Текст книги "Преподобный Варнава, старец Гефсиманского скита (Житие, письма, духовные поучения)"

Автор книги: Варнава Гефсиманский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Монашеский постриг. Духовничество

Послушник Василий бережно хранил в сердце и свято исполнял заветы своих духовников, чувствуя в них поддержку на стезях своей жизни. Вступление его на путь старчества совершилось естественно. Еще при отце Данииле послушник Василий по поручению батюшки и от его имени нередко давал посетителям советы и отвечал на их недоуменные вопросы. В последние же годы жизни старец Даниил, и прежде-то неохотно принимавший посетителей, совсем стал уклоняться от подобных бесед, вследствие чего почти все, кто приходил со своими нуждами, стали обращаться к послушнику Василию. Тот никому не отказывал. Вследствие этого и очень скоро имя его стало известно среди богомольцев.

Нелегко пришлось Василию по смерти старца Даниила: он привык всегда и во всем советоваться с духовным отцом. Утрата его обостряла чувство одиночества, усугубляла тяготы старческого служения, да и сама ответственность перед Богом и людьми многократно возросла. Можно сказать, что молодой старец чуть ли не падал духом, едва выдерживал свалившееся на него бремя.

Надо заметить, что жизнь послушника Василия внешне, в сущности, не изменилась. Как и при старце, его служение ближним, воспринятое им как послушание, продолжалось. Только теперь, когда его имя приобретало все большую известность, число стремившихся попасть к нему на беседу заметно увеличилось.

Через год после кончины старца Даниила в жизни послушника Василия совершилась важная перемена. 30 июля 1866 года он подал прошение в Духовный собор Лавры о пострижении в монашество. В докладе Учрежденного собора № 1043 митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету излагается следующая просьба: «По убеждению в доброй жизни во время послушнического искуса к поступлению в монашество послушника Василия Меркулова, желающего воспринять монашеский сан, Учрежденный собор испрашивает архипастырского дозволения и благословения постричь его в монашество по доброй его жизни и усердному исполнению возлагаемого на него послушания».

20 ноября 1866 года послушник Василий Меркулов был пострижен строителем Гефсиманского скита иеромонахом Анатолием в монашество с наречением имени Варнава (что значит: «дитя милости, сын утешения») в честь святого апостола Варнавы. «Монашествующим известно, – пишет один из жизнеописателей старца Варнавы, – то значение, которое имеет пострижение для постригаемого. Этот момент неизъясним, он действительно перерождает всего человека. Постригаемый забывает в это время все, кроме Бога. Момент пострижения остается в душе на всю жизнь. Те же чувства, наверное, испытывал и новоначальный инок. Он видел и сознавал, что теперь перед ним лежала одна дорога, одна цель: монашеские подвиги, молитва, пост и постоянная бдительность над собой». Когда человек упражняется в какой-либо работе, то у него развиваются мускулы, он становится физически крепче, телесно сильнее, так происходит и в духовной жизни: чем дольше идет упорная, непрестанная борьба с миром, «лежащим во зле», плотью и диаволом, тем более увеличивается духовная мощь борца, пока не достигнет он совершенного господства над своим духовным «я» и полного покорения своей плоти духу. Так, подвизаясь в течение всей иноческой жизни, постепенно возрастал и укреплялся духом инок Варнава, призванный свыше понести еще и тяготу людских немощей.

Пребывая всю жизнь в незримом для посторонних глаз покаянии, сокрушении сердца, подвиге молитвы, храня глубокое смирение, детскую чистоту и целомудрие, подвижник Христов всемерно старался сокрыть свое делание от мира. Но даже одна только внешняя сторона его иноческого подвига: труды его послушания, смирение, кротость, терпение, сострадание ко всем, особенно обездоленным, вызывало у людей преклонение.

Как бы во исполнение желания богомольцев иметь монаха Варнаву своим духовником монастырское начальство представило его к священническим степеням. Промысл Божий приуготовил благочестивому монаху новое бремя служения. 20 августа 1871 года Учрежденный собор Лавры ходатайствовал перед митрополитом Московским и Коломенским Иннокентием (Вениаминовым-Поповым) о рукоположении монаха Варнавы во иеродиакона. В Послужном списке отмечено, что монах Варнава «поведения хорошего и усердно проходит послушание». 29 августа 1871 года епископом Леонидом (Краснопевковым) в храме Святителя Николая в Николо-Угрешском монастыре он был рукоположен во иеродиакона.

«После посвящения, – как пишет один из жизнеописателей, – когда приходилось отцу Варнаве часто служить, душа его наполнялась неизъяснимо высоким восторгом и горяча была молитва благочестивого иеродиакона».

Но не успел еще новорукоположенный иеродиакон навыкнуть диаконскому служению, как был возведен он в степень священства. 10 января 1872 года Учрежденный собор Лавры ходатайствовал перед митрополитом Московским и Коломенским Иннокентием о рукоположении иеродиакона Варнавы во иеромонаха. Перед рукоположением иеродиакон Варнава подписал так называемую присягу иеромонаха.

«Я, нижеподписавшийся, соблюдая свято и нерушимо данную мною присягу на верность подданства Его Императорскому Величеству, призываемый ныне к служению иеромонашескому, обязуюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Евангелием в том, что желаю и, при помощи Божией, всемерно потщусь проходить служение сие согласно с словом Божиим, с правилами церковными и указаниями начальства; богослужение и Таинства совершать по чиноположению церковному, ничтоже произвольно изменяя; учение веры содержать и другим преподавать по руководству Святыя Православныя Церкви и святых отец; вверяемые попечению моему души охранять от ересей и расколов и заблудших вразумлять и обращать на путь истины; провождать жизнь благочестную, трезвенную, от суетных мирских обычаев устраненную, в духе смиренномудрия и кротости, и благим примером руководствовать других к благочестию; во всяком деле служения моего иметь в мыслях моих не свою честь или выгоды, но славу Божию, благо Святой Церкви и спасение ближних; в чем да поможет мне Господь Бог благодатию Своею молитв ради Пречистыя Богородицы и всех святых. В заключение сего клятвенного обещания моего целую слова и крест Спасителя моего. Аминь. К сей присяге иеродиакон Варнава руку приложил».

20 января 1872 года в Покровской церкви Высокопетровского монастыря епископом Можайским Игнатием (Рождественским) иеродиакон Варнава был рукоположен во иеромонаха.

^{Отец Варнава в сане иеродиакона.}

Пред престолом Господа Бога предстал новый пастырь и молитвенник, которому суждено было собрать возле себя великое множество духовных чад и плодотворно служить ближним, вселяя в душах их мир и любовь. Одному Господу Богу известно, какой огонь благоговения и любви горел в сердце нового пастыря, когда впервые предстал он пред Его престолом.

Не могла укрыться духовная зрелость иеромонаха Варнавы от лиц, знавших его. Вскоре широкая известность в народе побудила наместника Лавры архимандрита Антония утвердить отца Варнаву в звании народного духовника «Пещер» Гефсиманского скита. Как ни отклонял от себя такую ответственную обязанность молодой монах, начальство твердо решило – «быть по сему», и батюшка покорился. Воспитываемый до этого времени старцами-наставниками и сокровенным иноческим деланием, отец Варнава теперь сам становится воспитателем и духовным врачом людских сердец, отзывавшихся на глас любви и сочувствия. Это было 24 января 1873 года. С той поры старец стал уже признанным отцом духовно возрождаемых им к новой жизни, совершенно преданных и глубоко любящих его духовных детей.

Должность духовника сделала отца Варнаву еще более известным среди богомольцев, о чем пророчески предрекали ему старцы. Теперь посетители в еще большем количестве стали стекаться к отцу Варнаве за благословением, советом в каких-либо важных жизненных обстоятельствах, утешением в скорбях. Все дни – с раннего утра до глубокой ночи – он посвящал теперь духовничеству. Двери его убогой келлии были одинаково открыты для всех. Старушка, издалека пришедшая на богомолье к «Троице-Сергию», юноша-студент, ученый профессор, сановник, мастеровой, торговец, молоденькая девушка, монахини, дети – все шли к батюшке и получали от него добрый совет, наставление, тепло и ласку. Для всех он был одинаково доступен, всех одинаково привечал словом отеческой любви, утешения как истинный «сын утешения». Отец Варнава искренно, от души радовался с радующимися, соскорбел скорбящим; он был серьезным и полезным собеседником деловых людей, по-отечески снисходительно и ласково наставлял молодежь. Само лицо его озарялось светлой радостью, несмотря на то что он часто испытывал крайнее переутомление, так что голос его в разговоре с посетителями был едва слышен.

Словно древний скитник, отец Варнава поселился в отдельном деревянном домике. Одну маленькую половину занимал он сам, а другую – его келейник. Строгий в жизни, старец довольствовался самой скромной обстановкой. В первой комнатке – приемной – перед маленьким оконцем, полузавешенным шторой, находился деревянный, накрытый старенькой клеенкой стол, на котором стоял простой жестяной чернильный прибор. Здесь же лежали письма почитателей батюшки, искавших у него духовного утешения и писавших ему из самых отдаленных уголков необъятной Руси. В переднем углу висела икона Святителя Николая – благословение старца схимонаха Григория, стоял простой диван. Такой же простой была обстановка и в другой комнатке. Передний угол был убран святыми иконами, в числе которых была особо чтимая старцем Иверская икона Пресвятой Богородицы. Перед ней всегда горела лампада. Тут же стоял маленький, покрытый пеленой аналой, в ящике которого помещались крест, Евангелие, Следованная Псалтирь, Апостол и Канонник. На стене возле аналоя висели полумантия и епитрахиль, которые постоянно нужны были старцу то для келейной молитвы, то для совершения Таинства Исповеди. У противоположной стены стояла узкая жесткая кровать старца с войлоком и подушкой. Простой диван, стол и несколько табуреток дополняли обстановку комнаты. Заметим, что и эта келейная утварь стояла тут не для надобностей старца. Табуретки были нужны для его многочисленных посетителей. Два столика и комод использовались для крестиков, иконок, книг – словом, всего того, что старец благословлял на молитвенную память всем приходившим к нему.

«Проста, убога была келийка старца, – пишет профессор Московской Духовной Академии Д. И. Введенский, – но думается, что ни одно благотворительное учреждение за все время своего существования не собирало столько обездоленных, несчастных, больных духовно и телесно, сколько их перебывало в этой убогой обстановке у неутомимого старца. С раннего утра и до позднего вечера, и особенно в великопостные и летние дни, идут и идут, бывало, к старцу в эту скромную келийку люди всех званий, сословий и состояний – и сановники, и ученые, и духовные, и простецы-паломники, вытаптывающие иногда своими лапотками тысячеверстные тропинки, ведущие к великому угоднику Преподобному Сергию, от него в „Пещеры“, а здесь и к „редкостному“ старцу… И всех-то с улыбкой и любовью принимал прозорливый, благообразный, несколько согбенный старец с умными, проницательными глазами, в поношенной ряске, в простой иноческой скуфейке. Недолюбливал только, бывало, старец тех, кто заходил прямо к нему, не приложившись к чудотворному образу Черниговской Богоматери…» И знатный сановник, утомленный нравственно и физически трудностями служения царю и отечеству, и служитель Церкви, изболевшийся душою за нее, страждущую посреди яростных восстаний всех сил ада, и мирный торговец-промышленник, и забитый горем, беспросветной нуждой серый мужичок-земледелец – все идут к батюшке Варнаве как к источнику мира, света и тепла. И наряду с молчаливой слезой благоговейной любви и признательности к старцу-утешителю отовсюду несут ему духовные детки и посильную дань благодарения, чем кто может, жертвуя на дело его благотворительности.

Иеромонаха Варнаву навещала иногда его родная мать, схимонахиня Дария, старица кроткая и смиренная. Вот два случая, о которых рассказывает ее бывшая келейница, свидетельствующие о ее великом терпении и младенческом незлобии. Однажды она пришла к сыну. Пробираясь с великим трудом через огромную толпу посетителей и богомольцев, теснившихся у келлии старца Варнавы, она кое-как пробралась почти до самых дверей, но была грубо оттеснена стоявшими тут барынями, ожидавшими своей очереди. И вот родная мать старца, к которому стекается такое множество народу за словом утешения и благословения, услышав грубое: «Ты, монашка, жди своей очереди…» – низко поклонилась оттеснившим ее и тихо отошла в уголок.

Вскоре отворилась дверь, и старец, приветливо улыбаясь, окинул всех своим проницательным взором и громко сказал:

– Где-то тут монашка есть.

Увидев свою мать, обратился к ней со словами:

– Матушка, ты разве очереди дожидаешься? Зачем же ты отказываешься от своего сына? Я вот от тебя не отказываюсь.

Слезы умиления и признательности были лишь ответом старицы на слова сына. Войдя в келлию, она прежде всего ходатайствовала за тех барынь, которые так грубо обошлись с нею.

Однажды, еще не будучи пострижена, мать старца Варнавы пришла к нему на праздник 17 августа. Как известно, в этот день в скиту собиралось множество богомольцев. Сильно смущалась старушка-мать, когда отец Варнава представлял ее каким-либо почетным посетителям и говорил: «Это вот моя родительница…» Не смела она и глаз поднять, смущаясь от своего убогого одеяния и важности посетителей.

– Кормилец, зачем ты всем говоришь, что я мать твоя? Боюсь я, как бы, глядя на мое убожество, они не стали и тобой пренебрегать.

Старец же, улыбаясь, отвечал ей:

– Ах, матушка, матушка! Зачем ты отказываешься от меня? Разве я не сын тебе? Твоим-то убожеством я и должен гордиться, что ты и в бедности сумела воспитать меня как должно.

В простоте сердечной отвечала на это старица:

– Какое мое воспитание? Не я, грешная и убогая, а Господь милосердный воспитал тебя…

^{Келлия старца Варнавы. Фотография начала XX в.}

Вставал отец Варнава очень рано. Исполнив келейное правило, он присутствовал на всех богослужениях, а все остальное время дня, часто забывая даже о пище, беседовал с народом, отовсюду стекавшимся к нему со своими скорбями. Никому не было у него отказа: одного утешит, другого предупредит о грядущем испытании, наставит, как поступить, всех благословит. А случалось, что и побранит кого, но так отечески-ласково… Чувствуя, что и сам он скорбит, исповедник невольно изливал свою душу, уходил ободренным, решившим измениться к лучшему.

Стараясь всегда благовременно прийти на помощь страждущему человеку, старец всего себя отдавал ближним. Его неустанные труды, его самоотверженная любовь ко всем достойны удивления. Нельзя также было не дивиться и светлому уму старца Варнавы, его рассудительности в ответах, советах и наставлениях, его чрезвычайной живости, бодрости и неутомимости при ежедневных непосильных трудах. И нужно заметить, что старец всегда как-то особенно кротко, любовно умел затронуть сокровенное людских сердец. Приходят к нему посетители и жалуются на духовные немощи. Старец приветливо улыбнется, бывало, и скажет: «Ах, сынок, сынок… Когда же начнем лучше-то жить… Смотри, терпит, терпит Бог да вразумлять начнет. Ну, на этот раз Бог простит тебя, да смотри собирайся с силами, не греши более… А посты-то соблюдаешь ли?» – спросит старец уходящего посетителя. «Плохо», – ответит тот. «Вот это нехорошо… Слушаться нужно Церковь, слушаться».

Надо было видеть, с какой любовью относился отец Варнава к тем, в ком видел искреннее раскаяние. «Сынок, – говаривал он часто, – а ты попробуй, постарайся этого не делать, удержи себя хотя один разок, а я за тебя помолюсь – Господь и поможет». И, действительно, велика была сила его молитвы.

Для батюшки не существовало различия возрастов, званий и состояний, со всеми он обращался одинаково отечески-ласково. Почтенный генерал, молодой архимандрит равно слышали из его уст ласковое обращение «сынок». Солидную знатную даму и молоденькую девушку одинаково называл он «дочкой». Случалось, что некоторых из почетных гостей он усаживал на диван в своей келлии, иногда предлагал им чай из «своего» самовара. Разумеется, «детки» бывали счастливы от такой любезности батюшки.

^{Иеромонах Варнава с богомольцами на крыльце своей келлии в Черниговском скиту. Фотография начала XX в.}

Бывало иногда, что старца не заставали дома. Вера в его молитвы, в его духовное прозрение и здесь находила себе выход: богомольцы записывали свои имена, а иногда и скорби на стенах деревянной постройки, где жил старец Варнава, и заочно просили его молитв. И, несомненно, всякий посещавший старца видел эти карандашные надписи на стенах тесовых сеней, прилегавших к старческой келлии. «Батюшка, помолись о нас», «Были такие-то, жалеем, что не застали вас», «Ради Бога, помолитесь о нас», «Помолитесь о болящей» – вот надписи, которые можно было прочитать здесь.

Писатель Иван Шмелёв, вдали от России вспоминавший всё, что было дорого его сердцу, отправляет героев своего «Богомолья» «к Троице» – в Сергиеву Лавру. А от Преподобного невозможно было не пойти за благословением к старцу Варнаве. Приведем выдержки из литературного произведения, очень ярко рисующие то, что происходило с людьми, соприкасавшимися с угодником Божиим.

«Рассказывает, как ходили к Черниговской, к утрене поспели, по зорьке три версты прошли – и не видали, а служба была подземная, в пещерной церкви, и служил сам батюшка – отец Варнава.

– Сказал батюшке про тебя… хороший, мол, богомольщик ты, дотошный до святости. „Приведи его, – говорит, – погляжу“. Не скажет понапрасну… душеньку, может, твою чует… Я рад, и немного страшно, что чует душеньку. Спрашиваю: он святой?

– Как те сказать… Святые – это после кончины открывается. Начнут стекаться, панихидки служить, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой, чудеса-исцеления пойдут… А батюшка Варнава – подвижник-прозорливец, всех утешает… не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение к нему какое… Завтра вот и пойдем, за радостью…

Нигде так духовно не отдохнёшь, как во святой обители… Да вот… как вчера заслабел! А после исповеди и про ногу забыл, чисто вот на крылах летел! А это мне батюшка Варнава так сподобил… пошутил будто: „Молитовкой подгоняйся, и про ногу свою забудешь“. И забыл! И спал-то не более часу, а и спать не хочется… душа-то воспаряется!..

Едем прудами, по плотине, „на Пещерки“ у Черниговской – благословиться у батюшки Варнавы…

У серого домика на дворе полным-то полно народу. Говорят, выходил батюшка Варнава, больше не покажется, притомился. Показывают под дерево:

– Вон болящий, болезнь его положил батюшка в карман, через годок, сказал, здоровый будет!

Кругом разговор про батюшку Варнаву: сколько народу утешает, всякого-то в душу примет, обнадежит… хоть самый-то распропащий к нему приди… А батюшка не выходит и не выходит. Ждали мы ждали – выходит монашек и говорит:

– Батюшка Варнава по делу отъезжает, монастырь далекий устрояет…

Стали мы горевать… Идем к воротам и слышим – зовет нас кто-то:

– Московские, постойте!

А ведь это батюшка нас кличет. Бежим к нему, а он и говорит:

– Благословляю вас, московские.

Ну прямо на наше слово: благословиться, мол, не привел Господь. Так мы все удивились! Ласковый такой, и совсем мне его не страшно.

– Вот, батюшка родной, младенчик-то привести-то его сказали.

Батюшка Варнава и говорит ласково:

– Молитвы поёшь… пой, пой.

И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку-скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:

– А это… пчелки со мной молились, слезки их это светлые… – и показывает на восковинки. – Звать-то тебя как, милый?

Я не могу сказать, все колупаю капельки… Батюшка крестит меня, голову мою – три раза – и говорит звонким голосом:

– Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа!

Горкин шепчет мне на ухо:

– Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.

Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу – бледная рука шарит в кармане ряски, и слышу торопливый голос:

– А моему… – ласково называет мое имя, – крестик, крестик…

Смотрит и ласково, и как-то грустит в мое лицо и опять торопливо повторяет:

– А моему… крестик, крестик…

И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. Сквозь невольные слезы – что вызвало их? Не знаю – вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней…

Я гляжу через наплывающие слезы… Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, – благословляет батюшка Варнава».

^{Иеромонах Варнава.}

Некоторые – не только миряне, но и иноки – сетовали иногда на старца, что тот, принимая посетителей, будто бы предпочитал людей более зажиточных. Особо нетерпеливые из посетителей даже указывали ему на это. Но и здесь проявлялась глубокая мудрость старца, умевшего уводить с распутий мира и указывать высшую цель христианина людям всех сословий. Хорошо понимая, что бремя Креста Христова вызывает людские нападки и не понимается живущими своеугодливо, он иногда кротко говорил о причинах этого кажущегося предпочтения людей значительных. «Раб Божий, – говорил он по этому поводу в задушевной беседе с близко знавшими его лицами, – мне как духовнику более известна жизнь тех и других. У благородных да богатых больше поводов к соблазнам и греховной жизни, чем у простых… Поэтому-то они больше и нуждаются в духовной поддержке». В этом-то влиянии старца не только на простецов, но и на людей с высоким положением и заключается особенность нравственно возрождающей деятельности опытного духовника – деятельности особенно ценной в дни всеобщего растления… Было, несомненно, у старца и особое побуждение, по которому он принимал в своей убогой келийке людей, стоящих на высших ступенях общественной лестницы. Он никогда не делал это лично для себя, но для блага меньших братий. Скорбит, бывало, у батюшки безутешная вдова, печалуется ему смиренный служитель алтаря, делится с ним горестями своими настоятельница обители, а старец тут же и успокаивает скорбного посетителя: «Подожди, кормилец (или дочка), как нередко называл своих посетителей батюшка Варнава, – у меня есть один хороший человек, он поможет тебе». И, действительно, глядишь – скорбящий утешен надеждой на помощь и заступление. Так старец объединял своей любовью знатных и незнатных.

Свято храня апостольский завет: все у вас да будет с любовью[8]8
  Кор. 16, 14.


[Закрыть], – отец Варнава действительно только и жил этой любовью ко всем. А любовь – поистине великая сила! Непрестанно вытесняя из сердца человека самолюбие и преисполняя его собой, любовь неудержимо стремится излиться и на все окружающее. Так и в жизни старца Варнавы: во всяком деле и слове всегда проявлялась его любовь. И не что иное, как евангельская любовь, овладев всей его душой, возвела отца Варнаву на высоту народного печальника и утешителя.

Не обращая внимания на себя, на свои немощи, всегда бодрый, жизнерадостный иеромонах Варнава даже одним своим видом вдохновлял и как бы оживлял всех вокруг себя. С каким терпением, бывало, ждут благословения и духовной беседы усталые, часто больные богомольцы, пришедшие за сотни верст, и какие оживленные, радостные выходят они из келлии «родного батюшки», забыв всякую усталость. С каким истинно отеческим вниманием и добротой отец Варнава принимал, бывало, духовное чадо, с детской доверчивостью открывающее перед ним все тайники своей души и ищущее отеческого наставления. Он обращался с таковым, как с больным ребенком, – осторожно, снисходительно, когда видел его слабым, и серьезнее, строже, когда взятый на попечение человек начинал духовно укрепляться.

«Вся жизнь моя, – говорит К., один из преданнейших духовных детей старца, – прошла под отеческим попечением родного батюшки, и если бы не он, не знаю, что было бы со мной теперь, после всего, что выпало на долю мою!» Это – искреннее признание человека, материально вполне обеспеченного, полного сил и здоровья, но совершенно упавшего духом из-за некоторых тяжелых обстоятельств личной жизни. Словом, любовь, одна любовь была в старце той силой, которая сподвигала его к взаимообщению со всеми теми, с кем он соприкасался. И сила эта была великая. Она творила чудеса духовного возрождения и, по слову святителя Иоанна Златоуста, спасала болезненные души, готовые погибнуть, то подвергая их кроткому наказанию, то удерживая при самом начале от падения не только учением и наставлением, но и с помощью молитв. И сколько теперь таких людей, которые хранят в себе тайну своего духовного возрождения.

Молва о великом и многополезном служении старца не могла не дойти до священноначалия, и в награду за труды и в поощрение их в 1885 году отец Варнава был удостоен права ношения набедренника. 29 сентября 1888 года Учрежденный собор Троице-Сергиевой Лавры ходатайствовал перед Святейшим Синодом о награждении иеромонаха Варнавы наперсным золотым крестом.

В 1890 году иеромонах Варнава был назначен духовником братии. Монахи обычно приходили к отцу Варнаве вечером, и батюшка бывал им всегда рад. «С какою любовью занимался он с нами, – вспоминает один из них, – с каким терпением выслушивал он наши неразумные вопросы и как мудро, просто и отечески ласково наставлял он нас». Для братии монастыря двери его келлии всегда были открыты. Когда монахи спрашивали, можно ли прийти к нему и когда, батюшка отвечал: «Во всякое время можете, как только свободны и имеете что-либо сказать мне, хотя бы и самое маловажное, по вашему мнению. Мы и сами советуемся и оттого в грязи не валяемся». Старец не только всегда охотно принимал собратий, но даже выговаривал, бывало, когда его «сынок» не смеет беспокоить, сядет где-нибудь в сенях в ожидании, пока сам батюшка не отворит двери. «Ты что же не постучал? Всегда, как придешь, стучи, за послушание стучи всегда», – говаривал батюшка. И когда бы ни пришли к нему его «детки» – утром ли рано, днем ли в часы отдыха или поздно вечером, – никто никогда не замечал ни тени неудовольствия на лице его или в голосе. Любвеобильный старец не только не тяготился такими посещениями, но, случалось, и сам навещал своих чад, когда узнавал, что кто-нибудь из них захворал. Присматривал он за ними и во время несения ими послушаний. Войдет, бывало, в рабочую комнату и станет спрашивать, как они живут тут, не враждуют ли, мирны ли между собою. «За ваши святые молитвы, батюшка, у нас все хорошо и мирно пока», – скажут ему. «Ну и слава Богу, – порадуется старец, – а мне больше ничего и не нужно!»

Счастлив был тот, кто пользовался наставлениями и советами старца. Это был истинно пастырь добрый[9]9
  Ин. 10, 11.


[Закрыть], который отечески ласково вразумлял уклонявшихся от правильного пути, учил терпению, защищал слабых и строг был с теми из братий, кто причинял неприятности или заставлял страдать других. Войдет, бывало, к старцу инок и начнет сетовать: «Батюшка, у меня все какой-то разлад в жизни: то в этом, то в другом согрешишь». Старец слегка хлопнет ладонью по лбу своего духовного сына да и скажет, улыбаясь: «Ах какой ты у меня монах! Все грешишь да грешишь. Ну, Бог простит тебя, сынок; с сегодняшнего дня положим доброе начало: будем исправляться, вот так и так поступать, чтобы противостоять греху и виновнику его – диаволу». Воодушевленный и наставленный старцем ученик становится на твердый путь духовной жизни, по возможности исправляется и совершенствуется в ней, благодаря Господа, что он имеет у себя такого опытного в иноческой жизни старца и дерзновенного пред Богом молитвенника.

По свидетельству наместника Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Павла (Глебова; † 1904), старец был силен духом в принятии на себя и несении немощей своих духовных чад, пока не поднимал их со дна погибели и не утверждал на пути ко спасению. «Однажды, – рассказывал архимандрит Павел, – когда был я на Соборе Лавры для обсуждения дела об одном лаврском монахе, к нам вдруг входит батюшка Варнава, прибывший по своему делу собственно ко мне. „Вот как хорошо, батюшка, – говорю ему, – Вас-то нам и надо!.. Помогите нам в нашем недоумении“. А батюшка на это с улыбкой и говорит мне: „Куда уж мне, худому горшку, да с медной посудой знаться!“ Невольно рассмеялись все на это, но потом все же объяснили батюшке суть дела, о котором много рассуждали, но не пришли ни к какому решению. Неблаговидное, даже прямо предосудительное, поведение одного монаха побуждало принять решительные меры к ограждению прочей братии от различных нареканий. С другой стороны, Собор не мог не принять во внимание молодость виновного и не оказать ему снисхождения. Батюшка, выслушав все, объявил, что берет на себя всю вину этого брата и сам будет отвечать за него везде, а его просил оставить в покое. И что же? Брат этот так был признателен своему неожиданному благодетелю, что впоследствии был предан ему как сын духовный, что вскоре же стал неузнаваем по своему поведению, добрым и полезным сыном своей обители».

«Иногда, – рассказывал один скитский инок, – такая нападала на меня скорбь с унынием, что я просто приходил в отчаяние. Иду к отцу Варнаве, „открываюсь“ ему. Батюшка скажет несколько поучительных слов, приведет какой-нибудь замечательный пример и притчу, и смотришь – куда только и девается скорбь! После этого думаешь: вот что значит опытный и благодатный старец».

Находились среди братии и противники таких отношений учеников со старцем, те, которые не видели пользы от хождения к нему. Иногда сомнение высказывалось некоторыми и вслух. Один ученик старца – скитский монах – шел однажды к нему, по обыкновению, поговорить с ним о себе. По пути сошелся он с другим иноком скита, который высказывался, что не стоит ходить к батюшке, незачем. «Нет, ходить нужно: если я и умру, а ты все-таки ходи!» – сказал батюшка, когда монах тот обратился к нему за советом относительно того, стоит ли, в самом деле, ему беспокоить старца своими посещениями.

Украшенные истинным смирением иноки были особенно близки и любезны любвеобильному сердцу старца Варнавы. Но и малодушных «деток» своих отец Варнава всячески старался поддерживать и давать им время нравственно подрасти и окрепнуть. Заметит, бывало, старец какие-либо тщеславные помыслы – и тотчас старается помочь исправиться тщеславному. Инок Гефсиманского скита Н. передавал следующее: «По пострижении нас (одиннадцать человек) в монашество, когда мы однажды пришли к старцу, тот по окончании беседы, смотря на одного из нас, говорит: „Вот, братия, вы теперь монахи – желание ваше исполнилось… Только священства добиваться грех, а к монашеству стремиться похвально, и святые отцы искали монашества, а от священства даже уклонялись…“ После брат, на которого батюшка смотрел, говоря эти слова, сознавался мне, что он пред этим как раз думал об иеродиаконстве».