно-бурые клубы земли, пронизанные желтыми языками пламени. Но вот над горкой взмыла зеленая ракета, батарея смолкла. Мощное «ура-а!» эхом отозвалось в сопках, и партизаны бегом кинулись в атаку. В бинокль Журавлев видел, как они, добежав до окопов, пустили в дело гранаты, штыками выкидывали японцев из траншей.

– Удача, товарищи, удача! – ликовал Журавлев, оглядываясь на ординарцев. – Заняли наши первую линию! Пулеметы японские повернули против них же, молодцы!

Ординарцы переглянулись между собой. Кочнев, осмелившись, спросил:

– Павел Миколаич, можно нам глянуть в энту штуковину?

В это время к Журавлеву прискакал гонец из Богдати. Журавлев передал бинокль Кочневу, пробежал глазами донесение Киргизова. Начальник штаба сообщал: «На култуминском направлении наши оборону держат крепко. Отбили две атаки японцев. Мы понесли потери, убито четырнадцать человек. В числе раненых помощник командира полка Лапардин».

На листке, вырванном из блокнота, Журавлев набросал ответ: «Начальнику штаба Киргизову. Култуму удерживать до вечера во что бы то ни стало. На центральном участке нами взята первая линия японских окопов. Козлов ведет бой за вторую линию. Журавлев».

Часом позднее ординарец Кочнев галопом мчался на центральный участок с приказом командующего Козлову: «Готовиться к новой атаке».

Бой за вторую линию разгорался еще более жаркий. Теперь те и другие стреляли из окопов, с обеих сторон строчи ли пулеметы. И как только смолкла красная батарея, в атаку ринулась пехота.

– В атаку, за мной! – Первым выскочив из окопа, Козлов взмахнул наганом: – Ура-а!

– Ура-а! – подхватили пехотинцы, с винтовками наперевес устремляясь за командиром.

Мало уцелело японцев от огня красной батареи, но те, что остались в живых, бились до последнего. Партизаны, забросав окопы гранатами, овладели и второй линией. Не добежал до нее сам командир Козлов. Японский пулеметчик, в которого Ефим Козулин метнул гранату, успел-таки последней очередью скосить троих партизан, в числе их и храбреца командира. Он был еще живой, когда к нему подбежали трое из его отряда. Не обращая внимания на стрельбу, один из них взвалил раненого себе на спину, поволок его вниз, к первой линии, двое других поддерживали командира с боков. Они хотели донести его до окопа и там сделать перевязку, но он уже умер, не приходя в сознание.

– Надо унести его вниз к нашим, – предложил седобородый партизан, односельчанин покойного. – Вон сколько тут этих набито, и чтобы наш командир да еще рядом с ними лежал! Не бывать тому!

Партизаны не возражали. Тело командира уложили на шинель и, прикрываясь от пуль, косогором понесли его вниз. Там, недалеко от матафоновской батареи, на небольшой полянке, защищенной от боя скалистым выступом, стояла санитарная двуколка, возле нее валялись на земле окровавленные клочья ваты, обрывки марли, пахло йодоформом. Сюда приносили и приводили с ноля боя раненых. Первую помощь им оказывали штабные поварихи: черноглазая Зина и Катя Димова. В испачканных кровью халатах они, как могли, утешали страдальцев, бинтовали раны.

После перевязки многие уходили обратно на позиции, тяжелораненых два санитара и старики обозники укладывали в телеги на сено, увозили в госпиталь. Тут же головами к двум раскидистым березам рядком лежали пятеро умерших от ран.

К ним и положили партизаны своего командира Козлова. Старик партизан сложил ему руки на груди, накрыл шинелью и, сняв шапку, перекрестился на восток.

– Прощай, Иннокентий Лаврентьевич, земля тебе пухом! – Крупные слезинки покатились по задубелым, коричневым от загара щекам старика; он смахнул их шапкой, обернулся к товарищам. Те стояли потупившись, обнажив головы. – Посельщик мой был, в суседях жили, изменившимся, сиплым голосом пояснял старик и, помолчав, продолжил со вздохом: – Эх, Кеха, Кеха. Не мне бы тебя хоронить, а тебе меня, а оно вот как пришлось. Пошли, ребяты, отомстим недругам за смерть командира да и других товарищей наших.

– Пошли! Живы будем – отомстим!

…К полудню бой развернулся по всему фронту. На командный пункт к Журавлеву отовсюду мчались гонцы с донесениями, он быстро прочитывал их и, положив на колено блокнот, писал короткие ответы, приказы. Прочитав сообщение о гибели Козлова, Павел Николаевич изменился в лице, сурово сдвинул брови. Тяжко пережил он смерть одного из любимых командиров.

– Мда-а… – только и сказал он и, оглянувшись на гонца, спросил: – Кто заменил Козлова?

– Товарищ Коротаев.

– Та-ак. – И, написав на листе из блокнота короткий приказ, передал гонцу. – Тут написано, и на словах передай Якову Николаевичу, чтобы готовился атаковать третью линию! Не далее как через полчаса ждите сигнал, понятно?

– Понятно.

– Езжай!

А небо уже не так густо крыли седые тучи, кое-где среди облаков голубели прогалины, словно яркие заплаты на сером пологе осени. Вот и самую вершину хребта осветил тусклый послеполуденный диск солнца. Выглянуло оно из-за поредевших облаков на одну-две минуты, как бы напоминая людям, что пора – давно пора – обедать, выглянуло и снова скрылось за серым облаком. А люди на этой точке земли и не помышляют про обед. До еды ли тут, когда отовсюду доносится грохот боя, когда здесь решается судьба не только этого сражения, но и судьба всей партизанской армии Журавлева.

Однако и в это время один из ординарцев ухитрился развести костер под горкой командного пункта, сварить котел чаю и поочередно с товарищами почаевать. Даже ракетчик, находившийся при Журавлеве, выпил кружку горячего чаю. Ординарец Кочнев пытался покормить и командующего: дважды приносил ему кружку с чаем, хлеб на берестинке и вареное мясо, но оба раза Журавлев, досадливо отмахиваясь и не отрываясь от бинокля, продолжал следить за ходом боя на центральном участке. А там по зеленому сигналу только что смолкла красная батарея и на вражьи окопы, укутанные бурыми облаками еще не осевшей от взрывов земли, ринулись партизаны.

Часам к трем пополудни партизаны овладели и третьей последней линией японских окопов. Закончился бой, и лишь отдельные выстрелы слышались еще по ту сторону горы да трофейный «гочкис» выстукивал очереди по японцам, убегающим с поля боя.

Вскоре к месту побоища прискакал на своем Перелете и сам Журавлев. Легко перепрыгивая окопы, он осадил коня у третьей линии, огляделся. Жуткое зрелище осветило выглянувшее из-за туч солнце: дымилась развороченная снарядами земля, на поваленных столбиках скрюченные обрывки колючей проволоки, в окопах искалеченные бомбометы, кучи стреляных гильз, кровь, трупы японцев. Поодаль рядком лежат, снесенные в одно место, убитые партизаны. Семнадцать их – павших в этом бою плечом к плечу – застыли на родимой земле, отбитой ими у врага.

Журавлев подъехал к ним, сойдя с коня, снял папаху. Многих из погибших он знал лично и вот теперь, проходя вдоль их ряда, узнавал тех, кого еще вчера видел живыми, мысленно прощался с ними. У одного из них остановился, узнав в убитом командира Аксенова. О гибели его Журавлев знал из последнего донесения, знал и то, что заменивший Аксенова адъютант Аникьев также выбит из строя, тяжело раненный в плечо, и теперь эскадронами Аксенова командует Нестор Гусевский.

– Прощай, Иван Иванович, земля тебе пухом, – вздохнул Журавлев и замолчал, потупившись.

Вспомнилось ему, как повел Аксенов свои эскадроны минувшей ночью из Богдати. Весельчак, запевала, он и в этот раз, маршируя мимо штаба, завел любимую песню Павла Николаевича:

 
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает.
 

А как дружно, слаженно подхватили бойцы знакомый напев:

 
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
 

С этой песней и ушел Аксенов из Богдати, зная, что ведет своих соратников на смертный бой. И вот лежит теперь вместе с ними, пронизанный тремя пулями в грудь.

Последний раз посмотрел Журавлев на побелевшее, как из воска вылепленное, лицо покойного, перевел взгляд на подходивших к нему партизан. Их набиралось много, у некоторых белели повязками забинтованные головы, подвязанные к шее руки, иные шли прихрамывая, опираясь на винтовки. А на лицах у всех суровая озабоченность, порыв первой радости по случаю победы на этом участке прошел, и наступившая здесь тишина уже не радовала их. Все они понимали, что одной этой победы еще мало, и по той несмолкаемой канонаде, что доносилась до них со всех направлений фронта, знали, что бои там идут с неослабной силой.

Еще более тревожно было на душе у Павла Николаевича. Больше всего болел он сердцем за култуминское направление, откуда до слуха его переливами, как отдаленные раскаты летнего грома, доносился орудийный гул. К этому времени небо прояснилось, белесые рваные облака ветром гнало к северу. Солнце, уже не прячась за тучи, ярко осветило хребет и весь Мотогор до самого устья. И стало видно, как там над сопками вздымались сизые дымки и черные клубы от взрывов, и казалось Журавлеву, что вместе с грохотом боя оттуда наносит на него запахом пороха и крови. Он живо представил себе, в каком тяжелом положении оказались там два полка его красных конников. С правой стороны Мотогора на них наседают японцы и батальон пехоты из «дикой дивизии» барона Унгерна, с левой стороны – один из трех казачьих полков генерала Шемелина, а с Урова – полк бароновской кавалерии.

«Продержаться бы там до вечера… устоять, – мучительно думалось ему, мрачные мысли так и лезли в голову, очень уж большое неравенство сил. – Подбросить бы туда свежий полк, но где его взять? Резервов нет совершенно! Жарко и у Чугуевского, ох как жарко». И глаза Журавлева невольно устремляются в сторону Зэрена, где бушует такой же немолчный гул, грохот боя. На фоне заголубевшего неба видно, как возникают и расплываются над хребтом темно-серые клубочки взрывов.

– Шрапнелью шпарят, сволочи, – слышит Журавлев голос одного из близкостоящих партизан. И в тон ему раздаются другие, такие же грустные реплики:

– Ох и трудно там нашим!

– Сдюжат ли?

– Подмогнуть бы им!

Журавлев знал, что прикажи он этим людям, и они, не рассуждая, немедленно пошли бы на помощь товарищам. Но нельзя этого делать. И, подозвав к себе Коротаева, он приказал: держаться здесь до вечера, крепить оборону.

– Японцы могут попытаться отбить эту позицию, имейте это в виду, – уже сидя на коне, сказал Павел Николаевич. – И вот еще что: флаг наш красный надо поднять здесь! Да повыше, чтобы видно было его далеко. Чтобы возвестил он товарищам о нашей победе здесь, силы им придал в бою, мужества! А я, само собой, еще сообщу об этом же и на все участки фронта.

– Это мы мигом! – с живостью отозвался Коротаев. – А ну, братва, жердь длинную, живо! Во-он на ту лесину укрепить ее, с флагом!

– Правильно!

– Павел Николаевич, погибших товарищей, я думаю, похоронить здесь, в братской могиле, сегодня вечером?

Тяжело вздохнув, Журавлев согласно кивнул головой и построжавшим голосом добавил:

– Японцев сжечь!

Он еще раз оглядел иоле недавнего сражения и с таким осуждающим видом покачал головой при взгляде на разутых японцев, что кое-кому из партизан стало не по себе. Многие уже успели переобуться в японские ботинки, хотя и знали строгий наказ Журавлева, запрещающий подобные действия. Поэтому и помалкивали теперь, пряча глаза в сторону. Лишь Коренев, только что переобувшийся в ботинки на толстой подошве, заговорил, оправдываясь:

– Ты уж на нас не серчай, Пал Николаич. Это ить нас нужда толкает на такое неподобное.

– Некогда, об этом после, – махнул рукой Журавлев и дал ходу коню.

– До чего же ты, пустобрех, непутевый, – напустился на Коренева командир эскадрона. – Тут на фронте вон что творится, а он с ботинками пристал к самому командующему!

– Так я же не за одного себя старался, а за всех нас. Вот и хотел объяснить: раз нету у нас складов с мундировкой, мы и промышляем вокруг врагов убитых! Вить тело-то грешное надо чем-то прикрыть!

– Мели, Емеля, твоя неделя!

– Тебе-то хорошо рассуждать, сапоги на тебе почти што новые. А ты на ичиги мои глянь! Вон они лежат, родимые, на них смотреть с души воротит, а я носил, не жаловался!

При этих словах даже в такой момент, когда было совсем не до смеху, заулыбались партизаны; чуть заметная усмешка тронула губы эскадронного. А словоохотливый Коренев продолжал свое:

– За ради этого и призарился я на ботинки. К тому же их сжигать приказано, япошков-то, так им не все ли равно гореть-то – што босиком, што при всей амуниции. Чего же добру зазря пропадать!

– Хватит тебе. Расходись, дел полно всяких. Вон Сапожников уж и флаг на жердь приладил.

На командной горке Журавлева ожидали гонцы из Богдати от Киргизова и с Усть-Мотогора от Федорова. В обоих донесениях говорилось об успешно отбитых атаках противника, о понесенных в этих боях потерях и о том, что позиции свои партизаны удерживают крепко.

Журавлев уже написал короткие, как всегда, ответы, когда над сопкой центрального участка взвился красный флаг.

– Только что написал об этом, и вот оно, любуйтесь, товарищи! И сообщите об этом всем бойцам нашим! – воскликнул Журавлев, указывая на сопку, где заполоскалось на ветру алое полотнище, и впервые за этот день лицо его озарилось радостной улыбкой.