Текст книги "Родная сторона"

Автор книги: Василь Земляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Ничего не случилось. – Зоя смущенно опустила глаза. – Проводи меня в бригаду.

На повети виднелись аисты. Один из них, верно самый любопытный, взобрался на шпиль крыши.

– Это лишний, – показал на него Евгений.

– Как лишний? – искоса, недоверчиво посмотрела Зоя на Евгения.

– Для него нет пары… Полетит в теплые края, там и найдет пару.

Зоя представила себе, как птица где-то далеко-далеко над Кубанью, над Доном, а то и дальше будет искать пару, как будет разговаривать там со своей милой, а весной приведет ее сюда. А может, она сюда не вернется? И это возможно. Высушат болота, и все аисты переселятся в другие места. Ей будет жаль их, она к ним так привыкла. Разве мало верхушек вяза надломила она в лесу, чтоб аистам было удобно вить гнезда…

– Эх ты, славная моя полещаночка!

Евгений привлек ее к себе, горячую, благоуханную лесную девушку. Вспомнил, как вместе сено убирали…

Зоя нащупала на его ладони мозоли от косы. Подумала: «Что значит без привычки…» Прильнула к нему. Слышала сразу два сердца: его и свое. Аисты, любопытные птицы, глядели с крыши старой повети. В антенне загадочно гудел ветерок.

Зое шло восемнадцатое лето…

* * *

Евгений проводил ее за село.

– Дальше я пойду одна, – со скрытой хитринкой промолвила девушка. Ждала, что он не согласится. А он:

– Иди, Зоя, иди…

У девушки сжалось, похолодело сердце, но она ничего не сказала.

Вернувшись на свой двор, Евгений лег в повети на пахучем сене и уснул беспокойным сном. Снилось ему, что у Зои свадьба. Но странно, почему рядом с ней никого нет? Ищет он, ищет и не может найти.

…А Зоя идет одна, грустная, подавленная, вспоминает свои встречи с Евгением, а связать сноп этих воспоминаний нечем. Словно кто выдернул из рук свясло.

В усадьбе МТС, в доме, где находится контора, светится окно профессора Живана. Еще совсем рано, у Шайбы темно, у Стерновых темно, а он уже встал. Над чем он думает, ее строгий и добрый дядя Живан? Это он уговорил Карпа взять ее учетчицей, это он всякий раз, когда встречает ее, заботливо спрашивает: «Ну, зоренька, ты еще не на тракторе?» Собирает на лугах травы, сушит их, перекладывает мхом, как тогда в партизанах, а теперь еще и землей стал интересоваться. Видела, как он нес землю в колбочках: с луга, с болота, с песков, со всех мест, где собирал травы. Может, зайти к нему, сказать, что они уже копают на Вдовьем болоте канаву? Пошла на огонек. От ворот МТС послышались тяжелые шаги: может, Живан? Нет, у него не такая походка. Вот скрипнула калитка, и из густого предрассветного сумрака вышел Шайба. В руках у него шевелилось что-то живое, черное. Зоя вгляделась и вздрогнула:

– Куда это вы, Максим Минович?

– Я давно собирался оставить эти проклятые места. Но замены не было и меня не отпускали. А теперь пусть поорудует твоя соперница вместо меня. А я – в управление. Меня туда давно приглашают. Надоело мне здесь. – Он погладил то, что нес в руках. – Утром уезжаю, вот и хочу выпустить ворону. Пусть летит к своим. А ты откуда?

Зоя промолчала, и он сочувственно покачал головой:

– Держись Пороши, не то и с тобой будет, как со мной…

Так все говорят: «Держись Пороши»… Набежала неожиданная слеза. И чтобы скрыть ее, Зоя наклонилась, провела ладонью по крылу вороны.

– О, она у вас спокойная.

– Очень спокойная.

– Дайте ее нам в бригаду. Все ж хоть память о вас останется.

Подумав, Шайба погладил ворону и сказал:

– Бери. Не на память, а просто так… Прощай, Павочка! Можно было и не так устроить жизнь.

* * *

Пока Тодось Сечка заправлял машину, Товкач с Шайбой прохаживались по двору.

– Ну, Филимон Иванович, – грустно говорил Шайба, – я еду… Очень жаль, что вы без образования, – потянул бы и вас с собой. Кузьма Митрофанович берет меня агрономом главного управления. Теперь я на все МТС агроном. Здесь не оценили, а он, видите, в какие ранги меня выдвигает!

– Вижу, голубчик, – с завистью сказал Товкач. – Оттуда и до министра рукой подать.

– До министра нет, но где-то около – да, анкета у меня подходящая! – с достоинством промолвил Шайба. – Но слушайте, что я скажу вам на прощание. Сбейте гонор с Бурчака! Так сбейте, чтоб эта зелень всю жизнь помнила нашего брата. Для этого у вас есть два прекрасных варианта. – Шайба вынул из портфеля переведенную на кальку карту-схему и развернул ее перед Товкачем. – Это Вдовье болото. А это Магистральная канава, по которой вы хотите вывести воду в Уборть.

– Голубчик, кто хочет? Меня насильно загнали в болото!

– Вода из болота не пойдет в Уборть. Ни за что не пойдет, потому что Уборть выше болота. Я раздобыл точные данные. Целое лето рыли канаву, столько средств, столько труда вложили, а все, как видите, ни к чему. Вот и надо спросить этого ученого мужа: чем он думал? Так спросить, чтоб у него в глазах потемнело! Публично, на собрании. Только за одну эту штуку колхозники свернут ему шею. – Шайба спрятал карту. – А теперь второй вариант. Бурчак наобещал людям хлеба и денег на трудодни. А вы поинтересуйтесь сами, как мудрый хозяин. Попомните мое слово: он и половины обещанного не выполнит! Вот вам и обман народа… Спросите его, где обещанный хлеб, где деньги. Давай, раз обещал! А нет – так за ушко да на солнышко. Я со своей стороны помогу по линии управления. Одну комиссию, другую… Эх, Филимон Иванович, в нашу эпоху надо смотреть в корень.

– Да, да, голубчик, побольше бы сюда комиссий! А я его изнутри заминирую.

Подкатила летучка.

– Опасно на такой лайбе ехать в город, – буркнул Тодось Сечка, прислушиваясь к неровному стуку мотора. – Вам ничего, а у меня права отберут.

– Кто посмеет?

– Не знаете кто? Инспекция права отбирает.

– Какие могут быть инспекции? – сказал Шайба, протискиваясь в кабину. – Ты знаешь, кто я теперь такой? Надейся на меня!

Долго не могли тронуться с места, наконец поехали.

– А права все-таки отберут, – беспокоился Товкач. – И чин не поможет…

Желтая пыль скрывала за Шайбой неровную разбитую дорогу.

– Комиссий побольше! – потирал руки Товкач, направляясь на болото. Весь день он ходил вдоль канавы, о которой говорил Шайба, и, злорадно усмехаясь, напоминал людям: – А вы знаете, голубчики, что эта канава ни к чему?

– Как ни к чему?

– Говори, Филимон. Если так, зачем понапрасну в болоте гнить?

– Я и говорю, что вода по этой канаве в Уборть не пойдет.

– Неправда, дяденька! – возразила Зоя, с позволения Карпа Силы взбираясь на трактор. – Раз Бурчак сказал, значит вода должна пойти. Он агроном, он знает. – И неуверенно повела трактор по трассе канала. Диски рвали старую дернину, крошили ее, а вслед за этим люди углубляли канаву. А что, если вода и в самом деле не пойдет?

Вечером, придя домой, Товкач задал Василинке задачу.

– Ну-ка, Василинка, давай погадаем: будет твой отец в Замысловичах председателем или не будет? Помножь мне эту цифру на эту. – Цифры были у него записаны на клочке бумаги. – Теперь раздели на все трудодни – вот на эту цифру. Ты ученая – считай точно.

– Мало, отец, выходит, – покраснела Василинка.

– Глупенькая, это и хорошо. Чем меньше выходит, тем больше шансов у твоего отца… Это зерно. Теперь давай проверим деньги. Считай точно.

Посчитала и деньги. Товкач удовлетворенно подкрутил усы и вышел на кухню.

– Настя, будет твой Филимон председателем! Чтоб я так жил, будет! – Надел шляпу и собрался уходить.

– Куда, Филимон? – спросила Настя с порога. – Куда на ночь глядя?

– В Ковали, к Роману.

– Ой, Филимон, сейчас так строго. Не ходи, Филимон!

Но заманчивая мысль так глубоко засела в голове Товкача, что он не мог не выложить ее Роману Колеснице.

– Роман, – тихонько постучал он в окошко. – Это я, Товкач.

– Какой нечистый принес тебя в такую пору? – отозвался Роман за окном. Он долго не мог зажечь спичку, а Романиха ворчала на печке. Наконец Роман засветил керосиновую лампочку и, кряхтя, открыл дверь. Оглянувшись, не следит ли кто за ним, Товкач вошел в хату.

Удивился: хата старая, покосившаяся, и в ней не так уж много добра: деревянная кровать грубой работы, старый стол с резными ножками, источенными шашелем, длинная дубовая скамья от стены до стены, и, – единственное, что заметил Товкач нового, – сундук, тяжелый, лакированный сундук с замком, не меньшим, чем на колхозной кладовой. «Ага, голубчик, – поймал его Товкач. – В сундук все сложил, а остальное у тебя так, для отвода глаз». Рыжий Роман в чистом исподнем сел на скамью и спросонок чесал шею. Возле печи стояли его знаменитые сапоги, смазанные дегтем.

– У тебя из чужих никто не ночует? – спросил Товкач.

– Нет никого. Когда был председателем, ночлежники частенько докучали, а сейчас спокойно. Теперь все в Замысловичи, а в Ковали никто и не едет. Захирело село, иногда даже страшно становится – как будет дальше?

– Слушай, Роман, ты хозяин и я хозяин. А руководит нами такой недоросток, что я не раз думал: до чего мы дожили, Роман? Какой-то Бурчак командует нами, вершит делами в таком большом хозяйстве. Я считаю, это ненормально.

– Конечно, ненормально, – вставила Романиха с печки. – Ему с моим Романом вовек не сравняться. Это хозяин, а то что? Где мой Роман шаг ступит, там Бурчаку три дня ходить.

– Так вот слушай, Роман, дальше. Надо скинуть Бурчака с председателей.

– Романа выбрать председателем! – свесилась с печки Романиха.

– Цыц, дура! – прикрикнул на нее Роман. – Твой голос этого не решает.

– Это уже народ скажет, – утихомирил их Товкач. – Тут главное – Бурчака столкнуть. А столкнуть его надо таким образом. Слушай меня, Роман, внимательно. Бурчак наобещал много: и хлеба, и денег, и даже сала собирался дать. Словом, такой трудодень закатил, что нужно весь колхоз раздать и то не хватит. А наше дело маленькое: сказал дам – так давай, черт тебя подери! Я знать ничего не хочу! Давай – и точка! А дать не так легко. Я подсчитал все доходы, и получается как раз половина того, что он обещал. Это же хозяйство! Сколько всяких усушек, утрусок, пропаж всяких сколько?! А он, дурак желторотый, этого не понимает. Хорошо, если хоть половину выполнит из того, что наобещал. Мы с тобой с запасом, нам ничего, а людей, голубчик, это беспокоит.

– С моим Романом сделаешь запасы! Как же, держи карман шире… – заерзала на печи Романиха. – Слышишь, что человек говорит? А где, Роман, твои запасы?

– Молчи, старуха! – огрызнулся Роман, невольно украдкой бросив взгляд на сундук. – На черный день и тебе хватит. Иной только станет председателем, сразу себе хату и сарай и хлев поставит, а Роман нет, Роман не дурак. Он в старенькой хате живет… Хе-хе! Хату никогда не поздно поставить…

Роман наклонился к Товкачу:

– Ну, Филимон, говори дальше.

– Люди, знаешь, какие? Людям говори правду. А здесь выходит обман народа: обещал одно, а дает другое. Вот тут-то его спросить: где хлеб, где деньги? Людей против него поднять. Только тонко, хитро… Мы в стороне, нам бы только толкнуть против него двух-трех самых заядлых, а там уж народ свое сделает. Народ, Роман, сила – что захочет, то и сделает.

Долго советовались. Вдруг на этот тайный совет налетела буря, затрясла хату, зашумела осокорями во дворе и после долгого безводья ударила в окна крупными каплями дождя. Невдалеке прокатился гром, словно кто-то погнал тяжелую колесницу по всему небу…

– Ой, люди добрые, какая буря! – крестилась на печи Романиха.

Земля покачнулась, задрожал огонек от раскатов грома, и Товкачу стало страшно в этой ветхой, низенькой хате, где на залатанном потолке еще остался след копоти от лучины и пахло дегтем…

На другой день Товкач собрал свою бригаду и пошел в Замысловичи. Больше всех угрожал Бурчаку Григорий Пропажа, которого на селе прозвали «Отдай коня», угрюмый человек с острым красным носом и синеватыми пятнами на лице. Когда организовался колхоз, он на второй день прибежал с топором на колхозный двор и, подзадоренный кулаками, бросился на тогдашнего председателя: «Отдай коня, а не то зарублю!» Он взял своего коня, однако быстро передумал и ночью, чтоб никто не видел, привел обратно в общественную конюшню. Но с тех пор, уже четверть века, его называют не иначе как «Отдай коня». На каждом собрании, как только он получал слово, начинал с того, что он, Григорий Пропажа, честный колхозник, но кто-нибудь шепотом бросал: «Отдай коня», и в зале поднимался смех; речь у Пропажи не получалась, и он торопливо сходил с трибуны. Но теперь, после «гниения» в болоте, Григорий Пропажа имел право сказать от души:

– Ну, ученый, скажи честно, для чего гноил целое лето Грица Пропажу в болоте? – Он подступал к Бурчаку. – Говори, я тебя от имени всех спрашиваю. Скажи нам честно, что будет дальше.

– Осушим болото, – виновато улыбнулся Бурчак. – Сам выйду копать, а болото осушим.

Бурчак пошел на Вдовье болото со страшным сомнением. А что, если в самом деле он ошибся и Уборть не примет воду? Значит, надо вести канал дальше, а нет – углубить обмелевшую Уборть. Опять на все лето работа. Как же быть? Люди могут сказать: «Хватит! Накопались…» Он представил себе людей, потерявших веру в него, их укоряющие, гневные взгляды и в тяжком отчаянии возвратился в село. Калитка встретил его неприветливо, не стал ни о чем спрашивать, нервно щелкал на счетах. В этот день, когда люди вернулись с болота раньше обычного, у него тоже пошатнулась вера в Бурчака. Такое неверие продолжалось до тех пор, пока не закончили копать главный канал, соединивший Вдовье болото с Убортью. Для Евгения это были тяжелые дни, и хорошо, что рядом с ним работала на болоте Зоя, не только слепо, почти по-детски верившая ему, как агроному, но и любящая его.

Но над этим ее чувством словно издевалась Олена. «Еще одна помощница едет», – язвил Товкач, когда вдали, на дороге, показывалась Олена. И правда, не было дня, чтобы она не прикатывала сюда на своей высокой двуколке. Выпрягала лошадь, пускала ее пастись на поляне, а сама приходила на Вдовье болото и о чем-то подолгу разговаривала с Евгением. Иногда Олена казалась очень усталой, с болезненными синяками и красными от дорожной пыли, а может от бессонницы глазами. Зоя догадывалась, что Олена уже успела побывать на жатве и приезжала сюда после трудной работы. Но это ничуть не облегчало душевного состояния Зои. С некоторых пор она почуяла какую-то вражду к этой женщине и очень страдала, когда видела ее с Евгением. Однажды Зоя даже хотела сказать ей что-то дерзкое, но воздержалась – рядом было много людей, – а потом устыдилась своей неприязни: ведь эта женщина тоже помогает Евгению одолеть Вдовье болото. Олена не гнушалась взять лопату и, стоя чуть ли не по колено в воде, работала вместе с другими. Олена разогревалась, свежела, синяки под глазами исчезали, и в такие минуты она казалась необыкновенно красивой. Евгений восхищался ею, а Зоя, едва превозмогая свою девичью кручину, незаметно уходила куда-нибудь подальше, чтобы не выдать пылкой неприязни к Олене. Утешала себя тем, что это не будет продолжаться целую вечность – одолеют болото, и все кончится… Но Вдовье болото, как бы насмехаясь над ее надеждами, продолжало жить своей прежней жизнью. Оно явно не хотело сдаваться, но люди тоже упорствовали и не хотели отступать. Даже те, что смалодушничали поначалу, теперь тоже казались героями. И только Товкач не переставал злорадствовать: «Затеяли, не послушались бывалого человека, так теперь расхлебывайте».

* * *

Истекая, Вдовье болото мрачнело, как человек, исходящий кровью на поле брани, словно все еще не хотело сдаваться. Ведь была в нем тоже какая-то жизнь, по-своему интересная, сложная, неукротимая, но пришел человек и безжалостно разрушил ее, обнажив все ранее скрытые тайны этой, как ему казалось, нелепой жизни. Мрачный великан веками делал не то дело, которое хотелось человеку. За это человек убил его, но теперь надо вдохнуть в великана иную, новую жизнь. Это уже мог сделать сам Карп Сила без чьей-либо помощи.

Притих Филимон Товкач, глядя, как убывает вода в Уборть. Оставив свою бухгалтерию, пришел поглядеть на чудо Кондрат Калитка. А Зоя была просто заворожена. Все ей казалось, что с илистого дна болота должна подняться вдова-красавица вся в белом и поблагодарить людей за свое спасение. Многие не могли скрыть своей радости, особенно те, кому все лето пришлось «гнить» в болоте и на опушке леса. У родничка устроили по Вдовьему болоту настоящие поминки – хмельные, веселые, с песнями, немножко не такие, как устраивают по человеку, хоть и там зачастую не обходится без смеха и веселья, особенно если покойничек при жизни сам любил гульнуть. Был на этих необычных поминках и профессор Живан, но в отличие от других он казался мрачным и суровым, и Зоя догадывалась, что он погружен в какие-то невеселые размышления.

* * *

Вскоре профессор покинул Замысловичи. Его комната при конторе МТС, а ключ от нее у Олены Муровой: она ежедневно ходит туда и продолжает начатые Живаном опыты.

– Попробовал черного хлеба и удрал, – издевался по этому поводу Товкач и донимал Зою: – Что это твой дядя Живан к нам не показывается? Хоть бы вернул ту землю, что в колбах унес. Это же колхозная земля! Ему могут пришить за нарушение. Калитка наверняка записал, он ведь и землю граммами мерит. У этого фанатика все на учете…

Но не черного хлеба испугался Живан. В Замысловичах у него постепенно созрел свой план осушения болот. Это был план не против воды, а план борьбы за воду. Нет, не в реки нужно отводить воду из болот, не в соленое море, а в пресные озера. Одно такое озеро Живан наблюдал недалеко от Несолони. Когда-то на этом месте стоял дремучий лес. Еще и сейчас кое-где виднелись черные палы – остатки затопленного леса. Создание озера было чуть ли не главным достоинством старой мелиоративной системы, которая в то же время немало воды без пользы отправила в Припять. Ту воду уже не вернуть, да к тому же тогда ее было так много, что нечего было скупиться на нее. А теперь воды на Полесье меньше, и растрачивать ее Живан считал просто невозможным. Несолоньское озеро не давало профессору покоя. Теперь он нисколько не сомневался в том, что воду из Вдовьего болота нужно было отвести не в Уборть, а в это озеро. Теперь уже поздно. Но озеро может принять воду из других болот, еще не осушенных, и тогда в самой глубине Полесской низины образуется большое море. Такие моря, по плану Живана, можно создать и в других местах. Почему бы, скажем, воды Пинских болот не собрать в Пинское море, которое питало бы собою мелеющую Припять, питало бы не так, как сейчас питают ее болота и маленькие реки, а так, как захотелось бы того людям? Днепр тоже не знал бы горя от этого, а помолодел бы, стал полнее.

В селах Живан слышал немало разговоров о воде, слышал жалобы, что высыхают маленькие реки, угасают родники. Он слушал рассказы о полесской природе, пытался проникнуть в ее тайны, найти объяснение тем переменам, которые происходят в ней ежечасно и неумолимо, независимо от желания человека. Однако профессора всегда раздражали истерика и отчаяние чересчур осторожных. «Не трогайте природу, не сушите болота, не пашите целину!» – это он часто слышал и в ученом мире и в селах. Но Живан, как и многие, кто в какой-то мере познал капризную природу, не мог полагаться на ее милость. Разве Кара-Кумы не были когда-то цветущим краем? И вот, без вмешательства человека, они превратились в пустыню, а при его вмешательстве когда-нибудь вновь оживут. Он брал и другие примеры и каждый раз приходил к одному и тому же выводу: перемен к лучшему в природе можно добиться не тем, что будешь сидеть сложа руки и ждать, что бог пошлет, а умелым, бережным вмешательством в ее законы. Разрушения в природе происходили не только там, где они производились людьми, но и там, где люди не трогали природы, – большею частью сами по себе. Природа не вечна и стареет так же, как и человек. Стареет и умирает. Продолжить свой век человек пока еще не может, а продолжить век природы – человеку под силу. Живан хочет, чтобы Полесская низина превратилась в золотое дно. Людям нужны не гнилые топи, не чахлое мелколесье, а плодородная почва, полноводные реки и озера, богатые рыбой, с фермами водоплавающей птицы и дремучие леса с заповедниками ценного зверя. Такою хочет видеть свою глухомань всякий современный полещук, и беда только в том, что не каждый знает, как это сделать.

Теперь Живан был уверен, что за болота надо браться не одним колхозом, и даже не одним районом, а целой областью. С этим своим убеждением он и пришел к Кузьме Митрофановичу Деркачеву. Тот принял его весьма любезно.

– Мое почтенье профессору Живану! Присаживайтесь, дорогой гость! Трудно быть начальником сельхозуправления. А тут еще горячие головы в болото залезли… Что новенького в ученом мире? Как поживают молекулы? Как идет расщепление атомов? Что еще всколыхнуло ученый мир?

– Мы занимаемся более простыми вещами, – сказал Живан. – Но, как я понял, вам сейчас не до них.

– Нет, почему, я слушаю. – И Кузьма Митрофанович с видом утомленного человека завалился в мягкое кресло. – Я всегда прислушивался к науке. Это ведь моя святая обязанность.

Живан изложил ему свои соображения о посылке специальной экспедиции.

– Такая экспедиция сможет создать единый план, единую мелиоративную систему для всей области. Каково практическое значение этой работы? Думаю, немалое. Если каждый будет вести осушку по-своему, мы нарушим водный режим и пострадаем от кустарщины, которая уже началась. За болота, Кузьма Митрофанович, надо браться умеючи…

– Так-то оно так, – сказал раздумчиво Деркачев, – но планы останутся планами, пока государство не даст необходимых машин.

– Представьте себе, Кузьма Митрофанович, что завтра область запрудят машинами. Что из этого? Машины будут стоять, пока не будет единого плана работ. С водой надо обращаться разумно. Если просто отвести воду из наших грунтов – Полесье станет пустыней. Воду надо уравновесить. Оттуда, где ее много, забрать и подать туда, где ее мало. Надо создать не единоличный, а колхозный режим грунтовой воды. Каково ваше мнение о посылке экспедиции?

– У нас, профессор, уборка… – намекнул Деркачев на свою занятость. Зазвонили сразу два телефона, и он с плохо скрытой радостью схватился за трубки. – Да, да… Деркачев слушает. Что? Как вы смеете? Форма сто пять составлена мною, и не ваше дело рассуждать, так это или не так! Не имеете данных? Как это не имеете? Надо их найти, надо поднять архив. Да, поднять архив, посадить всех агрономов на форму сто пять…

От Деркачева профессор вышел ни с чем. В приемной его чуть не сбил с ног Максим Шайба с толстой папкой.

– А, профессор! Рад вас видеть. Что новенького в Замысловичах? Как поживает Вдовье болото?

– Замысловичи оплакивают вас.

– Ага, оплакивают!.. – Шайба принял всерьез шутку Живана. – Не умели ценить, пусть теперь поплачут. – Шайба многозначительно похлопал ладонью по папке. – Так-то, профессор… Был простым агрономом, а сейчас директивы спускаем! Я и сам не подозревал, что у меня такой писательский талант…

Услыхав знакомый голос, из соседней двери выглянул зоотехник Федор Громский, или просто Федя, как его звали в управлении. Сдержанно, по-студенчески, поклонился профессору, но, видно вспомнив, что он уже не студент, осмелел и протянул руку:

– Не забыли своего студента?

– Как же забыть? Лучше вас никто не знал луговодство. Но почему вы здесь? У вас, кажется, назначение было не сюда?

– Да, в район. Но Кузьма Митрофанович временно оставил меня при себе «для практики». Сколько времени отпрашиваюсь, а он и в ус не дует.

– Безусый! – подмигнул Живан.

– Да, безусый. Народу при нем много, а польза какая? Изучаем каллиграфию – районы бумагами засыпаем.

Живан вспомнил пышные усы секретаря обкома и улыбнулся.

– Пойду в обком, – сказал он, пожимая руку. – А вы, Федя, здесь не засиживайтесь. Не отсюда надо начинать жизнь.

* * *

А Шайбе такая жизнь нравится.

Тяжелый ореховый стол под зеленым сукном и всего на два телефона меньше, чем у Кузьмы Митрофановича. Не то что там, в МТС, – маленький фанерный столик, под которым едва умещались ноги. И работа не та. Не надо задыхаться в летучке и ходить по вязкой пахоте – сиди и пиши… Поменьше думай, побольше пиши. На улице жара. Где-то там, в Замысловичах, кончают уборку. Артем, вероятно, день и ночь трясется на своем «газике», запыленный, черный, только зубы блестят, а Шайба сидит в холодке, поглядывает на белые пухлые руки на зеленом сукне и думает о том, как хорошо, что на окнах его кабинета такие тяжелые непроницаемые шторы. Привык к ним, к столу, к этому большому кабинету… Какие же изменения произошли в Шайбе? Как изменились его взгляды на жизнь?

Первое, что он заметил, как только уселся за ореховый стол, – это строгость, с какой относятся начальники к подчиненным. Всюду он слышал: «Я приказываю, я требую, я напоминаю», и он решил требовать не меньше других. Он еще не знал толком, как требовать в областном масштабе, но приглядывался к окружающим, и ему быстро удалось постичь несложный механизм этого «мудрого» дела. Ближайшим образцом для него был начальник управления. Кузьма Митрофанович Деркачев знал тончайшие приемы в обхождении со старшими и подчиненными. Старшие для него начинались с инструктора обкома партии и выше. С ними он разговаривал покорно, вполголоса. Подчиненные – с Максима Шайбы и ниже. С ними он разговаривал баском, прищурив один глаз, а другим мечтательно поглядывая в потолок. И самая ценная его черта – уменье всегда иметь все под руками. Шайбе казалось, что Кузьма Митрофанович с ног до головы начинен отчетными формами, которые он плодил с молниеносной быстротой. «Отчетность, товарищи, прежде всего отчетность», – по любому поводу подчеркивал Кузьма Митрофанович.

Шайба сперва все порывался в колхозы, хотел показаться людям в новом чине, но Кузьма Митрофанович на это замечал: «Сидите и пишите. От этого больше эффекта…»

И Максим Минович подчинялся. Сложность жизни исчезла, пришедшая ей на смену канцелярская суета сделала его тихим и смирным.

Вскоре он совсем отучился работать самостоятельно. Он ждал, пока завертится Кузьма Митрофанович, и от него уже вертелся сам. Кроме рабочих шестерен, есть в технике паразитарные шестерни. Их роль состоит в том, чтобы замедлять ход передачи. Максим Минович Шайба очутился в положении такой паразитарной шестерни, которая вращалась от Кузьмы Митрофановича Деркачева. Шайба знал, что в технике такие шестерни необходимы, а в жизни – вредны, но уже ничего не мог изменить и только старался вращаться в лад с Кузьмой Митрофановичем. Ореховый стол и непроницаемые шторы постоянно напоминали ему, как много он может… Но когда Шайба приходил домой, в маленькую комнатку, которую снял в живописном уголке города, ему чего-то не хватало. Надоедливый сверчок напоминал об одиночестве.

Шайба вынул из чемоданов праздничные, пересыпанные нафталином костюмы, накупил новых галстуков и поверх заношенных рубашек стал надевать пикейную манишку, а простые башмаки, которые носил в селе, заменил добротными модельными туфлями. Одним словом, одевался и обувался так, чтоб видно было, что он Шайба! Его сосед по кабинету агроном Громский чувствовал себя неловко рядом с ним и растерянно поглядывал на свои дешевые ветхие полуботинки. Шайба облегченно вздыхал, когда Кузьма Митрофанович уходил с работы домой раньше обычного. Так уж было заведено: пока Кузьма Митрофанович у себя – все подчиненные торчат за столами, чтобы в любую минуту быть под рукой. Один Громский попытался нарушить этот порядок, но очень скоро и он был поставлен «в рамки».

Шайба не упускал случая пройтись по городу. Особенно любил он бродить в воскресенье. Весь город выходил в этот день на улицы. Даже Кузьма Митрофанович с женой важно шагал по тенистым бульварам, и Шайба чувствовал себя свободным, как школьник на каникулах.

Иногда он приглашал с собой Громского. Тот соглашался, и Шайба, как бы платя за это, каждый раз угощал Громского пивом. Шайба не любил рассказывать о своей неудавшейся жизни, но, выдавая свое больное, все допытывался у Громского, почему тот не женится. Почему? Разве на это можно ответить?..

Когда-то, в детстве, Громский слыхал сказку о справедливом чародее-волшебнике, который всем людям отвешивал поровну счастья и горя. Этот весовщик хотел, чтобы не было очень счастливых или очень несчастных, он хотел уравнять людскую долю, сделать ее для всех одинаковой. Но счастливым не понравилась эта затея. Они сговорились и убили справедливца, и с тех пор опять все пошло так, как было прежде. Во всяком случае маленькому Громскому почему-то доставалось больше горя. Он рано остался без отца. Когда Громский подрос, то начал наниматься на работу, сначала водоносом на ярмарке, а немного погодя занял место своего отца, кочегара. Тут, у горячей топки, он и вымечтал ту профессию, которой вскоре посвятил себя. Он учился заочно. Из кочегарки он спешил в институт, а из института торопился снова на работу. И когда в институте его спрашивали: «Громский, почему у вас такие красные глаза?» – он отвечал: «У меня всегда такие глаза». Он никому не признавался в том, что, кроме физиологии растений и животных, есть еще физиология, сущность которой заключается в том, что каждый человек, даже самый приспособленный к местным условиям, должен есть, пить, одеваться и иметь жилище и что все эти блага не даются даром, а покупаются и еще долго будут покупаться за деньги. На «кочегарские» деньги Громского жила больная мать и две младшие сестренки. Хрупкие, нежные, красивые и, может, потому не слишком приспособленные к работе, сестренки безмерно любили своего заботливого брата, и он их любил не меньше. После окончания института Громский мечтал о благосостоянии своего семейства, но звание ученого-агронома (зоотехник не может быть агрономом, но всякий порядочный агроном всегда может быть зоотехником) давало ему денег не больше, чем железная лопата кочегара. Когда Громский прощался с кочегаркой, то товарищи подарили ему на память лопату, которой он работал, сказав, что эта лопата принадлежала его отцу. Громский не верил, что лопата могла служить так долго, но все же берег ее как драгоценную реликвию, и когда семье приходилось туго, поглядывал на нее весьма дружелюбно, хоть и не мог ею воспользоваться.

Работящего, покорного, доброго Федю любили и в управлении, но это не мешало понукать им, валить на него все, от чего отказывались другие. Его чаще других посылали в колхозы, и тут он на самом деле чувствовал себя зоотехником, придирчивым, внимательным и неподкупным, таким, от которого ничего не удавалось скрыть. За это некоторые председатели колхозов недолюбливали его. Однажды он слышал, как цедили ему вслед: «У, областная сволочь!» И Громский понял, что управление – это не то, о чем он мечтал у горячей топки. Что же касается женитьбы, то об этом он вовсе не думал. Он должен жить пока еще для одной семьи, в которой был и сыном, и братом, и отцом одновременно.