Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Часть 3. ОСЕНЬ

Глава 1

Знаете, как бывает, когда парится человек, парится, вкалывает, строит дом, делает ремонт, материалы покупает, платит мастерам – старается, чтоб все было в лучшем виде, из кожи лезет, за каждой мелочью приглядывает? Знаете, да? А вот представьте, что потом, со временем, одна за другой возникают в доме разные мелкие незадачи – то краешек обоев отклеился и языком сухим свисает, то ручка на двери ванной накрылась, то проводка искрит, то побелка осыпается, то еще какой-нибудь хер из щели вылазит. А устранить, починить – руки не доходят. И копятся, копятся эти проблемки, пока не выливаются в большую проблемищу нового ремонта. Так вот, это – осень. Медленное, равнодушное умирание. Смерть. Откос. Усталость… Все это происходит со мной.

Наша рота выходит за ворота части через час после завтрака. Холодно. Сухой ветер с сопок хлещет по лицу, лезет под шинель. Полная боевая выкладка – сбруя, вещмешок, автомат, каска, подсумки, лопатка. Идем колонной по двое. Белое солнце висит над головой, как льдинка. Метров через двести останавливаемся, выливаем на землю воду из фляг. Потом двигаемся дальше.

Идем мимо казарм, мимо сдохших за колючей проволокой танков и бээмпэшек, мимо жилых домов. Прохожие, спешащие по своим делам, женщины в очереди у продмага, грязный, морщинистый старик-бурят, зависший на лавке под забором, – никто не обращает на нас внимания. Нас нет. Мы движемся в пустоте, в стеклянном коридоре, за которым своя жизнь, свои законы. Мы никому не нужны.

Выходим из городка, круто сворачиваем с дороги в гору. Начищенные до блеска сапоги покрываются серой пылью, на висках выступает первый пот. Из-под сапог течет холодный песок.

Никто не вспоминает о строе, о движении в ногу. Это – для плацев, для смотров, для начальства. Это осталось позади, в четырехугольниках бетонных стен. Здесь, на воле, не до показухи, здесь все по-другому. Все молчат, берегут дыхание. Тишина. Только шуршит под ногами песок да позвякивает оружие.

Мы переваливаем через сопку, проходим сквозь редколесье. Подтянись! Сгрудились в кучу в низине и снова растягиваемся на склоне следующей сопки. Солнце затягивают тучи. Но нам уже не холодно. Шапки сдвинуты на затылок, по спинам, под нательным бельем, бегут ручейки пота. Э, духи, шевелите поршнями! Настоящие лоси хорошо ходят.

Километре на десятом наступает обычное состояние «маршевого» зависа. Покруче драпа, честное слово. И рядовой Андрей Тыднюк, увешанный амуницией вояка, урлобан сохатый, шинельная его душа, прется в гору уже сам по себе, а ты – просто клевый парень по имени Андрюха – зависаешь где-то рядом, по соседству, чтобы не терять его из виду. Стеклянный коридор смыкается тесно-тесно и окружает тебя со всех сторон, и тебе уже глубоко наплевать, что там, снаружи – толпа ли солдат сопит в шесть десятков дышалок на склоне, черный ли крылатый дурень непонятной породы парит где-то в вышине.

Куда ломится этот самый Тыднюк? Зачем? Чего он там забыл? Что он вообще здесь делает? Да ладно. Думать об этом не хочется. Его проблемы. А вокруг – остальные. Точно в таких же стеклянных гробах, как и ты. И кажется, вот провались ты сейчас сквозь землю, ни одна сволочь даже башку не повернет.

Блин, а ведь это ж клево! Честное слово. Исчез, испарился, а никто вокруг и не пикнул. Только вот где же яма-то, что под меня копана?

Спускаемся в низину. Идем мимо рядов пустых могил. Это не кладбище, нет. Просто летний лагерь мазутной пехоты. Их всегда летом, на учениях, выгоняют в поле и заставляют рыть вот такие могилы на двоих. А потом они в них живут неделями. Прямо на голой земле. Я бы так, наверное, не смог. Но вот сейчас, посмотрев вблизи на эти ямы, кажется, начинаю лучше понимать эту чернопогонную братию. Нам легче: мы – лучшие, гвардия. К нам и отношение другое. Нас в ямах не поселят. А значит, мы как бы на постаменте, понимаете? У нас гордость есть. Вот попал ты в ДШБ, и тебе вместе с беретом и АКСУ выдается порция гордости – смотри, не замарай! А они – мазута. Плохой ты, хороший – но раз в пилотке, значит говно. Им и замарывать-то нечего. Отношение – как ко второму сорту, с первого же дня. Это ж армия, здесь всегда по одежке встречают! Нас берегут, холят, а ими вечно все дырки вонючие затыкают. Блин, до меня только сейчас дошло: это, наверное, страшно и тяжело – быть вторым сортом. Всегда. С самого начала и до конца. Только потому, что у тебя погоны не того цвета. Он, может, парнишка покруче меня в двадцать восемь раз, но с частью не подфартило – и все, труба. Говно.

Переваливаем еще через одну сопку. Останавливаемся. Все, привал. Давно пора: километров тридцать мы уже сегодня отмахали. Духи – устало, как мухи сонные – собирают все, что горит, разводят костер. Открываем коробки с сухпаем. Обедаем. Потом – два часа на отдых.

До вечера пройдем еще километров десять-пятнадцать, расстелим на земле брезент, укроемся плащ-палатками да и переспим ночь. А завтра к обеду будем уже в районе учений. Там – палатки, печки-буржуйки, полевые кухни, движки. Там – комфорт.

Там – война. Учебная, конечно, но для нас это не очень важно. Это у мазуты – учения с бестолковой беготней за бээмпэшками. Атаки на противника, которого нет. А у нас будет все как на самом деле. Это я знаю наверняка.

На больших осенних учениях наш корпус всегда воюет против 115-й улан-удинской дивизии. Так уж повелось. Нашему батальону противостоит точно такой же батальон из Улан-Удэ. А значит, точно так же, как мы – там, они здесь будут делать всякие диверсионные гадости. И тут уж главное – кто больше гадостей сделает. Этакий конкурс на самого большого западлиста. Думаю, мы этот конкурс выиграем. Таких западлистов, как у нас, надо еще поискать.

Только бы не облажаться. Только бы не облажаться. Только бы не потерять лицо. Этого никак нельзя. Можно все. Дать волю рукам. Устроить маленький фейерверк. Даже – тихо-тихо – шлепнуть кого-нибудь в темном уголке, лишь бы без палива, как несчастный случай. Только бы не облажаться! А что есть лажа на учениях? Невыполнение поставленной задачи. Все понятно? Исполняйте, товарищи солдаты.

Первым облажался Обдолбыш. Их взвод бросили куда-то аж за Двухголовую сопку – по ночному делу пошугать часовых улан-удинского инженерно-саперного батальона. Те – не пехота, от передовой далеко стоят, таблом щелкают. А раз в тылу, то, стало быть, бдительность у них упорно стремится к нулю. Не наказать – грех.

Наказали саперов все. Кроме Обдолбыша. Завели его офицеры в ротную палатку (как был, в маскхалате, только маску камуфляжную снял), поставили в центре, где возле буржуйки захваченные автоматы свалили кучей, потом построили роту. Слово, как всегда, взял Мерин.

– Посмотрите на этого ублюдка, ребята! – обратился он к строю. – Опять! Опять он чмыронулся в деле. Не десантник – баба какая-то… Прямо не знаю, что с тобой делать, Каманин. Толку с тебя как с козла молока. Хорошо хоть в плен не попал…

– Да что случилось-то, товарищ капитан? – спросил кто-то из строя.

– Что случилось? – ротный – злой, что цепной пес – прошелся по палатке, резко обернулся к Обдолбышу. – А вот пусть этот урод сам объяснит…

– А чего тут объяснять, – замялся Обдолбыш. – И объяснять-то здесь нечего…

Видно, неудобно ему, труба, но глаза не бегают, не шугается, а так, растерян немного.

– …Да понимаете, мужики… ну не смог я… Рука на того придурка не поднялась…

– Ты дело говори, не виляй! – орет как всегда пьяный Майков.

– Я и говорю… Их же в караул для мебели ставят – без патронов. Просто потому, что положено. Я на него вышел, а он пятится от меня, автоматом незаряженным трясет и бормочет: мол, стой, ни с места, стрелять буду… Дурак, говорю, че ж ты гонишь, я же знаю, что у тебя «калаш» не заряжен. И рукой за ствол – цап! А он – по всему еще солобон зеленый – спиной к дереву прилип, дрожит, а на глазах слезы. Браток, лепечет, не надо, мол, не забирай автомат, хочешь, лучше забей до полусмерти. Только не забирай. А то приказ, мол, вышел, кто личное оружие профукает, тому – с ходу дизель светит…

– Ну, и дальше чего?

– Я замахиваюсь, а он еще рожу свою подставляет, бей, мол, не стремайся. Потом отщелкивает со ствола штык-нож и сует мне в руку. Дескать, если уж так хочешь забрать «калаш», так пырни посильнее, может, меньше срок дадут…

– Короче, Каманин… – надвигается на него Мерин.

– Ну, в общем, пожалел я его, – пожимает плечами Обдолбыш. – Да вы сами посудите, товарищ капитан, зачем парнишке жизнь калечить?..

– Ты солдат, Каманин, – рубит воздух рукой Мерин. – Ты должен выполнять приказы не думая, понял? А вдруг война? Ты врага тоже будешь жалеть? Да если бы мы в Афгане вот так душманов жалели…

– Так это же совсем другое дело, товарищ капитан. Здесь же не война… Я вот так представил себе: стоял бы я на его месте, а на меня из темноты… – Обдолбыш покачал головой и убежденно сказал: – Нельзя было этого делать, товарищ капитан. Не доброе это дело. Ведь эти учения – так, игра, показуха. А человек – не игра. Здесь бы поосторожнее надо…

– Да что ты ноешь, мальчик? – ревет Мерин. – Подбери слюни! У нас здесь ДШБ, а не лига защиты евреев!..

Кое-кто в строю злорадно ржет. Я – нет. Я вдруг понимаю, что Обдолбыш – уже труп. Такие в армии не выживают. Здесь – не их место.

– …Чего ты этих чмырей, этих солобонов жалеешь, солдат?! Мы же мужики! А каждый мужик должен уметь за себя стоять, понял? И этот часовой твой, если бы мужиком был, должен был не давать тебе штык-нож, а глотку тебе им перерезать! А раз он этого не сделал, значит должно его за слабость наказать. Слабость ведь наказуема. Разве не так, солдат?

– Может, и так, – пожимает плечами Обдолбыш. – Может, и следует его наказать. Только, чур, без меня. Не по мне это дело…

– А вот хер тебе на рыло, солдат! – хватает его за грудки Мерин. – Ты будешь выполнять приказы, понял? Любые. Даже если прикажут голым по городу маршировать, скинешь штаны и пойдешь!..

Обдолбыш, даже не пробуя высвободиться из лап Мерина, пару секунд думает, потом отрицательно мотает головой.

– Не пойду, товарищ капитан…

В следующий миг от сильного удара в челюсть он валится на топчаны.

– Пойдешь, ублюдок! Пойдешь! – орет Мерин. – Здесь армия, понял?! А ты – солдат!

– Да не солдат я, – бормочет Обдолбыш, поднимаясь.

– Не солдат.

– А кто?! Кто ты здесь?! Маршал?!

– Я человек… Просто человек…

И снова летит мордой в топчаны.

– Нет, ты солдат, Каманин! Причем хреновый солдат!.. Вставай, нехер здесь разлеживаться!.. А я пытаюсь сделать из тебя хорошего солдата, понял? Лося!..

– Не зарули сохами в песок, лось…

О, вот это Обдолбыш точно зря сказал. Теперь уж ему трубень.

Мерин с Майковым начинают его колбасить. Конкретно так, со знанием дела. Минуты через две лицо его превращается в сплошное кровавое месиво. На маскхалате прибавляется темных пятен. Обдолбыш уже не улыбается. Он просто потерял сознание.

– Чернов! – рявкает Мерин. – Ублюдка откачать. Привести в порядок.

– Есть.

– На операции не ставить. И на хер в деле такие отсосы не нужны.

– А куда ставить?

– В наряд по роте. Навечно. Я лично с ним заниматься буду… Послушайте, ребята, – оборачивается он к нам, – поймите, вы не люди, вы – солдаты. Вы должны просто выполнять поставленные перед вами задачи. Больше ничего. Думать нехер – здесь армия, а не Дом Советов. А приказы разрешается обжаловать только после их выполнения. Любого, кто вслед за Каманиным захочет думать, буду дрочить лично. Всем все понятно?

Всем все было понятно.

– Хорошо. Разойдись…

Глубокой ночью, часа через два, наш взвод вышел на дело. Дело простое – легкое западло на коммуникациях противника. Как из «языков» информацию выкачивают или занимаются радиоперехватом, только в кино про немцев видел. Мы если и берем «языка», то просто так, потому что положено на войне «языков» брать. А информация… Просто приходит кто-то из офицеров, строит подразделение и говорит, что, дескать, по «старой» дороге со стороны Заиграева движется колонна аппаратных батальона связи противника. Особенно ценная аппаратура – в аппаратных типа «Кристалл» и «Булава» и станциях тропосферной связи. Выдвижение – немедленно. Действия – по распорядку. Бегом марш! Хорошо иметь таких офицеров. Лучше всякой разведки работают.

Короче, выдвигаемся на место. Мы с Оскалом остаемся в «Урале» с кунгом на перекрестке, где «старая» дорога пересекается с неприметной лесной тропинкой, а весь взвод шпарит дальше, километров за пять, где еще один такой же перекресток.

Сидим. Ждем. Огни погашены, кругом темень хоть глаз выколи. Оскал опускает стекло, чтобы услышать, когда кунги улан-удинских связистов будут на подходе. Холодно, конечно, – не май месяц, – но дело есть дело, придется потерпеть.

Закуриваем. Оскал поплотнее запахивается в бушлат, вздыхает. Потом ерзает, требовательно смотрит на меня и вздыхает снова, явно на показуху. Я – тоже на показуху – ноль эмоций. Оскал пихает меня в плечо и вздыхает так, что я начинаю бояться за его легкие. Я демонстративно отворачиваюсь к окну.

– Ну нормальная фигня?! – не выдерживает он. – Ты че, Тыднюк, ва-аще нюх потерял?

– А в чем дело? – спрашиваю я таким тоном, как будто только что продрал глаза после зимней спячки. – Что-то случилось?

– Случилось! – возмущенно отвечает он.

– Что?

– Что надо!..

Я несколько секунд жду продолжения, потом, не дождавшись, пожимаю плечами и снова отворачиваюсь к окну.

– Ну нормальная фигня?!

– Да в чем дело? – опять спрашиваю я. – По большому приспичило?

– Ты не корифан, – убежденно заявляет Оскал. – Ты – придурок!

– Почему?

– Человеку плохо, он тут вздыхает уже полчаса, надрывается, чтобы привлечь твое внимание, а ты – урлобан – даже гляделками не поведешь.

– А что случилось, брат? – на всякий случай придав голосу сострадание, спрашиваю я.

Он заметно грустнеет, мнется, нервно курит сигарету.

– Помнишь… Помнишь последний караул по губе?.. Ну, когда еще трое придурков бурых из танкового полка в семерке сидели?..

– Это которых ты прикладом дубасил?..

– Ну… ну да… и там еще в туалете тема была… и на плацу, в грязи…

– И которых ты потом в карцер запихнул, под крылышко уроду Агееву… Ну и что? Подумаешь! Мало ли таких кадров через тебя прошло, брат? Нашел, в натуре, чем голову забивать!..

– Да я не… Мне от винта, ты же знаешь. И сами они, и угрозы их тупорылые… Только, веришь, брат, сегодня сон плохой с ними видел…

– Ой, да хорош гнать, в натуре, – отмахиваюсь я. – Во-первых, все это – фигня, а во-вторых, сны только с четверга на пятницу сбываются, так что…

– Так этот сон как раз так и приснился, вчера ведь четверг был, верно?

– Точно, четверг, – поражаюсь я. – А че снилось хоть?

– Что мы с ними на дембель в одном вагоне едем и они меня с поезда скидывают… И, знаешь, там, кровь, мясо…

– Гониво, – убежденно заявляю я. – Да ты сам прикинь, брат, неужто ты с тремя мазутами не справишься?..

– Оно-то, конечно, справлюсь…

– Да и как может быть, чтобы вы попали именно в один и тот же день в один и тот же поезд, да еще в один и тот же вагон…

– Тоже верно… – задумчиво бормочет он, понемногу успокаиваясь. – Да я бы и стрематься не стал, просто сон уж больно был плох…

– Забудь, – обрываю его я. – Все будет ништяк. Вернешься домой, к телкам, к корифанам, потом я к тебе через годик прикачу, ох и погудим, браток!..

Он расслабляется, закуривает новую сигарету, на губах его даже появляется легкая улыбка. Он уже видит себя дома, с телками и корифанами, со мной.

Мы курим, гоним пургу и прикалываемся, пока откуда-то издалека не слышится глухой рев многих движков.

– Едут, герои, – тут же настораживается Оскал.

Я завожу «Урал» и сдаю немного назад, в лес, чтобы из головной машины нас не было видно.

Вскоре снопы света выплывают из-за деревьев на небо и дорогу, а затем мимо нас неторопливо – километрах на сорока – проползают один за другим несколько кунгов.

В неясном свете фар я вижу на очередной аппаратной тарелку тропосферной связи.

– Оскал, кажись, тропосферки пошли. Пора.

– Давай, газуй, брат! – орет он азартно.

Мы, не включая даже габаритов, вылетаем на дорогу и вклиниваемся между двумя связистскими машинами.

Дело простое. Военные водилы – это военные водилы, и никогда еще я не видел военного водилы, тем более мазутчика, который бы в долгом марше не кемарил за баранкой. А на лесной дороге темень, единственный ориентир – габариты впереди идущей машины. Вот он кемарит себе, как положено, глаз приоткрыл, глянул – габариты на месте, и опять завис. А зазор между машинами никак не меньше метров пятидесяти, так что влепиться в строй – как два пальца обмочить. Мы стали в колонну, габариты, фары врубили – и вроде как от самого Заиграева здесь едем.

Оскал выглянул в окошко, огляделся, прислушался.

– Фу, вроде пронесло. Как родные уже идем. Ништяк. Только смотри, поворот наш не пропусти. Там костер должен гореть, помнишь?

– А то!..

Вот он и костер. Сворачиваю направо. Машины, что следом идут, как цыплята за курицей, за мной только и пошли поворачивать. Можно, конечно, и за первой машиной так вклиниться, но во-первых, с целым батальоном совладать сложно, а во-вторых, чем ближе к голове, к начальству, тем бдительность выше. А хвост отсекать – что семечки щелкать.

Въехали в лес, чтобы с дороги, если что, видно не было, остановились. Связисты еще не поняли, в чем дело, а уж взвод наш, в масках и маскхалатах, с «калашами» наизготовку, налетел со всех сторон.

Повыдергивали мазуту из кабин и кунгов, собрали в кучу. Кто-то пытался рубиться – пресекли. Я лично одного героя-лейтенанта сознания на время лишил. Чтоб не нереживал сильно. Он там пытался за кобуру хвататься, мол, поди еще возьми бойца, но я его прикладом по морде – бах! – и положил отдохнуть. В таких ситуациях пожестче надо, чтоб у мазуты дурные мысли о сопротивлении до последнего в бестолковки не лезли. Круто вырубишь двоих-троих, остальные тут же поразмыслят, что сопротивляться до последнего вроде бы не за что, и спокойно сдадутся. Впрочем, таких героев больше двух-трех за раз и не бывает. Остальные – кому плевать на все эти игры, кто вообще тупо спал в кунге, – спокойно отдают автоматы и тут же ломятся к костру. Греться.

Ну, мы их, как водится, запихнули скопом в кунг и повезли сдавать начальству. Только вот летеху, противника моего, пришлось везти в госпиталь, а то у него такое сделалось с лицом, что окажись здесь сейчас мать его родная, лейтенантская, и та б, наверное, не признала. Зато для него наука: хочешь быть красивым – не геройствуй.

Глава 2

Сегодня был очень веселый день: свернули постель Сили. Их отделение «палило» вражеские машины в лесу. Ну, а в одном комендачовском шестьдесят шестом «газоне» оказалась целая куча ребят, не дураков подраться. Дело оказалось жарким. Силю убили монтировкой. В голову. Так бедняге черепушку разворотило, что я его даже, когда привезли в батальон, не узнал.

А весело мне потому, что убили сержанта Силина, а не рядового Тьщнюка. Что-то последнее время веселюсь по самым нездоровым поводам: ранило кого-то, искалечило – ништяк, убило – вообще балдеж. Только бы не меня. И чувствую, так уж близко стерва хромая подобралась, что только успевай пригибаться, чтобы под косичку ее легирсь-ванную не угодить. Глядь только – того срезало, этого, еще одного, еще. А ты ныряешь, как на ринге, уходишь, уворачиваешься. И нормально. Только блоки ставить не вздумай – ей твои блоки мимо кассы, она тебя вместе с блоками схавает.

Теперь-то я понимаю, что хромая не просто гулена какая – так, иногда в окошко заглянет и завеялась себе дальше. Вовсе нет. Она как… как Новый год. Неотвратимая. Знаете, как тридцать первого декабря по телику: сначала курантами Петропавловск-Камчатский захлестывает, потом Владивосток, Хабаровск, потом уже нас, Красноярск, ну а потом перехлестнуло и хлынуло волной пьяной по Сибири, через Урал, на запад… Вот так и смерть. Волной. Не поймешь, откуда взялась, только накатывает все ближе, ближе, по колено, по пояс, по горло, а где-то высоко, так что солнца уже не видать, гребень навис королевской коброй, и понимаешь, что пора сушить весла…

А Силя козел был педальный. Вот. Никогда его не любил, не уважал. Лосем безрогим жил, чмырем умер. Ладно, когда в настоящем деле пулю словил, – более по-лосиному и умереть невозможно. А так, под монтировкой, от руки какого-то придурка-мазутчика…

В общем, весело мне. Хожу целый день хихикаю, что дебил из дурки, бормочу дурным шепотом: «Бойся монтировок, сынок…», требую от Оскала, чтоб каску на дело напялил, на всякий пожарный, хотя, честно говоря, его башню и бронебойный брать обломится – разные весовые категории…

А хотите честно? Замолодил я, залепил горбатого. Не скатали Силину постель на самом деле. Потому что спим мы на деревянных настилах без постелей. Ха-ха. А постель его скатается только тогда, когда в казарму вернемся. Хотя Силя, по правде, может подождать. Куда ему уже торопиться, верно?..

Ночью вышли на дело. За Чикоем, там, где мертвый лес, стоят пехотные батальоны улан-удинского мехполка. Такие, блин, говнюки: разбили себе палаточки, печечки полевые поставили, дизельки, лампочки навесили, что у себя дома, и живут, в хер не дуют. Ну, а мы, конечно, тут как тут. Должность у нас такая: быть там, где в хер не дуют. Чтоб дули.

Подкрались тихохонько. Сняли часового. Хлопанули мордой об сосну в качестве пожелания «спокойной ночи, малыши» и положили – молчаливого и безоружного – под дизелем. Если повезет и быстро придет в себя – выживет, если не повезет – замерзнет: минус десять – не шутка. Его проблемы. Как говорится, в кругу друзей таблом не щелкай.

Потом разбились по палаткам. Я заглянул в свою. Обычная картина. На полатях – битком, под полатями, на голой земле – еще больше: Прямо каша дробь-16, а не рота. «Печник» – какой-то чмошник в обгоревшей шапке – сломался перед буржуйкой. Храп. Кашель. Вонь. Не хватает только одной мелочи. Но ее мы обеспечим – для этого-то мы и здесь. Кидаю под буржуйку шашку «черемухи», жутко мечтая о том, чтобы это была «лимонка». Но, к сожалению, это только «черемуха».

Первым поднимает голову кто-то на полатях, вопросительно матерится хриплым со сна голосом, пихает «печника» сапогом. Потом подрывается второй, третий. «Черемушный» дым затягивает палатку. И тут начинается дурдом. Вся толпа вскакивает и, совершенно не соображая, что случилось, рвет к выходу. Под полатями мечутся чмыри. Все чего-то орут, хрипят, надрывно кашляют, пытаясь прочистить полные отравы легкие. Полати проваливаются, придурки на них падают на чмырей внизу, кто-то вопит уже от боли, толпа сшибает буржуйку, и огонь выпрыгивает на брезент. Они топчут друг друга, гарцуют по головам, по телам, спотыкаются, падают, а по ним гарцуют следующие. Кто-то первый, запнувшись, падает со своим дурацким автоматом на выходе, прямо у меня перед носом, и тут же исчезает под кучей обезумевших уродов, споткнувшихся об него. Они уже воют по-звериному, лупят один другого прикладами, режут штык-ножами, дубасят поленьями, пытаясь прорваться к выходу. Я отхожу на шаг, чтобы самому не надышаться «черемухой», и только пинаю и отшвыриваю назад, обратно, тех, кто уже вроде бы начинает выбираться наружу. Поваритесь-ка там еще, ребятки. Вам это на пользу.

Потом они срывают палатку с кольев и пытаются пронырнуть между деревянным коробом и брезентом. Но ребята моего отделения во главе с Оскалом ловят их на приклады и возвращают обратно.

Я мельком озираюсь. У других палаток творится то же самое. Если мы не выпустим людей из палаток хотя бы еще полминуты, мы просто уничтожим целый пехотный батальон.

Но пора уходить. Из темноты слышится шум множества бегущих людей, кто-то орет команды, звякает оружие. Оскал свистит в два пальца, и мы ломимся через лес в сторону Чикоя.

Страшное место этот лес. Как будто миллион огромных тараканов, отравленных дустом, лежит здесь на спинах, задрав вверх кривые лапки. Эти деревья – все мертвые, сухие. Мы бывали здесь летом, на учениях и даже летом на этих ветках не видели ни одного зеленого листика. Дальше, где палатки мехполка, и на другом берегу Чикоя тоже, – нормальные живые сосны. А здесь – сбившаяся в кучу толпа трупов. Даже ветер здесь никогда не дует. Влетит нагло на это кладбище, споткнется о первый же труп, дернется пару раз в агонии и подохнет. Жуткое место.

Выскакиваем на берег. Вся толпа без запинки вылетает на лед и шпарит на тот берег, где за сосновым бором стоят два наших шестьдесят шестых.

Я – в замыкании. Позади меня – только Мамонт. Убей, не пойму, за каким хером Мерин отправил его на дело. Наверное, напоследок, перед дембелем, понюхать пороху. Не иначе. Сопит, хрипит, тяжело дышит, быдло гунявое, и нарезает следом за мной. Формы у него нет никакой, вот и отстал от всех с непривычки.

Сказать по правде, во всем виноваты улан-удинские пехотинцы. Не пробей они прорубь во льду, чтоб воду брать, может, ничего бы и не было. Может, и мысль-то эта мне бы голову не пришла. Перебежали бы мы с Мамонтом через Чикой, залезли бы в «газон» и вернулись в часть. А потом, наверное, ротный его бы на дело уже не послал. И дембельнулся бы Мамонт, и вернулся бы домой, и жил бы себе спокойненько до самой старости. Завел бы себе жену, детишек-уродов настрогал бы, зарплату бы домой носил, ныкая от жены трешку в трусы, – в общем, жил бы, как любой другой такой же чмошник. И все было бы нормально.

Но пехотинцы пробили прорубь. Я как ее заметил – сразу понял, что все, труба Мамонту. И, главное, смыкаюсь туда, сюда, а ноги дальше не несут. И ничего поделать с собой не могу. Так вдруг возненавидел козла этого, что просто смерть! За все. За то, что он такой чмырной. За Кота. За Хохла и Фому. За Тренчика с Алтаем. За Леху Стрельцова, свинаря нашего. За Силю. Даже за Наташку. И главное – за себя. Ах ты ж, думаю, сука, они все угробились или сели, хотя были в тыщу раз лучше тебя, а тебе что же, ублюдку, умотать на дембель и жить себе сладко, да? А за какие такие красивые глазки? Тебе, значит, жить, цвести и пахнуть, а мне еще год от косы уворачиваться? Ты ж, гад, хитрый. Себе на уме. Думаешь, прочмырился два года и все? Съехал с темы? Отмазался? ОТМАЗАЛСЯ?! Чем? Мытьем туалетов? От смерти – мытьем туалетов? От крови, от пули в лоб, от монтировки промеж глаз – мытьем туалетов? От лосевства? От того, чтобы не замарать, не уронить, чтобы вынести, выдержать, доказать? Целых два года вешал лапшу на уши, да? Всем, всей роте вешал? Всех обманул, наколол, да? Всех убедил, что не лось, не мужик, что чмо, что лосиные мерки не для тебя, что для тебя только кучи говна вокруг очков? И – домой? К мамке с папкой? А вот хер тебе по всей морде! Я тебя раскусил, парень! Я! И вот сейчас тебе придется отвечать мне по высшему счету, по лосевскому, одним махом за все два года! И никуда тебе уже сейчас от меня не деться, военный, не раствориться, не исчезнуть. Сейчас ты мой. Не сцы, урод, все будет чики-пики. Да и чего тебе стрематься, вы ж, чмыри, в любом дерьме выживаете. Верно? Ну я, в общем-то, и не против. Выживай. Если сможешь… Э, да ты че завис, придурок? Иди, иди сюда, щас мы с тобой поговорим. По душам…

Я даже не стал его бить. Времени не было. Просто схватил и толкнул в полынью. Течение у Никоя сильное

– Мамонта сразу же, вмиг, засосало под лед. Он и пикнуть не успел. Да и чего тут было пикать?..

Блин, до чего ж быстро такие дела делаются, труба! До сих пор к этому привыкнуть не могу. Вроде вот еще секунду назад кипишился, бурлил рядом со мной этот чужой космос, чего-то в нем щелкало, мигало, жило, а приложилась к нему сила махонькая, меньше той, что на очке при запоре прикладываешь, и все, исчез, испарился. Даже пузырей на воде не осталось. Так только, предсмертная борозда на снегу от его сапог прочертилась, и все. И огромный космос уместился в этой полосочке грязной на снегу, которой и с трех шагов не разглядеть. Но, знаете, оглянулся я по сторонам, и вроде ничего особенного. Пустота Лес. Берега. Снег. Но пустота эта такая… Наполненная какая-то. Кажется, протяни руку, и ощутишь под пальцами живое, бьющееся в венах, и кровь потечет горячим по коже… А присмотришься – попустит. Мамонт! МА-МО-ОНТ!!! Да вот хренушки, нету уже Мамонта, весь вышел…

И вот пока он где-то подо льдом плыл в сторону Байкала, я перебежал реку, пронесся сквозь сосновый бор и выскочил к нашим шестьдесят шестым, которые уже урчали движками на холостом ходу.

– Андрюха, Мамонта не видел? – спросил меня Оскал, помогая забраться в кузов.

– Не-а, – протянул я, усаживаясь на лавку и отворачиваясь. – А че, нету?

– Да хер его знает, козла, – в сердцах хлопнул по колену Оскал. – Завис где-то, придурок…

– Нет, брат, не видел.

– Вот и бери после этого на дело уродов, – проворчал Оскал, выглядывая из кузова и всматриваясь в темноту.

– Себе же дороже. Неровен час, в плен попал…

– Или, может, в бега подался?.. – предположил я.

– Может, и в бега… Блин, и ведь ждать-то его мы не можем – не дай бог, засранцы с той стороны нагрянут…

– Ну что, все на месте? – заглянул в кузов старший операции лейтенант Семирядченко.

– Да куда, на хер, – мотнул головой Оскал и витиевато матернулся. – Ублюдка Мамонта нету.

Семирадченко презрительно сплюнул

– Говорил же ротному, что нехер урода этого на дело брать!.. – он глянул на часы. – Ладно, зависать более невозможно. Погнали. Авось, Мамонта улан-удинцы словили, завтра отдадут.

Он исчез. Хлопнула дверца кабины, и шестьдесят шестой рванул с места. Я закурил, угостил как всегда бестабачного Оскала. Дело было сделано. Поищут Мамонта еще с недельку да и спишут как пропавшего без вести, в армии это быстро делается. Скатают, как водится у лосей, его постель, вычеркнут фамилию. Хоть это будет не по-чмырному…

Утром я сидел на ящике у входа в ротную палатку и курил. День выдался ясный и холодный, с ветром. На склонах голых сопок вокруг виднелись пятна снега. По бурой земле ползли в сторону Монголии тени облаков с Байкала. Они, эти тени, как бээрдээмки переползали через сопки, на тормозах съезжали в долины и медленно карабкались вверх по склонам. Их экипажи знали свое дело: ни у одной тени не заглох мотор, ни одна не сбавила скорости, не потеряла своего места в строю. Я залюбовался ими: ну и движки на них стоят – прутся по такой крутизне на пониженной передаче, а рева не слышно. Чудеса да и только! И вот они проедут сквозь наше расположение, как проехали они сквозь лагерь улан-удинцев, и поплывут дальше, в Гоби, и все наши игры-войнушки им до фени. У них свои маневры. Отстрелялись, отбомбились дождем они намного раньше, где-то над Читой, над Улан-Удэ, а теперь у них просто марш… Хорошо они там, у себя, живут. Наверняка, нет у них ни чмырей, ни лосей, ни командиров-козлов, ни стукачей-политработников. И мясом гнилым их наверняка не кормят… Э, постой-ка, дождем бомбят ведь не они, не тени! Это облака бомбят дождем. А тени, тени просто ползут. Как пехота. Блин, это ж как запариться можно – ползком от Байкала до Гоби! Наверное, поговорка «Далеко, как до Китая по-пластунски» в теневой, пехоте появилась. Не иначе.