Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА III

Сердитый, с похмелья, лежал на кровати в горнице покровский поселковый атаман Филат Степанович. Вчера гульнул он на именинах у друга своего Поликарпа Дятлова, да так, что не помнит, как его доставили домой. Проспал бы атаман, вероятно, до самого обеда, если бы не жена.

– Вставай живее, – тормошила она мужа, трясла его за плечо, – солнце-то уж вон куда поднялось!

– М-м, – невнятно промычал атаман, переворачиваясь на другой бок.

– Человек вон приехал с пакетом, – не унималась атаманша, – из станицы, наверное.

– Отвяжись!

– Вставай, холера, дело-то, поди, важное, военное.

– Ох, кого это там принесло опять, – с трудом оторвавшись от подушки, атаман сел, опустил ноги на пол и, облокотившись на колени, сжал ладонями виски.

– Одевайся, Степаныч, ждет человек-то.

– Да будьте вы трижды прокляты! Ни днем ни ночью нету спокою, – ругался Филат, проклиная свое атаманство. Да и было за что: никогда еще не было у него столько хлопот, как в этом суматошном году. То подводы с него требуют, то сено подавай, то овес, то коней, то казаков мобилизуй. А сегодня к тому же голова трещит так, что моченьки нету. – Ох, – поднял он на жену страдальческий взгляд, – посмотри-ка, не осталось ли в графине-то?

Бокал водки, который принесла ему заботливая жена, оживил атамана. В голове у него прояснилось, боль поутихла, он запил водку огуречным рассолом, поблагодарил жену и, одевшись, вышел на кухню. Там ожидали его приезжий паренек лет семнадцати и очередной рассыльный, пожилой сивобородый Федот Нилыч, отбывающий дежурство за сына.

Хозяйская дочь, розовощекая черноглазая Маринка, очень пополневшая на шестом месяце беременности, вынимала из печки пшеничные булки, ставила их рядком на кутней лавке. Пахло печеным хлебом и медовым душком подсыхающей травы, которой застелен чисто проскобленный пол: на столе, исходя паром, шумел пузатый самовар.

При появлении Филата гонец встал, приветствуя атамана, подал ему пакет под сургучной печатью.

Атаман вскрыл пакет, посмотрел на исписанную фиолетовым карандашом бумажку и, досадуя на свою неграмотность, спросил гонца:

– Ты небось грамотный?

– Ага, – кивнул головой парень, – могу прочитать.

– Давай.

– «Покровскому поселковому атаману…» – бойко начал паренек.

Слушая его, атаман лишь головой покачал, дивясь про себя: «Смотри-ко ты, как чешет, не хуже моего писаря. Как водой бредет».

«Первый Забайкальский казачий полк, – продолжал парень, – прибывает в нашу станицу. Предлагаю к 29 мая сего года приготовить сто пудов овса и пять одноконных подвод, каковые предоставить в распоряжение полкового фуражира. Об исполнении донести. Станичный атаман вахмистр Пинигин. Писарь урядник Березин».

К удивлению гонца, атамана не только не огорчили предстоящие хлопоты, но он даже повеселел, выслушав предписание начальства.

– Вот это здорово, Первый полк к нам! – заулыбался он, гладя бороду. – Марина, слышишь?

– Слышу, тятя, Миша приедет! – Маринка так и зарделась маковым цветом, радостью заискрились карие глаза. – Вот не думано-то, не гадано, аж не верится.

– Дуреха, чего же не верить-то, ясно написано: двадцать девятого мая, значит, завтра жди муженька в гости. Иди обрадуй матерю, да начинайте готовиться встретить дорогого гостя. А оно может так получиться, что и господа офицеры к нам пожалуют, ежели полк-то у нас задержится. Иди, а у меня ишо и других делов полно.

И к гонцу:

– А ты, молодец, письмо-то отвези к писарю моему, пусть он там распишется как надо, да скажи ему, чтобы живой ногой ко мне, понял?

– Так точно, господин атаман!

– Ступай.

Парень, подражая старшим, крутнулся налево кругом, вышел. Филат, повеселевший от радужных вестей, и не заметил, что головная боль у него утихла, на душе стало легко, потянуло на разговоры и выпить захотелось.

– Агаха, – позвал он жену, – поставь-ка нам графинчик! Чтобы Федот Нилыч проздравил нас с радостью великой.

– Опохмелился, и хватит, – резко оборвала его атаманша, – напьешься и про дело забудешь! Из станицы-то што пишут, забыл? Надо все исполнить и к приезду зятя приготовиться, родных оповестить, пригласить к завтрему, а у нас ишо не у шубы рукав! Работники на пашне, а надо кого-то за овцой послать в табун, заколоть ее, да поросенка, а то и двух. Да мало ли делов-то?

– Верно, Агаха, верно! – согласился атаман, – А по чеплашечке-то уж налей нам с Федотом Нилычем, выпьем – и за дело. Все справим в лучшем виде. Проходи, дядя Федот, к столу.

Федот не возражал, положив фуражку на скамью, прошел к столу, присел, разглаживая усы. Выпили по одному бокальчику, больше атаманша не разрешила, закусили соленым огурцом.

– Вот что, дядя Федот, – заговорил атаман, – овес-то возьмем, пожалуй, из общественного амбара? Как по-твоему, ладно будет? А потом соберем как-нибудь, возместим, верно?

– Ну что ж, тебе виднее. Из амбару так из амбару. Вахтура позвать, что ли?

– Позови. И десять подвод к завтрему набери.

– Кого назначить?

– Очередь в нижней улице. Значить, так: можно Романа Вдовина, Калинина Михалева, Руфу Пичуева и других там по порядку.

– Поликарпа Дятлова чего обходишь?

– Дойдет ишо очередь и до Поликарпа.

– Там жди, когда она дойдет, – Федот вышел из-за стола, перекрестился на иконы. – Спасибо за угощение.

– На здоровье. Насчет подвод-то поторапливайся.

– Сделаю. Вот насчет Ромахи-то Вдовина поговорить хочу, вить у него парень-то совсем недавно с подвод вернулся – и опять его же? Вить неправильно, Филат Степанович! Плуг остановится у человека, без паров останется! То же самое и у тех ребят. Лучше всего назначить Дятлова, пусть пошлет работника на трех подводах, две взять у Овчинникова, остальные наберем. Вот оно и ладно будет. А у Овчинникова с Дятловым не убудет, и пахота не остановится, у них, окромя рабочих, гулевых кобыл косяки степь красят.

– Это уж дело его, Федот Нилыч, а што касаемо подвод, так у Романа три годных души, а у Дятлова одна! Так с какого же пятерика он за чужие души отбывать будет?

– Ду-уши. А помнишь, веснусь, вот когда также потребовали с нас овес, подводы, коней под верх, так брали по справедливости, у богатых, справных хозяев, так что и пахота ни у кого не остановилась! Оно и правильно, вить вешний день год кормит.

– Это ты про то, как красные-то к нам заходили?

– Восстанцами их называли, а какой они масти, я не интересовался. Димов Михайло каким-то начальником у них. Он, этот Димов, сказывают, в большаках состоит, а человек ничего-о, очень даже справедливый. Что верно, то верно.

– Так ты это што же, Федот Нилыч, – у атамана от удивления глаза полезли на лоб, ломко изогнулись рыжие брови, – Мишку Димова восхваляешь за то, што он тут пропаганды разводил большевицкие?

– Может, он и говорил про каких-то препоганых, я не слыхал, а вот про рабочих да про бедных людей рассказывал – мне даже пондравилось. Хорошо говорил, умный, видать, человек.

– Умный? – Атаман говорил уже сердитым тоном, веселость с него как рукой сняло, – Ничего ты, старик, не понимаешь! Они, эти умные, на словах-то, как на гуслях, жизню райскую сулят людям, а на деле, того и гляди оглоблей в рот заедут! За такие слова, што ты мне тут наговорил, знаешь што бывает? Али в большевики записался, старый хрыч!

– Ты меня не пужай! – взъярился дед, донельзя разобиженный словами атамана. – Не ори на меня, я ить хоть худой, да казак забайкальский, четыре года отслужил верой-правдой царю-батюшке! Два сына в дружине ходют, а ты меня большевиком обозвал! Сам ты, хлеб-соль, не слушай[2]2
  В Забайкалье с большим уважением относились к хлебу, даже говорить непристойные слова воздерживались, если на столе лежит хлеб. А если приходилось ругнуться, то оговаривались: «Хлеб-соль, не слушай».


[Закрыть], большевик окаянный. Не глянется, што я правду сказал про Дятлова? Ишь навадился дружков своих выгораживать!

– Хватит! Указчик нашелся! Все-то командовать зачнете, исполнять будет некому. Ступай исполняй, как приказано!

– Нет уж, как не было правды, так ее и не будет вовек по всему видать, – махнув рукой, дед поднялся со скамьи направился к выходу, ворча себе под нос: – Жизнь подошла проклятая, слова никому не скажи!

Выйдя в улицу, Федот дал волю языку:

– Ишь разорался, стервуга рыжая. Не на таковского нарвался, не таких видал, да редко мигал. Вот назло ему возьму и назначу Овчинникова взамен Ромахи и Дятлова то же самое! Нечего им потакать!

В то же время атаман ругал Федота, меряя ногами комнату. Очень уж досадил ему старик неуместным рассказом про Димова.

– Крыса седая, прохвостень большевицкий. В станицу бы его, старого черта! Неохота связываться, греха лишнего брать на душу, а надо бы проучить, штоб не болтал, чего не следует.

Высокое безоблачное небо голубело над станицей. Жаркий начинался день, опустели широкие елани, на черных полосах свежей пахоты одиноко торчали покинутые пахарями плуги. Распряженные быки и лошади спасались от жары и овода в зарослях тальника возле речки. На полевых станах дымили костры, возле чаевали хлебопашцы. Все они после чая забьются в палатки, берестяные балки и под телеги, чтобы отоспаться, пока не спадет полуденный зной. Все живое попряталось от жары, все вокруг словно вымерло, затихло. Лишь в поселке Покровском необычное оживление: по главной улице с песнями проходил 1-й Забайкальский казачий полк. Посмотреть на казаков сбежались со всего села девки, бабы, старики. Казаки в полку как на подбор: молодые, боевые, обмундирование на всех одинаковое: гимнастерки цвета хаки и такие же брюки с лампасами. Сотня за сотней стройными рядами шли они, колыхая пиками, подмигивая молодухам.

Не в ладах с революцией были казаки Чалбучинской станицы. Из всех ее пяти сел не более десятка человек ушло к красным, все остальные служили в номерных белогвардейских полках, батареях и в станичной дружине. Поэтому и отношение сельчан к первому полку самое доброжелательное: девки улыбаются казакам, бросают им цветы, старики одобрительно кивают головами, судачат промеж себя:

– Вот это по-олк!

– Казачки подобрались один к одному.

– На этих даже смотреть радостно: форма на всех одинаковая, и пики у них, и кони в сотнях по мастям, завьючены как полагается, и казаки молодец к молодцу, сердце радуется! А то вон, как проходил намедни 14-й полк, – помнишь, сват? Я как глянул на них, за голову схватился: не казаки, а сброд какой-то, одеты все по-разному, погоны у кого желтые, у кого красные, не поймешь, навроде казак, а погоны на нем малиновые, адали в пехоте.

– Это же действительной службы казаки. Эти, брат, как одного гнезда собаки, дружные.

– Да, уж от этих пощады не будет красюкам!

– Теперича держись, комиссары!

По-иному заговорили старики, когда следом за полком показалась конно-горная батарея, прислуга которой состояла сплошь из широкоскулых, плосколицых харчен. Очень уж плохими делами прославились харчены даже в тех станицах, что были настроены враждебно к красным партизанам. И здешние старики отзывались о пришельцах недружелюбно:

– Энтих-то зачем напринимали в батарею, што им, казаков наших не стало?!

– Ишь, хари-то какие разбойные, так кирпича и просят.

– Зверюги, как поскажут про них, грабители.

– Жалко, полк-то не остановился у нас. В Горбуновой, говорят, заночует.

– И наших казаков в этом полку пятеро служит.

– Двоих я видел: Сеньку Фанова да Яшку Михалева. Даже поговорил с ними, отпросились они на день своих попроведовать.

– То-то я видел, к атаману один заехал на вороном коне, должно быть, зять его.

– Он самый, Мишка Ушаков, обрадует Маринку.

ГЛАВА IV

Шумно было в этот день и весело в просторном доме поселкового атамана. Сегодня у него радость – хоть на один денек да заехал зять Мишка. По этому случаю и устроил Филат гулянку. На столах у него и вареного, и жареного полным-полно, есть чего и выпить, и закусить. Гости как на подбор самые зажиточные, степенные бородачи, почти все они в старомодных мундирах и сюртуках, шаровары с напуском, на груди медали, кресты, цепочки от часов. На бабах сатиновые кофты, юбки в пять полос, кашемировые платки, на ногах полусапожки с резинками.

Среди гостей выделяется могутной фигурой пегобородый, бровастый Поликарп Дятлов. На широченной груди его блестит георгиевский крест и две медали – память о русско-японской войне.

Гости уже порядком охмелели, развязали языки, затараторили бабы, и только зычный бас Поликарпа перекрыл весь этот гомон.

– Кум Филат, – басил он, раззявя зубастую пасть – с гостем тебя!

– С госте-ем! – подхватили сразу несколько голосов, чокаясь стаканами.

– Здоровья ему дай бог!

– Домой возвернуться подобру-поздорову!

– Да варнаков-то этих, красюков, изничтожить скореича!

– Спасибо, гостюшки дорогие, – раскланивался Филат.

Проходя вдоль столов, он усердно подливал в опорожненные рюмки и стаканы.

– Михайло Матвеич, служивый, – тормошил Мишку сидевший слева от него бородач с желтыми петлицами на отворотах сюртука, с двумя рядами светлых орленых пуговиц, – скоро войну-то прикончите?

– Скоро, – мотал в ответ чубатой головой Мишка.

В новеньком японском мундире с погонами защитного цвета, сидел он в переднем углу и глаз не сводил с открытой двери на кухню, где хлопотали около печки две стряпухи и с ними его Маринка. Михаилу эта гулянка как кость в горле. Ему бы этот день с Маринкой побыть наедине, а тестю захотелось гульнуть, и Мишка не смог настоять на своем. Утешало его лишь то, что пиршество в их доме продлится недолго: кто-то из гулеванов пригласит всю компанию к себе, и пойдут они из дома в дом, пока не обгостят всех участников гулянки. Так оно и получилось; первым заявил об этом Поликарп Дятлов.

– А теперича ко мне милости прошу, – зарокотал он пьяным басом, поднимаясь из-за стола. – Ко мне, господа хорошие.

– Нет уж дозволь, Поликарп Митрич, – запротестовал один из гостей, – Как же это к тебе пойдем мимо моего дома? Рази это порядок? Уж не обижайте меня, гостюшки дорогие, а поначалу ко мне пожалуйте!

– К тебе дак к тебе, – согласился Поликарп. – Пошли-и!

Гости одобрительно зашумели, выходя из-за столов, благодарили хозяев за угощение, потянулись к выходу. Филат, по обязанности хозяина, от большой выпивки воздерживался, на ногах держался крепко. Провожая его, Мишка сказал:

– Вы идите с мамашей, а мы с Маринкой управимся тут, подойдем.

– Миша, казачок ты мой дорогой, – расчувствовался начавший хмелеть Филат. – Как ты, доволен гулянкой, а?

– Доволен, доволен, спасибо!

– Ну я пошел, не задерживайтесь тут, не ломай компанию!

– Придем, – заверил Мишка, помогая тестю сойти с высокого крыльца, а сам в это время думал: «Приду я к вам, черта лысого! Ишь обрадовались казаку семеновскому, а вот что вы запоете, когда заявлюсь к вам без погонов да с красной звездой на фуражке? Небось на гулянку-то вас не потянет тогда!»

Михаил не только знал о существовании в полку заговорщицкой организации, но и был одним из ее участников. В этой организации, созданной покойным Раздобреевым, насчитывалось около тридцати заговорщиков, руководил ими боевой фронтовик урядник Илья Стрельников, ближайшими помощниками которого были вахмистр 5-й сотни Писменов и фельдшер Васильев. Заговорщики распространяли среди казаков большевистские листовки, воззвания, подговаривали их переходить на сторону красных. По этой причине Мишке и отпуск дали всего на один день. Отпуская его, Писменов наказывал:

– Не вздумай задержаться, здесь события назревают важные, и нам теперь не до отпусков.

– Неужто скоро?

– Ждем сигнал. Человека туда послали для связи, понятно?

– Понятно.

– Тем ребятам, какие с тобой тут останутся, не проболтайся под пьяную руку!

– Да ты што? Сроду я не напивался.

– То-то.

Однако уехать из села на следующий день не удалось Мишке, подвели сослуживцы-односельчане, набралось их четверо, и всем так же, как и Мишке, родственники устроили на радостях гулянки, которые продолжались и весь следующий день. Напрасно Михаил пытался отвлечь их от пьянства, уговаривал ехать скорее в полк, казаки и слушать не хотели, стояли на своем:

– Брось ты, Мишка, чего торопишься-то?

– День-то, два и просрочим, так какая беда.

– В кои веки с родными увиделись, да не гульнуть?

И Михаил скрепя сердце махнул рукой и поневоле согласился. «Черт с ними, пусть гульнут еще денек, да и я побуду с Маришей! От Писменова отговорюсь как-нибудь!».

ГЛАВА V

Не задерживаясь в Нерчинском Заводе, центральном селе 4-го военного отдела, Первый полк проследовал в направлении долины Урова и в селе Грязная Зерентуевской станицы остановился на отдых. Туда же на третий день своего отпуска прибыли Мишка и четверо его друзей.

День близился к вечеру, когда они въезжали в село, до отказа заполненное казаками. Куда бы ни глянул Мишка, везде он видел казаков, кое-где оседланных коней. На площади, посреди села, рядом выстроились зеленые походные двуколки, зарядные ящики и три горных орудия, возле которых в струнку вытянулся часовой, широкоскулый, колченогий харчен в японском мундире и с обнаженной шашкой, прижатой к плечу.

Казаки шагом проехали мимо батареи, свернули в следующую улицу, и тут Михаил увидел шагающего им навстречу вахмистра Писменова.

«Вот тебя-то мне и надо», – подумал Михаил и, рысью подъехав к нему, придержал коня, правую руку кинул под козырек фуражки.

– Здравия желаю, господин вахмистр, честь имею явиться!

Вахмистр, молодцеватого вида, кареглазый, с таким же, как у Мишки, черным чубом и лихо подкрученными кончиками усов, ответно козырнул, перевел взгляд на казаков:

– Вы, ребята, езжайте в сотню. Вон мы расположились, с того краю улицы, устраивайтесь на постой. А к тебе, Ушаков, разговор у меня есть.

Казаки отъехали, Мишка спешился и с конем в поводу отошел за вахмистром к дощатому забору.

– Ну? – спросил он, глядя в построжавшее лицо вахмистра. – Ругать будешь?

– Дрыном бы тебя хорошим, дрыном, – не повышая голоса ответил вахмистр. – Тут такое дело заворачивается, а ты там с бабой валандался.

– Да не виноват я, Николай Николаич, сотенщики мои подвели, сволочи, я как ни бился…

– Ладно, – перебил вахмистр, – оправдываться потом будешь, а сейчас слушай: переворот учинить решили здесь, в эту ночь, понял?

– Чего не понять-то? Ясно как день. Только не рано ли?

– Ничего не рано, мы тут… ну, одним словом, так порешили, – и, явно чего-то не договаривая, вахмистр устремил на Мишку пристальный взгляд.

– Ты говори толком, чего мямлишь? – взъелся Мишка, догадываясь, что Писменов что-то от него утаивает.

– Спросить хочу, не струсишь, когда до дела дойдем? С офицерами-то мы нянчиться не будем.

– Ты какой-то чудной сегодня! Чего ты плетешь?

– Скажу начистоту: на собрании вечерось товарищи засумлевались что-то насчет того, что с чистой ли ты душой идешь с нами?

– С чего это им взбрело в башку такое?

– Когда шли через ваш поселок, ребята наши видели, как тебя там встречали. Дознались, что хозяйство у тебя большое, дом такой… одним словом, первейший в своем селе богач! Как же мы можем… Дело-то вишь какое.

– Вот оно што! – расхохотался Мишка. – Всю жизнь в работниках! Вырос в чужих людях, ох и чудаки! Дом-то тестя моего, а я у него тоже почти что в работниках состоял! – И тут Мишка коротко рассказал вахмистру о том, как очутился в богатом доме поселкового атамана.

– Ну тогда другое дело, – заулыбался Писмепов, – а почему переворот решили в эту ночь совершить, момент подошел подходящий. Сам Журавлев будет неподалеку отсюда, с третьим полком ихним, каким сослуживец мой, Мишка Швецов, командует, – в случае какой заминки, они подойдут к нам на выручку. Но зачнем сами, задача такая: штаб захватить, офицеров к ногтю, захватить батарею, пулеметную команду, казаков, какие супротив нас пойдут, разоружить.

– Вот так бы и рассказал сразу, а то ишо засумлевался чего-то? Будто первый раз меня увидел, про Даурский-то фронт забыл? Вместе были, в одной сотне.

– Знаю, Миша, кабы не знал, так стал бы я с тобой растабаривать! Так вот увяжись с Золотаревым Василием, он будет за старшего, крой к нему.

В то время как Михаил устраивался на постой, расседлывал коня, через два дома от его квартиры два казака точили топоры в хозяйском сарае. Большое, из нерчинского камня, круглое точило вертел за железную ручку Григорий Баранов. Точило тяжелое, величиною с переднее колесо, с бурого от натуги лица Григория градом катился пот, даже гимнастерка его взмокла, потемнела под мышками и между лопатками вдоль спины. А могутной, широкоплечий Золотарев все крепче нажимал на широкий плотницкий топор, по лезвию которого стекала желтоватая струйка воды в корыто под точилом. За этим занятием и застал их Михаил.

– Вы что это, по дрова ехать налаживаетесь? – пошутил он, приветствуя односотенцев.

– По дрова, – хмуро улыбаясь, ответил Золотарев и, пробуя пальцем лезвие, спросил: – Писменова видел?

– Сейчас от него. К тебе послал, под твою команду приказал поступить.

– То-то. Четверо нас пойдет. Григорий вот с нами, Трошка Глотов. Выпало нам троих офицеров угробить.

– Нашей сотни?

– Ну да, есаула Миронова, сотника Квятковского и хорунжего Мальцева. Все трое как раз в одном доме поселились, там и наведем им решку. Хватит им над нами издеваться да мирных жителей расстреливать. В Аргунске-то расстрелял Миронов двоих, помнишь?

– Помню. Да в одном ли Аргунске, и расстреливали людей, и дома сжигали, всякого было вдоволь. Ну а других офицеров то же самое?

– Да нет, какие из них не злодеи были – оставим в живых. К примеру, сотника Климова, хорунжего Гаркуша, этих не тронем.

– Та-ак, а топоры-то к чему точите?

– Для этого самого и точим. – И на изумленный взгляд Мишки пояснил: – Решили без шуму, холодным оружием действовать. Вот мы топорами их, гадов.

– Да вы што, ополоумели? – переводя возмущенный взгляд с одного на другого, упавшим голосом еле выговорил Мишка, – В мясники заделались, шашки-то у вас на што?

– Чего ты забоялся-то, – вскипел в свою очередь Золотарев, – Шашки! Сами знаем, для чего они, да беда-то в том, что рубить ими несподручно будет в избе, понял? Вот почему и берем топоры. Так что остынь, не горячись, а лучше закурим твоего, да смени вон Григория, поверти точило.

– Хватит уж, – возразил Баранов, свертывая самокрутку. – Ты што, обтесывать офицеров-то собрался? Или под фуганок их подгонять?

– Неправильно это, не по-казачьи. – Михаил хотя и закурил, и говорил уже спокойнее, но продолжал стоять на своем: – Вы там как хотите, а я так не согласен, шашкой буду орудовать, ежели придется. Шашкой!