Текст книги "Забайкальцы. Книга 4."

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Достанем.

– Тогда только за семенами и дело.

Слушает Егор старика, и душа замирает от радости. И мысленно он представляет себе, как поедет на пашню, на свою пашню, первый раз в жизни! Как пойдет за сохой и как будет вспарывать ею податливую землю, а чапыги будут подрыгивать у него в руках. Впереди на пристяжном коне – сын его, Гошка. И как поедут они с пашни в субботу домой, где ждет их семья. Настя приедет к тому времени, обязательно приедет.

– Да ты спишь, што ли? – толкает его в бок локтем Ермоха. – Чудак-человек, ему про бревна толкую, а он и не слушает? Чего размечтался-то? Все, поди, Настя на уме?

– Нет, дядя Ермоха. – Очнувшись от радужных мыслей, Егор видит, что в заснеженные окна избы пробивается рассвет. Платоновна клюкой в печи загребает угли в загнетку, в избе полусумрак, но огня не зажигают, ни к чему зря керосин жечь. Смущенно улыбаясь, Егор спрашивает, о каких бревнах шел разговор.

– Обыкновенные бревна – на дом. Я уж десятка два свалил летось, ошкурил, надо вывезти их. А как отсеемся весной, ишо заготовим, чтобы на будущий год дом начать строить. Да не какую-нибудь хибару, а настоящий дом, пятистенный.

– Э-э, дядя Ермоха, хоть бы избу построить побольше этой, и ладно. А там, гляди, и амбар потребуется.

– Обязательно. Хлеб-то родится, куда-то надо его ссыпать.

– Так што поживем пока и в этой избе, – заключает Егор. – Тесновато, правда, но ничего, было бы тепло да не угарно.

– Оно конешно. Не взяла бы лихота, не возьмет теснота, – соглашается Ермоха. – А Настя приедет, ишо теснее будет? Не-ет, што ты там ни говори, а новый дом строить надо обязательно.

ГЛАВА XVI

В сельревком Егор пришел на следующий день утром. Он слышал, что под ревком заняли дом купца Хромова, бежавшего вместе с семьей за границу. Теперь над крышей дома трепыхался алый флаг с синим квадратом в левом углу и тремя красными буквами на нем «ДВР». Рядом с большим домом стоял другой – поменьше (в нем раньше у купца был магазин). Теперь он был наглухо заколочен досками.

Страшное запустение кинулось Егору в глаза, когда он, поднявшись на высокое крыльцо дома, окинул взглядом бывшую купеческую усадьбу: полуразрушенные скотные стайки, дворы, одиноко торчала баня без крыши и без двери. В ограде сохранились два амбара, завозня, в которой у хозяина хранились выездные брички, кошевки, новые колеса, сбруя и многое другое. Ничего из этого имущества уже не было, от сарая осталось лишь несколько нижних бревен, возле него вросла в землю жнейка самосброска, без колес, без всего, что было у нее железного. Егор только головой покачал при виде всего этого и потянул на себя входную дверь.

В комнате, отведенной под сельревком, он увидел такое же запустение, как и в ограде. От купеческой мебели не осталось ничего, вдоль стен стояли длинные скамьи да стол в переднем углу под пустой божницей – вот и вся обстановка. За столом на скамье сидел писарь – все тот же Панкрат Михеев, лысый, с черненькой бороденкой, в очках. На единственной табуретке около топившейся железной печки сидел председатель сельревкома Воронов. Широкоплечий, черноусый, в гимнастерке цвета хаки, он топором намелко колол сухие чурки и подкидывал дрова в печку. Увидев Егора, поднялся ему навстречу.

– Товарищ Ушаков? Здравствуй, дорогой! Рад видеть тебя живым да здоровым. Насовсем?

– По чистой! Навоевался, хватит! – Крепко пожав председателю руку, Егор поздоровался с писарем, спросил: – Все пишешь, Панкрат Ильич?

– Пишу, – вздохнул старик, – да вот писать-то скоро будет не на чем. Намедни достал немного бумаги в станице, в волости то есть, испишу ее, и хоть матушку-репку пой. Впору на бересту переходить.

– Да-a, бумагой бедствуете, а вон ее сколько у вас навешано! – Егор, улыбаясь, оглядел обшарпанные, прокопченные табачным дымом стены, на которых во множестве были наклеены прошлогодние плакаты, воззвания. С простенка на него указывал пальцем красноармеец с винтовкой в руке, под ним надпись: "Я записался в Красную гвардию, а ты?" – Вить устарели они, поснимайте – вот вам и бумага!

– Дойдет до этого. Садись, – опускаясь на скамью, сказал председатель.

Егор присел рядом, извлек из кармана кисет.

– Атаманствуешь, значит?

– Приходится, – пожал плечами Воронов. – Хозяйствуем!

– Плоховато хозяйничаешь, даже дров для себя не могли запасти! Полюбовался я на вашу работу, сарай дожигаете на топливо, а потом за что приметесь, за амбары или завозню разочнете?

Егор знал Воронова еще по Даурскому фронту, где он командовал взводом красногвардейцев, затем эскадроном красных партизан у Журавлева. Знал его не только как большевика, но и как рачительного хозяина. И вот теперь дивился, почему у него так получается.

– Все это верно, – свертывая самокрутку, отозвался Воронов. – Но, во-первых, я и в председателях-то без году неделя, а во-вторых, дел свалилось на мою голову – не продохнуть. Порядок в хозяйстве наведем, но сейчас не до этого. Про себя скажи, чем думаешь заняться?

Егор, утром прочитавший письмо Насти, присланное ею в декабре минувшего года из Благовещенска, решил поехать туда и разыскать ее. Об этом он и сказал Воронову.

– Зряшное дело, – Воронов, прикурив от зажженной лучинки, протянул ее Егору, повторил: – Зряшное. Теперь до Благовещенска скорее пешком доберешься, чем по железке нашей. У меня племянник из Хабаровска на двадцать четвертый день заявился, холоду хватили в дороге и голоду вдосталь. Дрова для паровоза сами пилили, останавливаясь в лесу. Да это не беда, кабы везли, а то полдня везут, а двое-трое суток стоят на станции. То паровозы заморожены в депо, то везти некому, железнодорожники в деревню подались харчи добывать. Про контрвалюту слыхал?

– Слыхал. Рассказывали в Сретенке. Рабочим денег не платят, нету их. Работают люди за один лишь паек, голодуют. Так руководители придумали: то керосину где-нибудь достанут, выдадут заместо денег бутылки по три-четыре на паек или мыла стирального. Словом, все, что можно увезти в деревню да сменять на хлеб. Вот это и есть контрвалюта.

– Точно… но керосин али мыло – это нужный товар, ходовой. И хлеба наменять можно, и картошки. А к нам в Ключи из Нерчинска один работяга кандалов приволок полмешка на саночках.

– Ха-ха-ха, – вот это торгаш!

– Смешно тебе, а ему, бедняге, не до смеху: семья, дети малые.

– Ну и что, распродал он свое добро?

– А что ты думаешь, наменял и хлеба печеного, и муки, и картошки. Ведь из них и подков наковать можно, и бороновые зубья, да мало ли на что железо нужно в хозяйстве. Да-а, вот как живется рабочему классу, а не хныкают. Вот хоть тебя взять: тут дел невпроворот, а он жену разыскивать наладился.

– Так вить жена – тоже человек.

– Само собой. А ты – большевик?

– Вступил в прошлом году в партию.

– Это хорошо. Значит, поступать должен по-партийному, не о бабе думать. Видишь, какая разруха во всем? Я только вчера приехал из Заозерной, на совещание нас, большевиков и партизан, вызывали. Из Читы приезжал Жданов, помнишь?

– Это который первым председателем ревкома был в Нерчинске?

– Он самый. Так вот, порассказал он, как дела обстоят в области и за что нам бороться в первую очередь. Весна подходит, а что беднота посеет?

Егор вспомнил разговор с Ермохой: прав был старик!

– Действительно, – вздохнул он, притушив докуренную самокрутку. – Контрвалюты и той нету у нас?

– Найдется кое-что получше. Богачей наших пощупаем, попросим у них семян взаймы до осени – всего и делов.

– Так они тебе и дадут, разевай рот пошире!

– Дадут, если сумеем попросить. Кое-где так и поступили и семенами обзавелись. Жданов советовал то же самое. Нас теперь тут три коммуниста, а их всего-то в станице с десяток едва наберется. Да еще партизан у нас двадцать четыре человека. Это, брат, сила, и стыдно нам будет, если мы бедноту без семян оставим.

– Попробуем.

– Тут и пробовать нечего. Завтра же приступим к действию. У нас посевная тройка создана, и тебя в нее включим. К каждому присоединим человека по два партизан, разобьем село на участки – и начнем.

Грустно было на душе у Егора, когда возвращался он из сельревкома. А день стоял не по-зимнему чудесный: солнечный, как всегда в Забайкалье, легкий, бодрящий морозец, при котором хорошо дышится, освежал лицо. Чувствовалось приближенно весны, и голуби на крышах ворковали уже по-весеннему. Но с ума у Егора не шла Настя: где она? Что с нею? И поехать нельзя, дел всяких впереди пропасть, по всему видать, не обойдется без классовой борьбы, о которой предупреждал на прощальном митинге комиссар фронта Плясов.

На следующее утро в сельревкоме собрались члены посевной тройки и девять человек партизан из самых боевых активистов. Егор, перед тем как пойти, достал из седельной сумы наган, протер его тряпкой, зарядил и положил в карман. Наблюдавшая за ним Платоновна спросила с тревогой в голосе:

– Куда опять?

– В ревком, мама.

– А ружыо-то эту к чему берешь?

– Да так, велели принести, – соврал Егор матери и, краснея за эту ложь, отвернулся, чтобы снять с гвоздя полушубок. – Проверять, наверное, будут да в списки заносить.

Партизаны в ожидании Егора дымили самосадом. Почти со всеми ими он встретился впервые после войны, а бородача в японском полушубке даже узнать не мог. Приходу Егора сельчане были рады, поздравляли его с возвращением, вспоминали минувшее.

– Здорово, казак! Навоевался?

– Хватит, десять лет отломал.

– Так вить и я то же самое.

– Повезло нашему году!

– Меня, поди, и не помнишь?

Егор, смутившись, пожал плечами: не помню.

– Кончайте, товарищи, кончайте, – Воронов постучал по столу карандашом, – пора выходить. Запомните, как договорились: зерно на семена мы просим взаймы, выдадим расписки, что осенью вернем полностью. Если удастся, как задумали, это будет великое дело. Обеспечим бедноту семенами. Надо убедить хозяев, ведь не звери же они. Ну, конечно, чтобы никаких грубостей, нажимов. Понятно?

– Понятно!

– А ежели который, контра заядлая, заартачится, в зуб ему глядеть?

– Убедить надо словами.

– Черт его убедит, такого вот, как Тит Лыков. Да мало ли их у нас эдаких подобных!

– Можно доказать и Титу, а чтобы приказать им, этого нельзя.

– Знаешь что, Игнат Фомич, ослободи меня от комиссии этой. Назначь заместо меня хотя бы Степана Трубина, человек он обходительный, грамотный. А я, сам знаешь, какой нервенный и не привык с буржуями ласкаться.

– Ничего-о, со мной пойдешь, я разговаривать с ними буду.

– Рази што так.

С Егором пошли бородач Лаврентий Сутурин и давний друг его и сосед Алешка Голобоков. В конце девятнадцатого года он сбежал от белых к партизанам и домой заявился лишь двумя неделями, раньше Егора.

Денек сегодня такой же, как и вчера, ласковый, солнечный; глянцевито блестит в улице накатанная за зиму дорога; чей-то работник уже едет из лесу на четырех лошадях; сани бесшумно скользят по обледенелой дороге; бревна постукивают на ухабах. Из соседней улицы гулко доносится дробь ручной молотьбы, в другом месте тарахтит веялка.

Участок Егору достался большой – две крайних улицы.

– С кого начнем? – спросил он, когда они вошли в первую улицу.

– Давайте с Ивана Евдокимовича, – предложил Алексей. – Человек он хороший, согласится.

Хозяин, сивобородый человек лет пятидесяти, встретил сельчан приветливо:

– Проходите, садитесь, служивые. С приходом вас.

– Спасибо.

– Старуха, давай-ка самовар живее!

– Спасибо, Иван Евдокимович. Только вить некогда нам, по делу мы к тебе.

– По делу? Что это за дело такое?

– Насчет семян, Иван Евдокимович. Пришли попросить у вас взаймы до осени пшеницы сто пятьдесят пудов.

– То ись как это взаймы, кому? – дивясь неожиданной просьбе, хозяин повел глазами по лицам пришедших.

– Сельревкому, Иван Евдокимович, в общественный амбар. Документ выдадим форменный, а осенью вернем все сполна.

– Та-ак, – согласно кивнул хозяин, гладя бороду. – Оно, конечно, бывало у меня такое, выручал людей. Только вить хлеба-то у меня, можно сказать, в обрез. Для себя-то хватит, а лишнего почти что нет.

– Э-э, не прибедняйся, Иван Евдокимович, уважь нашу просьбу, – убеждающе заговорил бородач Сутурин. – Сделай доброе дело, убытку не понесешь никакого. А люди тебя благодарить будут за выручку, и власти угодишь. Власть народная, она добро помнит и в случае беды какой заступится и зазря в обиду не даст.

Бородача дружно поддержали Егор с Алексеем, и хозяин, подумав, согласился:

– Ну что ж, раз такое дело, пишите сто пудов. Больше-то не могу.

– Спасибо, Ивап Евдокимович, завтра мы подъедем за пшеницей и документ тебе выдадим.

– Хорошо для начала, – ликовал Егор, когда все трое вышли на улицу. – Ежели так и дальше пойдет, будут у нас семена.

Неплохо получилось и во втором доме, и в третьем. Когда подходили к дому Тита Лыкова, в списке Егора ужо значилось двести пудов пшеницы и сорок пудов ярицы.

Большой добротный дом Лыкова выделялся красивыми, сверкающими белизной окраски наличниками. Только у него одного дом был покрыт железом и выкрашен ярко-красным суриком.

– В гробу, видеть бы этого подлеца, – сквозь стиснутые зубы процедил Алексей, – чем идти к нему выпрашивать милости, спину гнуть перед контрой.

– Ничего не поделаешь, Алеха. Мы же для большого дела стараемся. Раскланиваться перед ним не будем, поговорим по-человечески.

– Послушается он нас, как же! Помнишь, как он меня обжулил с конем-то? Мало того, что Рыжка моего захапал, еще и отрабатывать мне пришлось в придачу.

– Знаю, Алеха. Знаю, что Козыря, Сашку Анциферова и Мельникова он же угробил – выдал их карателям. Но об этом пока помалкивай, придет время, припомним ему и Рыжка твоего, и ребят наших расстрелянных. Сейчас только о пшенице разговор поведем, о другом – ни гугу.

В дом к Титу заходить им не пришлось. Когда зашли в ограду, он уже шел им навстречу с гумна, на ходу охлопывая рукавицей приставшие к стеганке пшеничные остья и мякину. С гумпа доносился стукоток работающей веялки. Больше десяти лет прошло с тех пор, как Егор видел Тита Лыкова в последний раз. Казалось, время щадит бывшего атамана Верхних Ключей, лишь бороду ему подморозило сединой, а вид у него по-прежнему молодцеватый, и одежка сидит на нем ладно. Новехонькая стеганка подпоясана сатиновым кушаком, подвязки на унтах блестят медными колечками, на голове шапка из лисьих лап, наушники ее схвачены наверху голубой лентой.

Заговорил с ним, как было условлено, бородатый Сутурин.

– По делу к вам, Тит Иванович, – поздоровавшись, начал он. – Просьба к вам такая, пшеницы позаимствовать в общественный амбар для посеву.

Сощурив в ухмылке карие с нагловатой хитринкой глаза, Тит отрицательно покачал головой и как отрезал:

– Нет, не будет!

– То ить как же это так, Тит Иванович? Мы ведь от всего общества просим тебя помочь сельчанам в такое трудное время.

– А ежели я не желаю? Да и пшеницы у меня нету лишней.

– Это уж ты зря, брат, мы-то знаем, к кому идем с просьбой. Пшенички-то у тебя побольше, чем у других прочих.

– Про это дозволь мне самому знать! – Сверля Сутурина негодующим взглядом, Тит багровел лицом от злости. – В своем доме я сам хозяин.

– Мы же к тебе по-доброму.

– Нету у меня пшеницы, русским языком сказано. А хоть бы и была, так не дал бы. Нечего на чужое добро зариться.

– На чужое? – с лицом, перекошенным от злости, Алексей вплотную подошел к Титу Лыкову. – На чужое, говоришь? А ты забыл, как я на тебя робил ни за грош, хапуга!

Сутурин пытался удержать Голобокова, но уже и Егор напустился на Лыкова. А тот рукавицы сбросил, подсучивая рукава, рычал:

– Грабить пришли? Грабить… вашу мать! Сволочи, душегубы.

– Мы душегубы? – вскипел выведенный из себя Егор. – А ты про себя забыл, подлюга? Кто Сашку Анциферова выдал карателям? Козыря, Мельникова кто, я тебя спрашиваю? – и, сбросив с себя рукавицы, левой рукой ухватил Тита за воротник стеганки, правой выхватил из кармана наган.

– Стой, что ты! – подскочивший к Егору Сутурин ухватил его за правую руку.

– Пусти! – отбивался Егор. – Пусти… я его, гада!

Сутурину помог Алексей. Вдвоем они вырвали у Егора наган, оттащили его от Лыкова.

– С ума ты сошел, – ругал Егора Сутурин. – Сам пойдешь под суд за такое самоуправство, и нас из-за тебя по голове не погладят.

– Пусть судят, – все еще не остывший от злости, выкрикнул Егор. – Зато этот предатель землю нашу топтать не будет.

– Ох, Егор…

– Чего разохался, в судах-то теперь наши люди заправляют, разберутся, что к чему.

Бледный с перепугу Лыков отошел в сторону, тяжело дыша, присел на кучу дров, дрожащими руками пошарил по груди, хотел застегнуть ватник, но верхняя пуговица оказалась оторванной. А возле открытой калитки уже толкались ребятишки, набиралось их все больше, через головы их заглядывала в ограду баба с ведрами на коромысле.

– А вам чего тут надо? Киш, враженята! – шикнул на них Сутурин. Прогнав любопытную ораву, он закрыл калитку на засов и, подойдя к Лыкову, присел с ним рядом.

– Здря ты меня не послушал, Тит Иванович! И чего заупрямился, скажи на милость? Подписал бы по-хорошему двести пудов, а осенью получил бы обратно сполна. И неприятности этой не получилось бы, чуть до смертоубийства не дошло. Оно и Егора понять надо, парень-то он хороший, но издерганный на этих войнах, нервенный стал неподобно. А тут ишо про Саньку с Козырем услыхал.

– Так их же каратели расстреляли. А я-то при чем тут?

– Я и не говорю, что ты. Люди доказывают, а вить на каждый роток не накинешь платок. К тому же атаманом-то был ты как раз в это время. Вот Егор, как услыхал такое, и озлел. Послушай меня, Тит Иваныч, подпиши двести пудов, и все обойдется по-мирному. Даже благодарить тебя будут за это.

Тит скосил на Егора и Голобокова злобный взгляд (те сидели на приступке амбара, курили), обернулся к Сутурину:

– Ладно, подпишу, только ради тебя, Лаврентий Андреич. А этих прохвостов… я их через порог зрить не хочу!

– Вот и все, – заулыбался повеселевший бородач и, поднявшись, крикнул друзьям: – Товарищи, давайте сюда! – И, когда те подошли, продолжал: – Согласен Тит Иваныч. Записывай, Егор, двести пудов пшеницы.

– Давно бы так, – не глядя на Лыкова, буркнул Егор. – Записать, конечно, запишем. А получить пшеницу надо сразу, сейчас же.

– А чего сразу-то? – удивился Сутурин.

– Того, что он может и передумать, понятно? Подвод нету? Найдем! Алеха, живой ногой к себе, запряги двух копей в сани да Ермохе нашему скажи, тот запрягет двух – и обое сюда А мы тут с дядей Лаврухой пшеницу нагребем в хозяйские мешки. Крой, Алеха!

– Можно и так, – согласился Сутурин, – тогда уж ты, Тит Иваныч, покажи, в каком амбаре. Открой, пожалуйста.

На следующее утро Егор с Алексеем Голобоковым пришли в сельревком в числе первых. Вскоре подошли и остальные члены посевной комиссии.

– Проходите, товарищи, садитесь, поговорить надо, – обратился к ним Воронов и, подождав, когда все уселись по скамьям, продолжил: – Начало у нас получилось удачное, около двух тысяч пудов пшеницы и ярицы записали у желающих дать нам это зерно взаимообразно до осени. Сегодня мы это дело продолжим, вчера еще не всех обошли. Все, товарищи, шло хорошо, но были и проступки с нашей стороны. – Воронов поглядел в сторону Егора и закончил: – Ушаков, заместо того чтобы по-доброму договориться с человеком, наганом агитировал Тита Лыкова.

Рокот многих голосов всколыхнул тишину. Партизаны переговаривались, одобрительно кивали головами, а сидящие ближе к Егору сочувственно пожимали ему руку.

– Молодец, Егорша!

– Правильно поступил, чего там!

– Его убить надо, предателя, – с дрожью в голосе заговорил старик Софрон Анциферов. – Зрить не могу эту собаку бешеную за сына моего, Сашку!

– Да-а, он выдал карателям посельщиков наших.

– Диву даюсь, как это он до сих пор за границу не смылся.

– Говорят, дружок, бывший его командир, теперича в Чите в больших начальниках ходит, не то эсер, не то меньшевик. Даже в гости приезжал к Титку, сказывают.

– Мало ли што, а раз предатель – судить его, гада! Товарищ Воронов, в самом деле, чего это мы в суд не потянем Титка? Он, подлюга, товаришов наших выдал карателям, а мы в зуб ему заглядаем!

– Нельзя, товарищи.

– Нельзя? А ему убивать людей можно?

– Верно Демин говорит: судить Титка, кровь за кровь!

– Правильно.

– Нельзя, товарищи, – поднявшись из-за стола и упираясь на него руками, повторил Воронов. – Я и сам за то, чтобы притянуть Лыкова к суду, даже в прокуратуру обращались насчет Лыкова. Ничего не вышло. Знать-то мы знаем, что Лыков погубил наших людей, а чем это докажем в суде? Свидетелей этому нет, тоже и документов.

– Как его не кокнули наши? Вить заходили партизаны и к нам в Верхние Ключи.

– Так он же убегал от красных в лес.

– Кончайте, товарищи, все! – заторопил собравшихся Воронов. – Давайте снова по своим участкам. Но чтобы таких грубостей, как вчера у товарища Ушакова, больше не повторилось.

В то время как этот разговор происходил в сельревкоме, бабы у колодца чесали языки о том же самом.

– Говорят, вчера Егорка Платоновнин Тита Лыкова избил.

– О-о, за што же он его?

– Втроем его били: Егорка, Алеха Голобоков да ишо Сутурин. Егорка-то ливольвером Тита бьет да приговаривает: это тебе за Сашку Софронова, это за Козыря, за Мельникова! До смерти забили бы они Тита, да откупился он от них: амбар пшеницы им отвалил!

– Ох, ужасти какие!

– А я слыхала, что на семена собирали пшеницу, взаймы будто брали.

– Может, кое-кому и дадут для отвода глаз, а остальное промеж себя разделят!

– А вить верно, старик-то Ермоха два воза мешков с пшеницей повез от Тита Лыкова, своими глазами видела. Он ведь у них живет, у Платоновны.

– А Платоновна-то, хваленая-перехваленая, вдова честная, полюбовника завела на старости лет…

– Ой, што вы, врут.

– Ничего не врут. И сынок Егорка такой же похабник, у живого мужа жену отбил.

– Это что-то про него сказывают… – и присекла язычок бойкая говорунья: к колодцу подходили две "большевички" – так в Заозерной станице, да и по всему Забайкалью называли жен не только коммунистов, но и беспартийных красных партизан. В годы войны большинство казаков из Верхних Ключей воевали против красных, около двух десятков из них ушло за границу. Это сказалось теперь и на отношениях между сельчанами: косо посматривали на большевиков бывшие семеновцы, а уж про богачей и говорить нечего.