Текст книги "Риск, борьба, любовь"

Автор книги: Вальтер Запашный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– А вообще-то свободное время есть? – подозрительно спросил Рыжик.

– Днем есть, ночью нет, – ответил я.

– Как это?

– Да так: Репетиции, как правило, идут в ночное время. В этом наша специфика. На воле звери обычно бодрствуют в темное время суток. Значит, и работать с ними лучше, когда на улице темно. К тому же ночью никто не мешает. Это сейчас цирк на консервации и кроме меня здесь никого нет. А начнем ездить по городам, все будет совсем не так. Другим артистам тоже надо успеть порепетировать, а потом поесть часа за три-четыре до представления, чтобы не выходить на манеж с полным желудком. А тут наши клетки, звери в двух шагах… Решетки всем мешают, да и ходить мимо хищников опасно. К тому же установить, а потом к началу представления разобрать такую махину, – я махнул рукой на видневшиеся в глубине цирка лабиринты клеток, – очень сложно. Вот поэтому мы днем спим, а ночью репетируем.

– Скажите, а почему обязательно нужно выполнять все работы самим? – спросил меня Рыжик. – Ну, ремонт там…

Не дослушав вопроса, я объяснил:

– Формально все ремонтные работы должен выполнять главк. Но пока от этого главка дождешься разрешения, потом приказа, потом сметы… А то еще приедет комиссия проверять, точно ли нужна такая работа или мы пошутили… Короче, на это уйдет столько времени, что все успеет поломаться окончательно и на ремонт понадобится в несколько раз больше средств, чем нужно было поначалу. Поэтому-то мы и делаем почти все своими руками. Правда, потом представляем главку счет. И иногда его даже оплачивают.

– А погрузка?

– Этим занимаются, конечно, грузчики. А мы помогаем. По-другому нельзя. Особенно в зимнее время. Во-первых, грузчики не знают, как расставлять клетки в вагонах, кого из зверей поместить рядом, а кого в разных углах. Во-вторых, животных в тесных клетках нельзя долго держать на морозе. Так что быстро идешь сам, закидываешь клетки – и скорее дверь на замок, чтобы не выстудить вагон. Есть еще вопросы?

Оба новобранца молчали и уходить, как видно, не собирались.

– Ну а теперь, раз вы все поняли, – подытожил я, давайте ваши трудовые книжки, паспорта и военные билеты, а заодно расскажите, почему вы решили оставить свою прежнюю работу. Только честно.

Так я принял в аттракцион еще двоих служащих. Во время испытательного срока старался нагружать их больше, чем нужно, чтобы сразу проявились характер, деловые и человеческие качества новых сотрудников. Довольно скоро один из них не выдержал, и у меня остался только Рыжик.

Подобные встречи и разговоры происходили теперь чуть не два раза в неделю. Но прошло немало времени, пока я наконец собрал крепкую команду помощников. И все же ни один из них не мог сравниться с моим испытанным Ионисом.

В Москву я теперь ездил реже – только по выходным. Правда, звонил туда чуть ли не ежедневно. Братья отвечали, что хотя страшный диагноз и подтвердился, состояние мамы стабилизировалось и особой нужды в маем присутствии пока нет. Воспользовавшись этой передышкой, я целиком отдался подготовке аттракциона. Времени оставалось совсем мало.

Однажды Ионис ворвался в мою комнату, размахивая белым листочком.

– Вальтер, опять Афанасьев с очередным «Блондином», – протягивая вскрытую телеграмму, простонал мой помощник.

– Это не с «Блондином», – утешил я. – Раечка вчера звонила. Говорит, Афанасьев достал нам новую зверушку.

– Ого! – обрадовался Ионис, безуспешно пытаясь освободиться от облапившего его Султана. – Это другое дело. Так я, пожалуй, начну любить этого старого лиса. Да отпусти же ты, Султан!

Я оторвал львенка от Иониса и поспешил переодеваться: до прибытия московского поезда оставалось не больше часа. На вокзал я, конечно, опоздал, потому что таксист никак не мог запустить мотор своей машины. За пятнадцать минут провожавший меня Николаев, гордившийся тем, что сам водит автомобиль, успел продемонстрировать присутствующим все свои познания, чем совершенно вывел водителя из себя. Под руководством неугомонного директора несчастный шофер проверил буквально все. Наконец, когда, отчаявшись, я собрался вызвать другое такси, автомобиль неожиданно завелся.

– Я никак не мог взять в толк, что случилось, – по дороге смущенно рассказывал водитель, – а оказывается, этот долговязый рыжий, который крутился возле машины, засунул в выхлопную трубу картошку! Ну попадись он мне только!

«Тебе-то не попадется, – подумал я, – а вот я вернусь и голову ему оторву. Додумался, подлец! Из-за этого рыжего остряка я опоздаю к поезду!»

Еще издали увидев кислую мину изрядно заждавшегося гостя, я похолодел. Но когда Афанасьев узнал о причине нашей задержки, он совершенно по-мальчишески расхохотался. Хитро прищурившись, старик спросил:

– Тебя не удивило, что я написал в телеграмме: «едем», а приехал один?

– Очень удивило, – соврал я, – думал, вы с Бардианом.

Довольный тем, что задал мне сложную задачу, Афанасьев продолжал:

– Ну-ка угадай, какой я тебе сюрприз привез!

– Сюрприз? – переспросил я. – Сейчас угадаю. – И наморщил лоб, словно мучительно размышляя.

– Ни за что не угадаешь! – торжествующе заявил Афанасьев. – Это… – он не договорил, решив, как видно, помучить меня еще.

– Это нелегко!.. Вы привезли… – задумчиво тянул я. И вдруг выпалил: – Рысенка!

Лицо моего гостя обиженно вытянулось:

– Как ты догадался?!

– Информация мать интуиции! – весело отозвался я. – Покажите, Борис Эдуардович!

А навстречу нам грузчики уже везли на тележке клетку, в которой сидела очень крупная светло-серая сибирская рысь. Афанасьев застыл в позе Наполеона:

– Ну как?

Я обнял его так крепко, что старик крякнул и растроганно произнес:

– Осторожнее, я теперь хрупкий. Сломаешь еще.

Я стоял перед ним с влажными глазами и не знал; как благодарить. Радости моей не было конца. Расчувствовался и Афанасьев. Его, потерявшего на склоне лет семью, звание и партийный билет, до глубины души проняла такая вот искренняя благодарность. В уголках старческих глаз я заметил слезы.

– Как назовем? – справившись с собой, наконец спросил он.

Присев перед клеткой, сквозь густые ячейки двойной металлической сетки я разглядывал серебристого красавца. Эти кисточки на ушах были неподражаемы! Изящно шевеля ими, рысенок поворачивал лобастую голову то в одну, то в другую сторону, словно предоставляя возможность окружающим любоваться им. Порой он надувал щеки, отчего его нос становился совсем маленьким, топырил усы и урчал, тряся очаровательными бакенбардами.

– Правда, хорош? – ликовал Афанасьев и позвал рысенка: – Вась, Вась!

– Вот и назвали! – обрадовался я. – Васька!

– Что ж, Васька так Васька, – Афанасьев был явно горд. Надо же было додуматься до такого подарка! У меня не было рыси. А я мечтал об этой трудно поддающейся дрессуре кошке. Но ведь я ничего об этом ему не говорил… Молодец старик, правда, молодец!

Еще на вокзале я заметил, что на любое раздражение – будь то стук, скрип двери или просто человеческий голос – Васька реагирует очень своеобразно: он, будто защищаясь, поднимал переднюю лапку и бил ею по всему, «что попадется под руку» – по сетке, палке, даже поилке.

– Знаете, кого вы мне привезли? – обратился я к Афанасьеву. – Это же прирожденный барабанщик! Подставим ему инструмент, и он будет аккомпанировать оркестру. Скажем, оркестр играет марш: трам-та-там! Трам-та-там! Потом пауза, и во время этой паузы Васька исполняет свое «соло». Получится перекличка. Здорово?

– Здорово-то здорово, да только он когтем пробьет барабан.

– А мы сделаем так, что он будет лупить не по коже, а по колотушке. Да, приделаем к ободу длинную палку на пружине и с набалдашником – и пусть колотит на здоровье.

– Ты, фантазер, сначала научи его подходить и садиться на тумбу, – добродушно одернул меня Афанасьев.

– Ну, это у нас быстро пойдет, – самоуверенно заявил я.

– Не торопись. Это тебе не тигр. Рысь не очень-то дрессировке поддается, многим она кровь попортила.

– Мне не испортит!

– Погоди хвалиться. Посади его пока что одного, ни с кем не своди. Делай все только сам. Пусть к нему никто больше не подходит. Он должен знать и любить только тебя. Может быть, тогда он тебе и поддастся.

Я скорее почувствовал, – чем понял, какой дельный совет дал мне Афанасьев. Все свободное время стал проводить рядом с Васькой, даже с Султаном играл возле клетки. И как только рысь начала принимать из моих рук пищу, рискнул вывести ее на манеж. И, к моей радости, дело пошло.

Приближался очередной выходной. Я твердо решил хотя бы раз в неделю отдыхать от репетиций и ездить в Москву. По словам братьев, маме было не хуже и не лучше. Я уныло брел на вокзал, ловя себя на преступной мысли: «Хорошо бы не достать билетов, не ездить никуда, побыть тут – с Васькой, с Султаном, с Багирой»… Но устыдившись этого минутного предательства, купил билет и вечером выехал в Москву. Здесь меня ждали тревожные вести. Академик Петровский давно уже настаивал на операции, но мы на семейном консилиуме постановили не давать согласия, пока не испытаем все прочие средства лечения. Теперь настал день, когда все средства уже были применены, а положительных результатов не было видно. Петровский сказал, что, если не делать операцию, продолжительность жизни больной будет зависеть только от самого организма. Может быть, мама протянет двадцать дней, может быть, несколько лет. А вот если опухоль удалить, больная либо совершенно поправится, либо умрет ровно через двадцать один день. Чтобы дать окончательный ответ, братья дожидались только меня. И вот я приехал.

…Мы размеренно, точно звери в клетке, ходили по саду под окнами хирургического отделения и боялись встречаться друг с другом глазами. Мысль о непоправимой ошибке терзала каждого. Я думал: «Может быть, не надо было соглашаться на операцию? Не надо было вообще приезжать! Мог же я и в самом деле не достать билета на поезд»… Мы расходились. И сходились снова. Лица братьев казались высеченными из камня. Наконец Мстислав не выдержал:

– Может быть, лучше было бы не класть маму под нож? Ведь нож есть нож…

Никто не ответил. Мы тяжело вздохнули и снова разошлись, продолжая бессмысленно мерить шагами унылые аллеи больничного сада… Как только нам разрешили свидание с матерью, мы все собрались у ее постели. Казалось, увидев нас, она почувствовала себя лучше. Ей и в самом деле полегчало. Но Петровский заранее предупредил: мнимое улучшение после операции – очень тревожная примета. Мама все еще пыталась скрывать свой недуг. Храбрилась. Но поцеловать себя никому не позволила. Мы удивились; а медсестра, которая ни на минуту не отлучалась от пациентки, шепнула:

– Не надо. Мало ли что… Вы молодые. Вам еще жить да жить.

На принесенное угощение мама реагировала болезненно. Пища ее раздражала. Увидев сласти и фрукты, она всхлипнула и затряслась, словно нервнобольная. Сестра успокаивала ее и нас, говорила, что это скоро пройдет.

Вскоре силы покинули больную, и она легла. В палату вошел Петровский и, поздоровавшись с нами, обратился к маме:

– Лидия Карловна, смотрите, каких вы молодцов вырастили! А дочь – просто красавица. Вам нужно скорей поправиться и возвращаться домой. А для этого необходимо хорошо питаться. Вот швы подживут, и отпустим вас.

Услышав, что ее скоро выпишут, мама попыталась сесть и со слезами через силу стала есть яблочный пирог.

Петровский вызвал меня в коридор и сказал:

– Мы сделали все, что могли… Вы должны быть готовы…

– Когда? – пересохшими губами спросил я.

Петровский посмотрел на меня очень строго и отчетливо произнес:

– Она умрет через три недели. Когда настал час прощаться, мама долго нас не отпускала. Со слезами на глазах просила как можно скорее забрать домой. Ровно через двадцать один день она умерла на наших руках.

…В цирке на Цветном бульваре был объявлен траур. Маму хоронили на Новодевичьем кладбище.

Скрестив руки на надгробии, положив одна на одну, – мы, братья и сестра, все вместе поклялись выполнять ее заветы и быть достойными продолжателями традиций династии Запашных. В тот же день все мы разъехались по своим циркам. Работа не могла ждать.

ДЕБЮТ

Деятельность по подготовке аттракциона к выпуску Афанасьев развернул в полную силу своих способностей. Он привез из Москвы художника, у которого уже были готовы эскизы костюмов и реквизита. Прибыл и седой с длинным носом и выдвинутым вперед подбородком мужчина – инженер Московского производственного комбината. Этот человек за словом в карман не лез. За остроумие и колкий язык мы прозвали его Уксусом. Он производил какие-то расчеты и занимался оформлением заказов на изготовление реквизита.

Затем пришло известие, что из Харькова отгружен вагон с клетками и холодильником. И действительно, через несколько дней в фойе доставили множество клеток на колесиках с подшипниками – тесных, но легких на ходу. Эти клетки не были изготовлены специально для моего аттракциона. Просто кто-то из дрессировщиков забраковал их как слишком маленькие и больше подходящие для содержания медведей. Но Афанасьев, выручая своих знакомых, согласился принять их.

– Сейчас временно примем, а потом все сделаем как надо, – уговаривал он меня. – Мы же форсируем выпуск. Главное начать, а недоделки исправим после.

И я принял. Хотя хищники с трудом разворачивались в тесных клетках.

Выходило, что я напрасно мечтал о том, чтобы животные могли отдыхать, свободно двигаться. Все вышло наоборот.

– Потерпи, – твердил Афанасьев. – Пусть звери посидят пока в маленьких клетках. Зато когда ты выпустишь их на манеж, они с удовольствием будут выполнять трюки.

Разумеется, в дальнейшем мне пришлось долго добиваться разрешения на новые клетки. В главке на мои просьбы отвечали:

– Придет время, и сделаем. Мы же не имеем права выбросить только что приобретенные и готовить новые. Ты же умный парень, не надо было принимать непригодные.

– Да, но опыт приходит не сразу.

Своему другу инженеру Маринину Афанасьев заказал изготовить центральную клетку, окружающую манеж. На согласование и прием чертежей Маринин приехал очень быстро. К моему возмущению, прочные металлические прутья, из которых состоят секции «централки», он предложил заменить на полые алюминиевые, ссылаясь на то, что клетка станет намного легче.

– Но, – возражал я, – секции не будут прочными. Хищники их в два счета поломают!

– А мы пропустим внутрь трос, – невозмутимо отвечал Маринин. – Трубка сломается, а трос ее удержит.

– Да ведь тигры, – убеждал я, – каждый день прыгают на решетку. Получается, они каждый день будут ее ломать, так, что ли?

– А вы не разрешайте прыгать.

– То есть как?! Это же эффектный трюк. Я его специально репетировал. Тигры, бегая по кругу, прыгают на решетку и отталкиваются от нее. От вашей легкой клетки за две недели ничего не останется.

– Что-нибудь да останется, – успокоил он. – А поломаете – поставим запасные, я уже заказал. Должен же я получить премию за новшество.

– Кому такое новшество нужно?! – возмутился я. – Нет, я не подпишу эти чертежи!

– Не подпишешь – не надо! Есть кому за тебя подписать.

– Кому, позвольте спросить?

– Афанасьев подпишет, тем более что мы уже запустили эти секции в производство.

И Афанасьев подписал, сославшись на необходимость скорого выпуска.

– Рука руку моет, поэтому обе чистые будут, – прокомментировал я, пообещав пожаловаться Бардиану.

– Молодо – зелено, – ответил Афанасьев. – Бардиан поймет. Тем более, что он лично просил меня не сорвать выпуск.

– А по-моему, это грабеж и расхищение государственных средств, – горячился я. – Вы понесете за это ответственность.

Но все осталось так, как хотели Маринин и Афанасьев. Один ни за что не отвечал, так как чертежи подписаны заказчиком, а другой не обязан был следить за прочностью материалов. Расхлебывать же эту кашу предстояло мне.

– Ты, парень, не шуми, – сказал Афанасьев. – Мы же договорились – фор-си-ру-ем. Всё сделаем и доделаем потом, главное сейчас – начать.

Я знал пробивную способность старика и не сомневался в том, что он всего добьется и в дальнейшем.

– Борис Эдуардович, – напомнил я, – нам надо делать рекламу.

– Разумеется, – ответил он и, лукаво улыбаясь, достал из своей папки образцы, где под текстом, набранным мелким шрифтом, была крупно напечатано: «Режиссер-постановщик Борис Афанасьев».

Я улыбнулся и, хлопнув по листку, сказал:

– Ну, самое главное сделано. Остались пустяки: приучить животных к свету, музыке и зрителю.

– Да, это проблема, согласился Афанасьев: – С музыкой пока ничего не выйдет – оркестр, как всегда, прибудет за три дня до начала. Свет дадут только тогда, когда придет из отпуска старший электрик. Без него тебя никто к электрощиту и близко не подпустит. А что касается зрителя, – будем приглашать солдат из ближайшей воинской части. Это и животным полезно – узнают, что такое публика и аплодисменты, и тебе – посмотришь, как зрители принимают твои трюки, и мне – с точки зрения военно-шефской работы. А солдатикам-то какое удовольствие!

Вскоре приехал Бардиан. Он с ходу засыпал нас самыми разнообразными вопросами. Особенно интересовался, чем и как помогали мне Николаев и Афанасьев. Удовлетворив любопытство управляющего, я стал демонстрировать свои достижении.

Бардиан пришел в неописуемый восторг.

– Вот эта трюк! – то и дело восклицал он.

А когда черная пантера полетела с трапеции, а ей навстречу прыгнул громадный Ампир, Бардиан возликовал, как ребенок.

– Да это же невозможно! – твердил он. – Такой точный расчет! И такое послушание! Невероятно… Теперь я вижу: аттракцион есть! Вы все просто молодцы!

Афанасьев кокетливо опустил глаза. Он не имел к этим трюкам никакого отношения, но комплимент принял. Я молчал. «Мы молодцы!» – стучало в висках. Ладно, пусть, зачем уточнять, кто и что сделал, главное сейчас – выпуск аттракциона.

А Бардиан радовался каждому трюку. Радовался тому, что тигр змейкой вьется между моих ног. Радовался ренскому колесу. Жарко аплодировал, когда я, словно в гамаке, раскачивался на свободной проволоке над живым ковром из тигров и львов, а ягуар и черная пантера прыгали через меня навстречу друг другу, чуть не цепляя меня лапами.

Уезжая, довольный Бардиан отозвал меня в сторону:

– Вальтер, надо, чтобы Афанасьев тоже хоть один разок вошел в клетку.

– Зачем?! – возмутился я. – Ему что, мало поместить свое имя на афише? Будет с него, к тому же вы его уже похвалили.

– Послушай, он старый человек. Ты же сам знаешь, как он загорается при виде твоей работы. Надо быть снисходительней и добрей. Ведь если его оторвать от дела, старик потеряет смысл жизни. Тебя ждет большое будущее, а у него все позади. Будь мудрым, и тебя все будут ценить и любить. Я же отлично понимаю, что за такое короткое время он не успел сделать ничего существенного. Но ведь нельзя сказать, что он не сделал ничего, – и Бардиан посмотрел на меня пристально и даже несколько сурово.

– Понимаю, – я опустил глаза. – Нельзя обижать старых людей, с какой бы целью они тебе ни помогали. Тем более что он действительно помог. Хорошо, я найду повод ввести Афанасьева в клетку.

– Вот и молодец! Вижу, ты меня понял.

– Но он слишком торопится, Феодосий Георгиевич. Он рвется продемонстрировать, что с его приходом все немедленно сдвинулось с места. Конечно, без него я бы еще неизвестно сколько сидел сиднем. Но его цель – форсированный выпуск. А это означает недоделки, полуфабрикат.

– Ну конечно, полуфабрикат – это плохо, но ведь нужно торопиться. До зимнего сезона осталось всего ничего. А тебе непременно нужно начать. Засиделся ты, Вальтер. Это никуда не годится.

– Так ведь не по своей вине, Феодосий Георгиевич! Вы же знаете.

– Знаю, прекрасно знаю. Ты вот только не знаешь, сколько врагов я из-за тебя нажил. На каждом собрании меня упрекают, тычут под нос даты. Так что Бог с ними, с недоделками.

– Но мне хоть реквизит сделать успеют?

– Успеют, – твердо сказал Бардиан, – я сам прослежу. Теперь, когда я увидел, чего ты достиг, меня никто не переубедит. Я верю в тебя.

– Дело еще и в том, Феодосий Георгиевич, что животные должны привыкнуть к новому реквизиту, – объяснил я. – А это довольно сложно. Откажутся работать, и всё тут.

– Как это откажутся? – вопросительно поднял брови Бардиан. – А ты на что?

– А тут никто ничего поделать не сможет. Вот, к примеру, испугается Эврика тумбы и не пойдет на трюк, хоть убей. А нажмешь, станет бояться еще больше. Или у Ампира вызовет раздражение костюм, и будет он убегать от меня, а то и вовсе начнет нападать. А я буду зря терять время, заново отрабатывать готовые трюки.

– Ну, раз так, я прикажу отделу формирования подстраховать вашу программу. Пусть на всякий случай держат поблизости еще какой-нибудь аттракцион. А вы, тем не менее, постарайтесь выпуститься нормально.

– Конечно, Феодосий Георгиевич, постараемся. Хотя лучше бы в таком деле не спешить.

Бардиан нахмурился и хотел было сказать что-то еще. Я торопливо заверил:

– Хорошо, хорошо, я приложу все усилия и постараюсь выпуститься раньше срока.

– Куда же раньше, если вчера уже было поздно! – заключил Бардиан, и мы распрощались.

Озадаченный просьбой управляющего, я долго ломал себе голову над вопросом: в какой момент впустить в клетку Афанасьева? Естественно, он выйдет на поклон, я обязательно представлю его как режиссера и поблагодарю. Но этого мало. Нет, просьбу Бардиана нужно удовлетворить, тем более что намерения его благородны. Так куда же воткнуть Афанасьева? Ничего путного на ум не приходило. Везде он мог помешать мне или отвлечь внимание зрителей. К тому же на него могли напасть животные. «Сунул бы я тебя!..» – в сердцах подумал я и сплюнул.

Как-то во время репетиции, когда я раскачивался на свободной проволоке, леопард и ягуар внезапно заартачились. Они сидели на тумбах, огрызались, угрожали мне, но не решались прыгать. Балансируя на проволоке, я не мог дотянуться до них и попросил Рыжика пошуметь, чтобы спугнуть упрямых кошек. Новичок не нашел ничего умнее, как затопать по мягким опилкам и крикнуть: «Пошел!»

Все засмеялись. В том числе и я, хотя было не до смеха. Хищники, лежавшие под проволокой, стали все чаще задирать головы, шерсть на их загривках ощетинилась. Я заметил, что Багира готовится к нападению. Она лежала не шевелясь, но вся была словно натянутая струна. Прикрикнув на тигрицу, я подумал: хорошо бы кто-нибудь стоял рядом, подогнал леопарда и отвлек внимание тех, кто лежит подо мной. Ведь даже жонглерам ассистируют женщины – причем, как правило, красивые девушки. Отличная идея! Надо ввести красивую партнершу. Например, Марицу. Работа сразу оживится, а эффектная стройная брюнетка украсит и облагородит аттракцион! Я живо представил себе, как длинноногая красавица бегает между хищниками и крутит бедрами, и улыбнулся.

– Чему радуешься? – спросил Ионис, когда я спрыгнул с проволоки. – Так опасно, а у тебя рот до ушей!

– А я придумал, как ввести Афанасьева в клетку Он и жив останется, и мне как будто бы поможет.

Пока я говорил, Багира прижала уши и подобрала лапы, ища упор для прыжка.

– Багира! – Я достал из-за пояса наган. – Я все вижу! Ты у меня заработаешь, бестия несчастная!

Багира тут же расслабилась. Уши поднялись. Тигрица положила голову на передние лапы и замерла, пристально следя за мной.

Ионис щелкнул металлической дверью. Все – и люди, и звери – вздрогнули и посмотрели в его сторону. Я заметил, что тигры повернули голову синхронно, словно по команде.

– А я придумал новый трюк! – сказал я.

– Интересно, какой? – спросил Гасюнас. – И когда ты только уймешься?

– Мы положим тигров в ряд, и все они будут выполнять равнение – четко, как солдаты во время строевой.

– А потом маршировать, – иронически бросил Рыжик.

– А почему нет? – ответил я. – Мы это уже репетировали. Они прекрасно маршируют, приподнимая передние лапы. Можно вести их строем по кругу.

– Ну, ты даешь, Вальтер! На ходу придумываешь трюки из ничего.

– Каждому свое. Я зато не умею того, что вы делаете охотно и талантливо.

– А именно? – удивился Рыжик.

– Долго спать.

Подошел Афанасьев и поинтересовался, о чем это мы так оживленно беседуем.

– Да вот, Борис Эдуардович, – сказал я, – придумал, как вам войти в клетку во время работы.

Старик недоуменно поднял брови, но ничего не сказал.

– Вы будете стоять у центральных дверей за решеткой. Лежа на проволоке, я подниму палку и придержу Париса, а сам буду делать вид, что он не хочет прыгать. А когда публика убедится, что тигр не слушается меня, я попрошу вас помочь мне. Вы войдете в клетку и мягко, без нажима попросите его прыгнуть. Я тут же опущу палку, и тигр прыгнет. Это будет контрастно. А заодно проиллюстрирует ваш принцип гуманного отношения к животным. Надо только приучить к вам хищников, чтобы они знали, что вы свой человек.

Афанасьев попытался скрыть слезу радости. Он как-то подтянулся, заморгал и отвернулся. Старика растрогало все сразу: и что он войдет в клетку, и что ему приписывают авторство трюка, и что его ценят. Мне стало его жаль.

До открытия оставалось совсем немного времени. Перегруженные рабочие уже плохо реагировали на мои указания. Казалось, они попросту разучились соображать. Я решил подбодрить их. Написал на большом листе бумаги: «До открытия осталось 60 дней. Крепитесь, ребята! Дальше хуже будет!» Служащие смеялись вместе со мной, но лучше работать не стали. Пришлось по очереди отпускать их отсыпаться.

Расчертив на квадраты старый плакат, мы сделали календарь оставшихся дней. Я посматривал на него с тревогой и думал: а не лучше ли его сорвать, уж слишком действует на нервы. Но, как ни странно, ребят он подхлестывал.

Когда календарь оповестил нас, что до открытия осталось пять дней, приехал оркестр. Музыканты готовы были начать репетировать немедленно. Но у меня не было нот – музыкальный отдел главка не позаботился снабдить оркестр необходимой партитурой. Пришлось довольствоваться тем репертуаром, которым располагали музыканты.

Злосчастные лабухи (как они себя называли) крайне беспечно отнеслись к задаче приучения хищников к звучанию оркестра. Конфликт разгорелся, едва я попросил музыкантов играть предельно тихо и сидеть прямо у клеток.

– Наше дело отрепетировать, – заявили мне, – а учить зверей – твоя забота.

При первых же звуках меди звери в ужасе заметались по клеткам. Несколько оркестрантов пришли в восторг от такого эффекта и принялись хохотать. Мне же было не до смеха. Больше всех перепугался Цезарь. Я никак не ожидал от мощного вполне уравновешенного зверя подобной реакции. Лев в кровь рассадил себе о решетку нос и надбровные дуги. Высунув язык, он носился по клетке и бился о решетки с такой силой, что, казалось, рухнут стены конюшни.

Как выяснилось, чертовы лабухи стали находить особое удовольствие в том, чтобы пугать животных. Как-то, вернувшись с завода, я застукал возле клеток саксофониста. Он развлекался тем, что извлекал из своего инструмента громкий, нестерпимо высокий звук. От этого звука у хищников начиналась настоящая паника.

Получив хорошую затрещину, саксофонист чуть не проглотил мундштук и жестоко закашлялся. А я, с трудом сдерживаясь, сказал:

– Что, невкусно?! Твоя, ублюдок, шалость может стоить мне жизни. Что же ты за дрянь! Ведь я просил не пугать, а приучать животных.

Мою затрещину музыканты восприняли как страшное оскорбление. Проявив солидарность, они заявили, что отказываются работать, если я не извинюсь. И я в присутствии всего оркестра был вынужден просить у саксофониста прощения. Правда, извиняясь, я предупредил, что в следующий раз в горло влетит уже не мундштук, а весь инструмент целиком. Таким образом, конфликт ликвидирован не был. Музыканты затаили злобу.

Я же, так и не сумев успокоить животных, вынужден был отказаться от всей группы духовых. Аккомпанемент получился бедный. А в оркестре нарастало глухое недовольство. Посовещавшись, музыканты отложили свои угрозы до премьеры. То и дело Ионис или Гасюнас докладывали мне, что на премьере оркестранты собираются играть так, как считают нужным. Чем все это может кончиться, никто и знать не хотел. Важно было отомстить за оскорбление. Я не обратил на эти обещания особого внимания, так как был уверен, что дирижер Габиридзе быстро наведет порядок.

Я получал истинное удовольствие, наблюдая за Габиридзе. Этот человек буквально перевоплощался в работе. Его черные глаза начинали блестеть, губы под усиками расплывались в очаровательной улыбке, обнажая ряд великолепных белых зубов. Пританцовывая, подергивая плечами, он дирижировал, повернувшись спиной к оркестру и внимательно глядя на манеж. Габиридзе принадлежал к тем дирижерам, которые прекрасно понимают разницу между цирком и концертным залом. Он подчинял свою работу интересам артистов и строго спрашивал с оркестрантов, чем еще больше злил их. И теперь я надеялся, что на премьере оркестр сыграет так, как это нужно в интересах дела.

Дня за два до открытия сезона приехал и электрик – человек необыкновенный, большого роста, с торчащими усами и огромными бычьими глазами. Его косматые черные брови придавали лицу грозное выражение, но глаза с нависшими веками говорили о бесконечной доброте. Всем своим видом этот человек напоминал старого добродушного сенбернара. Занимался он только своим делом. Копошился над приборами, тянул провода, ходил по коридорам, проверяя, где не выключен свет.

Электрик оказался человеком безотказным, в том смысле, что не отказывал ни в чем и никому. Но никогда и не делал того, о чем его просили. Был он болезненно скуп и боялся огня. Говорили, что в Молотовском цирке он горел и с тех пор приобрел привычку укоризненно смотреть в глаза тем, кто курит.

Когда начались прогоны, я обратился к нему:

– Николай Иванович, вы дали полный свет? Больше не будет?

Он посмотрел на софиты, оглядел купол, словно видел его впервые, и пробасил:

– Полный. Ну разве что немного добавится.

– Смотрите, Николай Иванович, надо показать зверям весь свет, чтобы они привыкли.

– Неужто не привыкнут?!

– Кто их знает, – ответил я, – может, и не будут реагировать. Но на всякий случай предупредите осветителей, чтобы не направляли пушки, прямо в глаза животным. Пусть светят поверх голов.

Наконец наступил последний день. Завтра дебют. Как всегда, не хватило одних суток. Тумбы спешно докрашивались, костюм еще не прибыл, с оркестром репетировали мало. Я дергался и поторапливал всех.

Афанасьев ходил по цирку, как-то странно втянув и без того короткую шею. Все больше молчал и хмурился. Подергивая лохматыми бровями, он иногда повышал на кого-нибудь голос, но тут же брал себя в руки. Гасюнас единственный из нас сохранял невозмутимое спокойствие и выполнял все быстро и четко. Лишь слегка раскрасневшиеся щеки выдавали его внутреннее волнение. У всех же остальных на лицах было написано крайнее смятение: как оно сложится, как будет?