Текст книги "Родная сторона"
Автор книги: Василь Земляк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Председатель колхоза Филимон Товкач забеспокоился. Сколько стоят Талаи – сюда профессора не приезжали, и вдруг на тебе!.. Раскраснелись и без того румяные щеки у Зои Мизинец. Неужто сам Живан? Она переглянулась с Павлом Порошей: как ты, мол, думаешь? Только бухгалтер Кондрат Калитка держался удивительно спокойно и с несвойственной ему медлительностью прикидывал на счетах, сколько пшена выписать Пороше. Наконец он назвал цифру и смерил Порошу воспаленными глазами.
– Гусята пасутся, пусть бы и цыплята паслись. Что-то слишком пузатыми они у тебя стали. И творога им и пшена… Скоро меду для них попросишь.
– Ну, на мед мы и сами охочие, – подмигнул Пороша. А Товкач, пожалуй, впервые позавидовал Калитке. Дескать, хорошо человеку живется: есть что выписать – выпишет, нет – так и выписывать нечего. А тут… Не терпится позвонить в райком, самого Мурова толком расспросить, по какому такому делу едет профессор и почему именно в Талаи, а, скажем, не в Замысловичи? Да неудобно себя выдавать. В райкоме подумают: расспрашивает, значит науки боится.
Товкач в сердцах подкрутил лихие черные усы и через открытое окно посмотрел на дорогу, прятавшуюся в осокорях. Солнце бросило на них последний сноп света, и словно потекла, побежала за горизонт остывающая золотая лава.
Калитка выписал, наконец, ордер. Пороша что-то шепнул Зое на ухо, отчего та покраснела еще больше, и пошел за пшеном. А Товкач все еще стоял у окна, сложив на животе короткие, полные руки.
Как блуждающее облачко, которое ветер гонит по чистому небу, мысль Филимона Ивановича оторвалась от дел и понесла его в прошлое. Он силился припомнить, с кем сажал он вот эти осокори. Ожили в его памяти давние сподвижники…
Все не хватало времени у первых талаевских комсомольцев. Так, незаметно за работой, и разбрелись в разные стороны… Об одних село вскоре совсем забыло, другие пошли учиться и вернулись агрономами, учителями. А он неизменно оставался здесь – выводил Талаи в люди. Посылали и его учиться, да он не видел в этом надобности, все откладывал на будущее и вот сейчас должен держать ответ и за родной колхоз и за себя.
– У нас есть что-нибудь Мичурина? – спросил он у Калитки.
У того была хорошо натренированная ко всяким неожиданностям память.
– Есть, Филимон Иванович. Целых четыре тома.
– Четыре тома?.. – вздохнул Товкач. – А та маленькая книжечка Вильямса, как ее – «Основы земледелия» – есть?
– Основы, говорите?.. Она дорогая?
– Нет, дешевая.
Калитка сбросил несколько костяшек на счетах и после некоторого раздумья развел руками:
– Выходит, нету…
– Эх, Каленикович! Не приобрести такой книжечки… – Товкач прошел в кабинет и резко захлопнул за собой дверь.
Зоя подсела к Калитке.
– Так что дедушке передать? Пусть всю землю Замысловичи забирают? Так получается?
– Что ты ко мне привязалась? Его спрашивай! – кивнул Калитка на кабинет. – Он голова, а не я. Да и тебе на руку, если Бурчак землю заберет, – уколол Калитка.
– Я про дело говорю, а вам все шуточки. Эх, и люди! Разве таким людям на болото идти?
«Говори, говори, – думал Калитка, – я тебя насквозь вижу. Хватит, девушка, рисоваться. Если б смогла, так всю землю, что под болотом лежит, на руках Бурчаку отнесла бы.»
А во всем виновата самодеятельность. Захотелось Пороше талаевскую «Наталку-Полтавку» Замысловичам показать. Ну и показал… И теперь кто знает, что из этого выйдет Ходит по Талаям молва о Зое, а ее обходит стороной. Только у Пороши болит беспокойное сердце и не знает, бедняга, чем боль унять. К тому же Калитка иногда возьмет да и кинет камешек.
– Что-то наш Пороша не тот, – начинал Калитка издалека.
– Разве изменился?
– А ты не видишь? То по три раза в день за пшеном прибегал, а теперь сразу на неделю набирает. Все на ферме торчит.
Зоя пожала плечами.
– Хорошо, что вы напомнили. У Пороши как раз эти самые «Основы земледелия» есть. – Поднявшись, спросила: – А в самом деле, почему профессор едет именно в Талаи? Может, это Живан?
– Еще что скажешь – Живан? Тот тихонько приехал бы, как гость. А это, видать, человек официальный, райкомом приглашенный. Будет изучать опыт или еще что-нибудь. Но здесь, видать, географическое недоразумение, – сделал вывод Калитка. – Если уж за опытом ехать, так только не в Талаи. У нас одно птицеводство на уровне. А остальное так себе, похвалиться нечем. Впрочем, раньше мы ходили за наукой, теперь пусть наука идет в колхоз. Дружба должна быть в нашем деле, вот что!
Дружба… Пороша часто употреблял это слово, но Зоя ни разу не удосужилась углубиться в его смысл. Она уважала Порошу за трудолюбие, за товарищескую прямоту, любила его ясные спокойные глаза, даже то, что он заикался, нравилось как что-то особенное, присущее только ему одному. В свободные минуты она охотно помогала Пороше по ферме, научилась так же громко, как и он, скликать птичье семейство: «Пуль-пуль-пуль-пуль!» Бывало, позовет вот так, и несколько тысяч пернатых окружат ее в одно мгновенье. Даже ленивые утки бегут от реки, зобами земли касаются. А Пороша стоит в сторонке с решетом, любуется ее детской радостью, ее растерянностью, и когда птицы выжидающе затихнут, склонив чубатые головы и глуповато глядя на Зою, он смеется от удовольствия: «Куриная принцесса!» Потом подходит и высыпает из решета зерно. Поучает Зою: «Птица не любит обмана…»
Хорошие то были дни, до краев залитые светлыми надеждами, предчувствием чего-то значительного. Теперь этого нет. Что-то новое и далекое засветилось на ее пути, и она забывает о Пороше. И как люди ждут весны в зимние метели, уверенные, что весна непременно придет, так и Зоя ждет свидания с Бурчаком… Пороша попросил прийти в клуб на новую репетицию. У нее мороз пробежал по спине: опять придется ехать в Замысловичи, опять Бурча к будет сидеть в первом ряду и горячими, как тлеющие угольки, глазами искать ее взгляда… Ну что ж, пусть так и будет. Интересно, какую роль выберет ей Пороша в новой пьесе?
На улице Зою обдало приятной вечерней прохладой. Откуда-то с поля, от осокорей, пахнуло дождем…
…Оставшись один, Калитка углубился в сложные бухгалтерские расчеты. Но ему мешал шум в кабинете председателя: это Филимон Иванович надрывался, вызывая абонентов сельской телефонной сети.
– Электростанция? Включить сейчас же всю колхозную иллюминацию! Что, что? Не готовы? Знать ничего не хочу!
Потом он звонил бригадирам, но бригадиры не отвечали – вероятно, еще не вернулись с поля. Вспотевший, раздраженный, Товкач вызвал сельсовет.
– Купрей, а Купрей! Ты нашу наглядную агитацию читаешь? Как, как? К севу приурочена? Голубчик, на черта нам такая агитация?! Бога ради, напиши другую! К жатве, к жатве что-нибудь придумай! Да, да, бери Яшу, Порошу, ночь не поспите! Постарайся, голубчик, постарайся! Правление тебя не забудет!..
Филимон Иванович с облегчением положил на стол руки и только сейчас заметил, что на нем вылинявшая рубашка, а к визиту такого необычайного гостя не мешало бы привести себя в порядок, приодеться. Позвонил домой. «Алло, Настя?» И хотя никогда не было случая, чтобы отозвался кто-нибудь другой, все же недоверчиво переспросил: «Это ты?»
В трубке послышался хриплый голос жены; ей тут же была спущена директива, похожая на все предыдущие, даваемые Насте в подобных случаях. А дальше разговор пошел ласковый, душевный.
– Подумай, профессор в Талаи едет! Зачем, спрашиваешь? Разве не ясно? Будь уверена, Муров знает, куда посылать. Да, верно, и обком в курсе. Мы, видишь ли, пошли в гору. В Замысловичи ведь не послали…
В вечерних сумерках зажглись два больших фонаря на водонапорной башне, и сразу же вспыхнули огнями Талаи. Филимон Иванович удовлетворенно потер руки, но, заметив на столе белую невыливайку с синим кленовым листочком, кликнул бухгалтера. Ехидно ткнул пальцем в чернильницу.
– Что это ты из меня школьника делаешь?
– По нашим средствам. Удобно и дешево.
– Поставь, голубчик, что-нибудь настоящее. В сельмаге есть. Не скупись.
– Есть, да кусается. – Калитка попятился к двери и вышел.
В контору сходились небритые загорелые бригадиры, вихрастые подростки с кнутиками, пришло несколько веселых говорливых молодиц. Одни шутили, другие о чем-то расспрашивали Калитку. Подростки держались в стороне, азартно спорили в сенях. Вдруг скрипнула дверь, и в конторе наступила тишина. Показался Филимон Иванович, с почтением поклонился женщинам и привычным жестом пригласил бригадиров в кабинет. Когда все уселись, он повел речь издалека:
– Говорят, в Замысловичах надумали Вдовье болото осушать. Наши люди видели на болоте Марту Стерновую. Эту женщину я знаю вот с таких лет, – он показал рукой чуть пониже стола. – Выросли мы с ней по соседству. Если Марта за дело берется, значит не зря колокола звонят. А я, товарищи, такого мнения, что Талаям рано лезть в это дело.
– Рано, рано!.. – загудели бригадиры.
– Надеюсь, райком тоже займет нашу линию.
– Вряд ли, Филимон Иванович… – высказался Калитка и вздохнул, словно скинул с себя тяжелый груз.
В сенях кто-то закашлялся. «Опять старый Шепетун за помощью», – подумал Филимон Иванович. Но в дверях показался низенький пожилой человек в серой шляпе, с худощавым, но бодрым лицом. В одной руке он держал легкую палочку, в другой – плащ и портфель.
– Разрешите? – спросил с порога.
Товкач почти лег животом на стол.
– О, вы уже приехали?! Просим, просим! – показал он на стул возле молодого фикуса. – Садитесь, пожалуйста, дорогой гость!
Гость неторопливо положил на скамью вещи и подал Филимону Ивановичу худую руку.
– Живан.
– А я главный барабанщик этого села, Филимон Иванович Товкач.
– Вижу, вижу, – почтительно сказал Живан. Он сел и, постукивая по столу сухими пальцами, стал разглядывать Калитку, сидевшего рядом. Реденький чубчик ежиком, воспаленные, словно от бессонницы, глаза и подбритые в две ниточки усики – все это Живан уже где-то видел.
– Вы не бухгалтер?
Калитка с присущей ему осторожностью переспросил, ткнув себя пальцем в грудь:
– Я?.. Бухгалтер.
Живан припомнил, что видел его в Талаях, когда привел из партизанского отряда Зою, и удовлетворенно погладил свою воинственную рыженькую бородку.
…Зря суетился Товкач, зря готовил пышный прием. Профессор пожелал отдохнуть с дороги, разыскал Зою и отправился вместе с ней в лес, к деду Евсею. Здесь был разведен костер, и Живану припомнились партизанские годы…
А на другой день дорогого гостя принимали в доме Мизинцевых.
* * *
Знаете ли вы, как украинская хата принимает желанных гостей?
На выгоне мальчик бегает за бабочкой, где-то поблизости тяжело гудят пчелы, нося мед, от ворот до порога задумчиво стоят цветы, словно сводный хор в красных, синих, белых одеждах. Тут и петушки-дисканты, и стыдливые лилии-недотроги в белых лентах, и синие колокольчики-весельчаки, и дикие маки-крестовики, предусмотрительно перекочевавшие сюда с пшеничных полей. А всем этим дирижируют желтые «царские короны», высокие, стройные, из всех царских корон на свете единственно нерушимые и спокойные за свою власть. И чудится, будто эти на миг примолкшие хоры по знаку «царских корон» обронили чистые и нежные голоса, и заслушалось все вокруг: и душистый двор, и лапчатые вязы, обнявшиеся над воротами, и даже мальчик, бегавший за бабочкой, остановился и прислушался… Молчат сторожа-деревья, старые, с дуплами, но еще красивые и сильные, молчит незатейливая хата Мизинцевых, и лишь маленькие, хитрые окна щурятся на солнце, словно глаза деда Евсея, который вышел из хаты встречать гостей.
Вы переступаете порог хаты, истоптанный злыми и добрыми людьми, и вместе с вами словно входят в горницу и лес и луг – каждое из этих угодий имеет в хате что-то свое: снопик вырванных с корнем васильков разглядывает себя в надтреснутом зеркале; на столе в простом кувшине склонили белые головки лесные красавцы ландыши; а луговая трава устлала пол душистым прохладным ковром. Уже становится тесно на столе обливным желтым тарелкам, на которых петушок-белоштан никак не может догнать чубатую курочку. Удрученно поднялся над столом жареный поросенок, выписанный Калиткой для этого случая по настоянию Товкача. А возле поросенка и хрен-крепак, и редька с хвостиком, и луковицы с усиком, и молодая картошечка, посыпанная укропом.
– Порядок на Руси! – потирает руки Купрей. Без него не обходится на селе ни одно семейное и несемейное торжество. У Купрея широкое, доброе, медовое лицо с ямочками на щеках. Профессор Живан поглядит на него и тоже улыбнется. А дед Евсей увивается вокруг стола, то вилку переложит, то передвинет тарелку, то ворчит себе под нос, выражая недовольство какими-то ему одному заметными непорядками.
– Может, обойдемся без Товкача? Семеро одного не ждут…
Шипит, пенится пиво, словно оживает в нем хмель.
– Ну так, будьте здоровы! – причащается дед. – Выпьем за то, чтоб такая жизнь была каждый день!
– Иначе и быть не может! – вставляет Купрей. – Такая задача перед колхозом стоит.
– Задача-то стоит, – скрипит дед, – да задачу на стол не кладут. Ты, Купрей, председатель над селом, а я простой человек, когда-то заправлял комбедом! – при этих словах он долил пива себе и профессору. – В моей хате нет беспартийных. Зою приняли в комсомол, Тимош на войне вступил в партию, а я партийный еще с тех времен… – Он показал на выцветшую групповую фотографию, прикрепленную гвоздиком к стене. – В комбеде предводительствовал в те времена и на законном основании считаю себя принадлежащим к партии. Одна Устя официально не определена.
– Как это не определена? – впилась Устя черными глазами в оторопевшего свекра. – А мой муж – это не то же самое, что я?
– О том и речь, что только официально не определена, – сдался свекор и продолжал свое: – О чем я говорил?
Из кухни донесся приятный баритон Товкача.
– Ой-ой-ой, какие ароматы! – Он просунул голову в дверь и, почтительно поклонившись, снял шляпу. – И ты тут? Без тебя и вода не освятится.
– Раз голова, то всему голова, – улыбнулся Купрей.
Положив шляпу на подушки, Товкач тоже присел к столу.
– Живем, как видите, – сказал он профессору. – Хлебушек свой, сало тоже не одолженное…
Но, заметив, что это не очень подействовало на профессора, пересел на другого конька.
– Вы нашу наглядную агитацию видели?
– Не все, – уклончиво ответил Живан. – Но кое-что запомнилось. Особенно из прошлогоднего.
– Из прошлогоднего?! – Товкач в отчаянии посмотрел на Купрея. – Извиняюсь, у нас вся агитация к уборке приспособлена.
– Зачем им твоя агитация? – виновато задвигался Купрей. – Давайте уж лучше обедать…
– И то правда, – засуетилась Устя. – Тимош, проси! Берите, дорогие гости, угощайтесь! – ухаживала она за Живаном. – Пробуйте поросятники! Немного не так приправлена. Нет перчика. С хренком пробуйте! Если что не так – извиняюсь.
– А чего еще надо? – принялся Купрей за поросятину. – Порядок на Руси!
– Ну-ка, гости, выпьем, чтоб дома не журились! – осмелел Тимош.
Все выпили и зашумели – всяк о своем.
– Так это правда, что вы хотите нашу Зойку в науку выводить?
– А почему бы нет? Девушке в самый раз учиться.
– Я ни при чем, что она школу бросила, – забеспокоился Товкач. – Это семейное дело Мизинцевых.
– Если все в науку пойдут, кто в колхозе работать будет? – бросила Устя и пошла на откровенность: – Вот вы ученый. Много с вами наработаешь?
За это она получила пинок от свекра и такой ответ от Живана:
– В том-то и беда, что некоторые ученые за своими колбами света не видят, жизни не чувствуют. А надо быть ближе к колхозной лаборатории.
– Так просим! – воскликнул Товкач. – У нас кругом сдвиги. Возьмем культурный уровень. Электричество, радио, телефон, водопровод думаем делать… – Товкач проворно поднялся, подошел к телефонному столику у окна и повертел ручку: – Алло, алло, Настя! Это ты? Меня никто не спрашивал? Если что – я у Мизинцевых. Беседую с профессором. – Положив трубку, обратился к профессору: – Видите, какие удобства? В Замысловичах этого нет… В Талаи надо вашу лабораторию!
– И я за это, – отозвался Купрей, одолев немалый кусок поросятины. – Однако нечем тебе, человече, хвалиться. Замысловичи нас трудоднем перетягивают.
– Как это перетягивают?
– А так, что культура села у нас есть, а культуры поля мы еще не имеем. И не надо, Филимон, хвалиться: мы, мы!..
– Ага! – вскипел Товкач. – Ты против профессора, против того, чтобы он обосновался у нас?
– Успокойтесь, успокойтесь! – улыбнулся Живан.
Товкач ударил себя кулаком в грудь:
– Я патриот своего села!
– И я патриот своего села! – горячился Купрей.
Однако скоро председатели помирились и уже улыбались друг другу. Но это было не что иное, как служебная привычка держаться на людях. А едва вышли на улицу, всякое согласие между ними пропало.
* * *
После обеда Живан снова хотел пойти в лес, но дед отсоветовал: «Зачем вам в лес на ночь глядя? В хате отдохнете, а там как захотите. Утро вечера мудренее. На зорьке рыбки наловим и отчалим в лес завтракать». Завел его на свою половину, сам разобрал нетронутую Зоину постель всю в подушках и пожелал доброго сна.
Сельские девушки редко спят на своих кроватях. Вздремнут где-нибудь на лавке или на кушетке, зимой – на горячей лежанке, а убранная постель в две-три горы подушек стоит нетронутая, чистая, как девичья честь. Годами стоит, и только большой гость может попасть на эту постель да и то лишь, когда положить его больше некуда. Но Живан этого, видно, не знал… Итак, пожелав гостю доброго она, дед Евсей тоже не пошел в лес, а стал готовиться к рыбалке.
Тем временем Зоя беспокоилась: на кого ей оставить телят? На кого же, как не на Яшу? Она встретила его возле родничка, когда он порожняком возвращался в Талаи.
– Постереги теляток. Часочек постереги… Проведаю дядю Живана – и обратно. Ты не знаешь, что это за человек!..
Яша важно сидел на возу и помахивал кнутом. Он любил, чтобы его просили. Если бы она сказала: «Яша, не смей приходить, не впущу в курень», – он бы обязательно пришел, а сейчас ломался и тем еще больше донимал девушку. Уже зашевелилась в нем злая мужская сила – против женской воли идти.
– Попроси Порошу, – с ехидством посоветовал он ей.
– Эх ты, друг называется!..
Яша посмотрел искоса и затарахтел бидонами, так ничего и не пообещав Зоя побаивалась, как бы он вместо себя не прислал Порошу. Такое за ним водилось. Было уже раз: пришел как-то Пороша, спрашивает: «Ты меня звала? Нет? А Яша сказал, что звала. Вот озорник!» Впрочем, тогда оба они были рады Яшиной выдумке. Но это было давненько, а теперь Яша подрос и сам не прочь заглянуть в курень, когда дед Евсей задерживается в селе. Посидит, песни попоет с Зоей, все новости ей расскажет и возвращается в село веселый, окрыленный. Не изменил и на этот раз. Вечерком прибежал все же стеречь телят. Посчитал, сколько их, принял на глазок лагерное имущество и сказал:
– Иди!
Зоя хотела расцеловать его, да он ощетинился, как еж, которого хотят приласкать, и так замахал руками, что Зоя не могла и подступиться. Послала ему воздушный поцелуй и пошла Вернее, побежала, боясь, что он может передумать. Далеко за станом остановилась, помахала ему платочком:
– Ага, попался! Теперь ты будешь телят пасти, а я сметану возить! – И скрылась в чаще.
…Зоя плохо помнила своего отца. До войны он служил во флоте, приезжал в отпуск, но она была тогда еще очень маленькая, как вон та пташка, что выпорхнула только что у нее из-под ног. Потом война осиротила ее, но все же оставила ей родных людей: деда Евсея и Живана. Дед – это дед. А Живан? Тогда своим еще детским сердцем она почувствовала в нем что-то отцовское. Были в нем и отвага, и смелость, и доброта, но не такая, как у деда – вся наружу, а спрятанная где-то в глубине, хотя и такая же искренняя. После войны Живан лишь изредка писал Мизинцевым письма, в которых спрашивал о Зое, и все же девушка твердо верила, что он не может о ней забыть, что когда-нибудь он разыщет ее, где бы она ни была, и снова скажет ей, как тогда: «Пойдем, моя зоренька. У нас есть славное дельце…» Возможно, у него есть свои дети, своя семья, но разве она может помешать его детям? Отец! Среди всех живых слов нет на земле большего слова…
Время от времени она наклонялась к сонным лесным цветам и собрала славный букет. Были в нем и колокольчики, и петушки, и ландыши, и колючая ветка ежевики… Это для него…
Зоя шла быстро, но запоздала. Живан уже спал. Дед Евсей еще в сенях шепнул ей:
– Тише, доченька, не разбуди.
Кухня была завалена сетями, вентерями, сачками – все потомственное рыболовное имущество было снесено сюда с чердака. Дед объяснил, что Живан тоже хочет с ним пойти на рыбалку.
– Только не думай, что профессор приехал сюда рыбачить. Это так, за компанию со мной. Пусть человек немного развлечется. А приехал он по большим делам. Старую, замысловичскую систему изучать будет, ту, которую когда-то называли «Золотой жилой». Люди забыли о ней, а он вспомнил. Живан хочет не одно Вдовье, а все болота осушить Только на это надо большой силой идти. Тут в одиночку ничего не сделаешь. Вот какие дела, доченька! Тс-с-с, пусть спит…
Но девушке не терпелось. Она на цыпочках подошла и тихонько приоткрыла дверь Полоска света выхватила из темноты черные полуботинки профессора. Тогда в войну он носил сапоги. Простые, крепкие сапоги.
– Ну и любопытная, – накинулся дед Евсей на Зою. Он торопливо поднялся, прикрыл дверь и снова принялся за сеть, но очень скоро дверь открылась, и Живан босиком вышел из комнаты, чуть заспанный, но, как всегда, бодрый.
– Вчера в лесу ты казалась мне меньше.
Зоя взглянула на него из-под длинных ресниц, улыбнулась стыдливо и подала ему лесные цветы. Разглядывая их, он спросил:
– А помнишь, зоренька, про корень?
Зое было странно видеть профессора босиком, и она почему-то подумала о его давнем прошлом. Видимо, он тоже вырос в такой же хате, как у них с дедом, и в детстве ходил тоже босиком. Теперь он старенький, но, может быть, ему по-прежнему приятно чувствовать прохладную землю. А может, он просто забыл обуться? Так и есть, забыл!
– Ты что, не видишь? – обратился дед Евсей к Зое. – Принеси профессору туфли.
Зое стало неловко, что она сама не догадалась сделать это раньше. Принесла полуботинки, поставила перед Живаном и, зардевшись, наблюдала, как он обувался. Не так, как другие. Шнурки были завязаны наглухо, он не стал их развязывать и обулся без всякого труда по давней партизанской привычке. Затем поставил цветы в горшочек на подоконнике и принялся помогать деду чинить сети Когда все было готово, они собрали снасть и вышли. Зоя проводила их за село. «Помнишь, как мы когда-то ходили?» – спросил Живан, взяв ее за руку. «Что было, того больше не будет», – с беззлобной стариковской ревностью сказал дед Евсей, прибавляя шагу. Они пошли прямиком на Корму-озеро, а Зоя свернула в лес.
Яша, наверно, трусил один, не спал, но встретил Зою с видом настоящего сторожа. Его деланная храбрость смешила девушку, к тому же он окончательно выдал себя, сказав: «Ты знаешь, кто-то поет на болоте…» Зоя расхохоталась Это она по дороге сюда напевала свои песенки. Ничуть не смутившись, Яша занял в курене дедово место, а Зоя устроилась рядом – она не стеснялась своего маленького поклонника. Где-то в уголке распелся сверчок, словно хотел усыпить обитателей куреня. Яшу он одолел быстро, а Зоя не спала, все не могла забыть, как ловко обувается профессор Живан. Она вот ничего не сохранила из партизанских привычек.
* * *
Не спалось в эту ночь и Филимону Ивановичу Товкачу. Он ничем не удивил профессора Живана. Была слава, да пропала – времена не те. Все, что так долго Товкач лепил одно к одному, Живан разрушил простым вопросом: «А что даете на трудодень?» Это самый страшный вопрос для многих председателей, и даже для таких изворотливых, как Филимон Товкач.
Живан погостил у Мизинцевых и вскоре уехал в Замысловичи, но Товкач потерял прежний покой. А тут еще Настя ноет, словно кто подговорил ее: «Чувствует мое сердце что-то недоброе, ой, чувствует! Послушай, Филимон, что говорят люди…»
– Ничего не будет, поговорят и притихнут, – с досадой отвечает Филимон. – Про человека с самого рождения говорят. Да где там! До рождения уже ищут ему имя, уже говорят о нем. Товкач был председателем и будет! Товкач, Настенька, для того и родился!
Он засыпал на теплой Настиной руке, а утром вставал опять председателем и легко шел в правление, улыбаясь в черные хитрые усы: «Хе-хе, бывалому человеку не надо объяснять, что такое наговоры. За ними люди стоят. Но бывалый человек знает, как обойти общество и своей цели добиться. Это опыт, это, голубчики, стаж!»
Он входил в свой кабинет с таким же достоинством, как и все последние двадцать лет, но с Калиткой держался уже не так свысока. Раньше, бывало, если что понадобится, кричал из кабинета: «Эй, Каленикович, поди-ка сюда!» А теперь нет. Теперь остановится перед столом Калитки, где всегда лежат счеты, мирно перебросит костяшку с одного конца на другой и не то прикажет, не то попросит: «Выпиши, Каленикович, на такие-то и такие-то нужды…»
А вернется из района, спешит Калениковичу душу излить.
– Ты понимаешь, Каленикович, к кому мне прислушиваться надо? Товкач должен прислушиваться к Бурчаку… Да он же, этот опытник, и не знает, чем земля пахнет! Подумай, где правда? – Надвинет шляпу на глаза и ходит взад-вперед, пол под ним поскрипывает, а Товкач готов провалиться сквозь него, так ему тяжко. – Стыд, какой стыд! Видно, придется в обком писать. Пусть объяснят нашему руководству, что такое закаленные кадры.
Калитка молчит. Поднимет воспаленные глаза, выслушает чужое горе, а в душе смеется: «А что, теперь и Калитка сила? Эге, человече, поздно ты спохватился…» Давал Товкачу хорошей бумаги, а когда тот принимался писать в обком (Товкач только делал вид, что пишет), Калитка украдкой шептал Пороше, который теперь чаще стал приходить за пшеном для цыплят:
– Думаешь, напишет? Да никогда в жизни этого не будет. Вот увидишь, не будет. Не знает, что писать… Вагон того сюда, вагон сего туда, подводу горшков в местечко… Это хорошо! В деньгах большая нужда. Но где же полеводство? Где молочко да сало? На коммерции теперь далеко не уедешь… На государственный кон надо что-то дать. А он хочет обхитрить государство…
Однажды Товкач не вытерпел. С грохотом открыл дверь – даже стекла задребезжали, и увидел, что Калитка облизывает губы, а Пороша прячет глаза.
– О чем речь в рабочее время?
Оба молчали. Товкач зло пошевелил острым усом.
– Перемываете косточки Товкача? Мойте, мойте! У Товкача есть рука в обкоме… – Он подошел к Калитке и ударил себя кулаком в грудь: – Тебе ясно?
Товкач пошел в конюшню, заложил в дрожки буланую Стрелку (раньше конюхи запрягали) и помчался в поле, подальше от неблагодарных людей. Он неторопливо сошел с дрожек, уперся кнутовищем в землю и, как хороший хозяин, стал осматривать молодое гречишное поле, игравшее под солнцем. Случайно остановил взгляд на ромашке. Она с дороги забежала в гречиху и разукрасила ее чистыми белыми цветами.
– Уже уродилась Вот чертово зелье! Где не сеешь, и там уродится! – выругался Товкач.
В это мгновение на цветок упала пчела, повертелась на нем, перекинулась вниз головой и засосала… «А что будет, когда зацветет гречиха? Все замысловичские пчелы будут на ней, – подумал Товкач. – Мед тяжелый, Замысловичам хороший привес будет…»
Он смахнул пчелу с ромашки:
– Кыш! Иди на свой мед, а нашего не трогай!
Но пчела опять упала на цветок, опять засосала.
– Ишь, упрямая! – Он со свистом срезал кустик ромашки кнутом. Белые цветы упали на гречиху, а пчела звонко загудела, полетев к Замысловичам. Это его не удивило, он знал, что пчел в Талаях нет. Редко у кого есть дуплянки, да и те в лесу.
Товкач еще долго стоял в гречихе и с завистью глядел в ту сторону, куда понесла свою драгоценную добычу чудом спасшаяся пчела. Туда же из Вдовьего болота возвращались аисты…
