Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Глава 4

Шахов все равно проспал. Он вскинулся и начал инстинктивно запихивать бушлаты за шкаф, уже когда в замке повернулся ключ. Когда Феклистов и Дыбенко переступили порог, они увидели своего писарька, стоящего на четвереньках у батареи и испуганно оглядывающегося по сторонам полузакрытыми сонными глазами.

– Пилотку ищешь? – спросил Феклистов.

– О, доброе утро, – смущенно приветствовал их Шахов, потом снова огляделся и признал: – Да вот, задевалась где-то, не могу понять…

– Живая, – сказал Феклистов.

Шахов с подозрением взглянул на нею, ожидая нагоняя.

– Ладно, хорош зависать, – вмешался Дыбенко. – Пилотка твоя под шкаф упала, когда ты бушлаты запихивал.

Шахов вытащил пилотку, нахлобучил ее на лысую голову и поднялся.

– Опять здесь ночевал, – констатировал Феклистов.

– Придурок, – добавил Дыбенко. Шахов, потупившись, молчал.

– Скажи мне, солдат, вот как тебе не противно спать на полу, неделями не мыться, от всех прятаться?.. – спросил Феклистов, закуривая. – Все пытаюсь тебя понять, влезть в твою шкуру, но нет, не получается никак. Ты же мужик, наверное, и девочек топтал, работал на гражданке, имел друзей, дела какие-то крутил, и ничего, все было нормально, вообще нормальный был человек, а сейчас…

– Э, Шура, охота тебе языком чесать без толку. Ему же твои лекции – мимо кассы, – встрял Дыбенко.

– Да ты знаешь, языком мести – это не уголь грузить, – усмехнулся Феклистов. – Мне не трудно. А вдруг толк будет?

– Скорее зампотыл третью звезду получит! – заржал Дыбенко.

– Да ну, ты же получил, чего ж он не получит?

– Сравнил звезды! То прапорщицкая, а то полковничья.

– Да хули нам, красивым девкам. – Он-то как раз свою полковничью и получит, – флегматично возразил Феклистов, – как раз такие и получают. – Он поднял глаза на начальника склада. – Ты-то, Коля, не переживай. Тебе больше твоих трех все равно уже не получить. На-ка, лучше перекури.

Он протянул Дыбенко «Астру». Тот чиркнул спичкой, закурил, сел рядом. Шахов продолжал маячить у окна

Помолчали. Сигаретный дым сизыми облачками плыл по кабинету. В тишине было слышно, как под окном печатает шаг по аллее какое-то подразделение. Наконец Феклистов затушил бычок в гильзе-пепельнице, взглянул на часы и поднялся.

– Шахов, хорош там хлебалом щелкать! Возьми бумагу, пиши: «До обеда в продслужбе санитарный день».

Шахов кинулся к столу.

– Написал? Повесь на двери… Снаружи, придурок. Шахов с листком бумаги выскочил за дверь, завозился там, потом вернулся.

– Хорошо. А теперь… – Феклистов переглянулся с Дыбенко и продолжил: – А теперь мы действительно устроим санитарный день. Для начала открой-ка окно – этот хлев давно надо бы проветрить. Так, – он оценивающе огляделся. – Коля, займись, наверное, шкафом и вешалкой. Я разберусь со столами. А ты, Шахов, ведро и тряпку в зубы и усвистал в умывальник.

Рота была на завтраке, поэтому Шахов беспрепятственно умылся, наполнил ведро, украл в умывальнике тряпку взамен выброшенной им вчера и торопливо вернулся назад. Продслужбу было не узнать. Дыбенко вывалил из шкафа в большую кучу на полу множество непонятных бумажек, старых изорванных папок, какое-то тряпье, пустые бутылки из-под водки и крепленого вина и банки из-под маринованных огурцов, грязные картонные ящики, доски с вбитыми в них ржавыми гвоздями и еще много хлама в таком же духе и теперь швырял туда же старые, изодранные шмотки, выдергивая их из грандиозной свалки на вешалке. Феклистов бросал в общую кучу вынутые им из выпотрошенных ящиков столов старые газеты, бумажные обрывки, пустые консервные банки, грязные бархотки для чистки сапог, лысые сапожные и зубные щетки и еще невесть что, непонятно каким образом попавшее сюда, например, раздерганный уазовский ремень вентилятора или выгоревший на солнце до белизны гранатный подсумок. Почти в самом низу этой кучи Шахов увидел свой дневник. Он порывисто выхватил тетрадь из-под горы хлама и торопливо засунул ее за ремень.

– Твое? – спросил заметивший это Феклистов. – Тогда спрячь. Но не здесь. Я не хочу видеть в кабинете продслужбы ни одной посторонней вещи. Найду – сожгу.

С этими словами он швырнул на кучу пачку писем, полученных Шаховым из дома и хранившихся в столе. Шахов промолчал.

– Ё-о-о… – протянул вдруг Дыбенко, разглядывая вынутую им из шкафа электробритву.

– Что случилось, Коля? – обернулся Феклистов.

– Гребаный же ж ты придурок! – зарычал Дыбенко на Шахова. – Да кто ж тебе, пидорасина ты уродская, разрешил пользоваться моей электробритвой?! – Он еще раз осмотрел внутренности бритвы и побагровел от злости. – Ну ладно, пользуешься уже втихушку, ну возьми ж ты почисти ее после этого!.. – Он защелкнул электробритву и бахнул ею Шахова в лоб. – Понимаешь ты это, дебил тупорылый, или нет?! Что ж ты за чмо такое, в самом-то деле?! Тебя что, мама в детстве не учила за собой убирать? Даже собаки не гадят где нельзя!

Он опять стукнул Шахова электробритвой по голове. Шахов отшатнулся.

– Тихо-тихо, Коля, – предостерегающе произнес Феклистов, – полегче, а то писарек наш заикаться начнет.

– Не начнет, блин, а начнет, так хоть, может, думать будет иногда!

– Погоди, может, он не знал, что она твоя…

– А чья?! – взвился Дыбенко. – Чья еще здесь может лежать бритва?! Маршала Соколова?

– Мало ли…

– Шура, ну ведь достал же уже придурок этот!.. – в голосе Дыбенко появились нотки отчаяния. – Ну, может, в роту его вернем, да и дело с концом, а? А взамен возьмем себе какого-нибудь толкового, шарящего парнишку, чтоб с головой дружил и без всяких там чмырных мулек? А, Шура?

– Посмотрим, – неопределенно ответил Феклистов. – Может быть.

Он подошел к стене и стукнул в нее кулаком.

– Чего? – донеслось с той стороны.

– Широков! – позвал Феклистов. – Сюда иди. Секунд через десять дверь кабинета распахнулась и зашел Костя Широков.

– Костя, это ты сегодня первому танковому в бане белье меняешь? – спросил у него Феклистов, косясь на недовольно что-то бормочущего Дыбенко.

– Я.

– Шахову сегодня в бане дашь комплект белья получше, понял? Я с начвещем договорился.

– Знаю, он говорил.

– И возьми с собой нулевое хэбэ… – Феклистов бро-счл оценивающий взгляд на Шахова, – сорок шесть, рост третий. Дашь Шахову после бани. А то если ему сейчас дать с собой в баню, то заберет или стянет кто-нибудь. Добро?

Широков смерил Шахова с ног до головы презрительным взглядом и, помедлив, нехотя кивнул.

– Хорошо, спасибо.

Костя вышел. Хлопнула дверь вещевой службы.

– Все понял? – спросил Феклистов. Шахов молча кивнул.

– Ну и ладно. Значит так, нам с прапорщиком надо в корпус съездить по делам. Наведи здесь порядок, да не забудь повыгребать из своих ящиков крошки и мусор. Баня – после обеда. Смотри, не пролети с этим мероприятием.

Он схватил недовольно ворчащего прапорщика Дыбенко за обшлаг и потянул из кабинета. Шахов без эмоций смотрел вслед, пока их голоса и шаги не стихли где-то внизу. Потом закрыл дверь изнутри и принялся за уборку.

Пообедав последней заначенной банкой перловки, Шахов посидел в нерешительности минут пятнадцать, потом равнодушно почесался и начал одеваться. Кбгда он уже затянул бушлат ремнем, в кабинет вошел капитан Феклистов.

– Готов? Шахов кивнул.

– Хорошо, иди. Твоя рота уже строится внизу. Феклистов отступил, пропуская Шахова на выход, но вдруг коротко матернулся и схватил его за погон.

– Погоди-погоди, солдат.

– Что, товарищ капитан? – непонимающе оглянулся Шахов.

– Ты че, забил на меня, да?

– Нет, – испуганно мотнул головой Шахов, – ни в коем случае. А что такое?

– Что такое? – переспросил Феклистов. – Ты что, забыл, что я тебе сказал по поводу твоих бумажек? – он взял с шаховского стола оброненную тем тетрадь «Daybook» и, широко размахнувшись, швырнул ее поверх головы Шахова в коридор. Тетрадь по-голубиному затрепетала страничками и спикировала где-то у лестницы.

– Все, выметайся, – сказал Феклистов, выставил Шахова за порог и закрыл за ним дверь.

Шахов подобрал дневник и засунул его под бушлат. Потом, глубоко вдохнув воздух в легкие, начал спускаться по лестнице.

Сослуживцы отреагировали на появление Шахова по-разному. Когда командир первого взвода старший лейтенант Седых, заметив Шахова в коридоре, презрительно улыбнулся и сказал: «А, вот и наш штабной танкист», – кто-то выругался, кто-то громко обозвал Шахова чмырем, кто-то передал привет его вшам, но большинство тупо стояло в строю, глядя сквозь писаря совершенно равнодушным взглядом.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – отдал честь взводному Шахов.

– Здравия желаю, товарищ придурок, – козырнул ему в ответ Седых и обернулся к старшине: – Чередниченко, урода – в строй. Пора выдвигаться.

Старшина молча ухватил Шахова за шиворот и воткнул в строй между сержантом Бариновым и сержантом Джабаровым, сухим жилистым азиатом с нехорошим взглядом.

– Привет, штабная сука, – прошипел Баринов, ткнув кулаком в шаховские почки.

Команда «Шагом марш!» избавила Шахова от необходимости как-то реагировать на такое приветствие.

Рота вышла из казармы и, скверно держа строй, проследовала к КПП, где ждал сто тридцать первый бортовой «ЗИЛ». По дороге к воротам Шахову не давали скучать ни справа, ни слева, даже сзади какой-то черпак, фамилию которого Шахов не помнил, а кличка, кажется, была «Лафет», то и дело пинал его по ногам. Когда рота прибыла на КПП, Шахов себя довольно паршиво чувствовал. Но как оказалось впоследствии, это были только цветочки. Роту загрузили в кузов штабелями, и тяжелый «ЗИЛ» с натужным ревом тронулся с места. Всю дорогу до бани Шахова били руками и ногами. Он упал куда-то вниз, к борту и из-за тесноты уже не мог подняться, а человек пять – все, кто мог до него дотянуться, – гарцевали на нем, как жеребцы на ипподроме.

Когда машина прибыла к бане и солдаты полезли через борта наружу, Шахова просто выбросили из кузова, плашмя, лицом вниз. Потом все повалили внутрь здания, и Шахов, вытирая кровь, поплелся следом.

В раздевалке солдаты торопливо сбрасывали одежду, хватали куски мыла, шайки и мочалки и враскорячку бежали по мокрому холодному полу в помывочный зал На суету из угла, со своих мешков с бельем, меланхолично взирал Костя Широков.

Заметив Шахова, он что-то пробормотал себе под нос и изобразил на лице холодное презрение. Шахов нашел себе в уголке десять квадратных сантиметров пустого пространства и торопливо разделся, пряча тетрадь от любопытного взгляда Кости Широкова куда-то под сваленные как попало бушлат и хэбэ. Сняв с себя все, Шахов обнажил нескладную тощую фигуру со впалой грудкой и птичьими, поведенными вперед, плечиками, состоящую из кое-как собранных в одну бестолковую структуру костей, обтянутых нездорового белесого оттенка кожей в синяках, кровоподтеках и каких-то пятнах неизвестного происхождения. Костя Широков брезгливо поморщился и отвернулся.

Естественно, Шахову ничего из помывочного инвентаря не досталось, и он молча побрел следом за остальными. При первой же попытке завладеть вроде бы оставленным владельцем куском мыла Шахов получил шайкой по морде и упал на колени, больно ударившись о цементный пол. Тут же, сопровождаемая руганью, шайка с размаху опустилась сверху на его голову, а босая нога въехала в пах. От ужасной боли Шахов скрутился кренделем и застонал. Тогда на него вылили шайку ледяной воды и до поры до времени оставили в покое.

Шахов с трудом, опираясь руками о колени, поднялся, нашел оставленные кем-то мыло и мочалку и принялся торопливо мылиться, испуганно поглядывая на мелькающие вокруг в облаках пара голые силуэты. Затем, смыв с себя мыло и грязь, он отвернулся к стене и тщательно проверил, нет ли на теле вшей. Вроде, все было нормально. Он еще раз облился теплой водой, сплюнул и поспешил в раздевалку.

Первым, кого Шахов там увидел и услышал, был Костя Широков, читавший вслух тетрадь с надписью «Shahoff's army daybook» на обложке, Шахов рванулся к нему, но его предусмотрительно сшибли с ног и – как есть, голого и мокрого – прижали намертво к грязному, холодному полу. И он лежал, скуля и плача от страха, холода и бессильной ненависти под весом троих человек, пока Костя Широков выискивал и прочитывал самые острые места, а старослужащие орали, матерились и, склоняясь к Шахову, грозили самыми ужасными издевательствами и пытками, которые только существуют в армии. Потом Шахов впал в прострацию и плохо соображал, что происходит с ним и вокруг него.

Его избили, потом заставили одеться, кое-как и неизвестно во что, потом вытащили из бани, закинули в кузов, как куль с мукой, и били и топтали весь обратный путь.

Когда Шахова втолкнули в казарму, ноги его подогнулись, и он тяжело упал лицом на пол, успев удивиться, что еще жив. Потом его за ноги втащили в умывальник и оставили там.

Шахов уже мало что чувствовал и понимал, весь мир вокруг него превратился в скопление пятен и теней, имеющих разную форму, плотность и консистенцию, но почти не отличимых друг от друга. В этом пограничном состоянии Шахов находился несколько часов, пока за ним не пришли, чтобы доставить его в ротную канцелярию.

Он настолько расплывчато воспринимал окружающее, что совсем не заметил перехода от вонючего холода умывальника к духоте и тесноте канцелярии. Его тащили под руки и подталкивали в спину, с натугой двигая безвольное тело, вернее, так казалось тем, кто его тащил. На самом деле он парил, он летел, он был прохладным зефиром с моря и еще помнил вкус поцелуев зеленых волн.

Пространство вокруг него было заполнено мощными органными аккордами, а он плыл и плыл сквозь их мрачное бездонное аллегро. Он и был этим божественно звучащим инструментом, теперь-то он нисколько в этом не сомневался.

Вокруг кто-то суетился, топтался, бормотал на тысяче непонятных языков, и он чувствовал себя вознесенным под облака, как та башня, у подножия которой эти языки смешались.

Он имел одновременно миллион разных образов, в которых бесконечно путался, с которыми ругался, спорил, мечтал, которые любил и презирал. Наверное, если бы сейчас он увидел себя в зеркале, то сошел бы с ума. Впрочем, даже без зеркала все его образы были устрашающе безумны.

Он вплыл в канцелярию и бросил якорь перед большим двухтумбовым столом, за которым сидел некто, носящий имя «командир роты капитан Марченков». Права и обязанности его в этом мире были до смешного ничтожны. Его окружало много особей еще более низкого ранга, которые вообще были не в состоянии привлечь к себе хоть какое-то внимание.

Прошло довольно много времени, пока до Шахова дошло, кто он, где и что от него хотят. Он попытался сосредоточиться и даже обрел способность улавливать смысл отдельных фраз.

– …таким образом, этой вот писулькой ты создал себе большие проблемы, – говорил ротный. – Мало того, что ты жестоко оскорбил своих командиров и сослуживцев, ты наверняка заинтересуешь и особый отдел, и ведомство начПО, Так что готовься, солдат.

Шахов, по-прежнему пребывая в подвешенном состоянии капризного морского ветра, устало подумал: «Боже, да что же они все от меня хотят? Их удивляет и оскорбляет то, что я думаю о них… Как будто существует хоть что-то такое, за что я бы мог их любить и уважать… Скоты…»

Как ни странно, но его услышали. Кто-то смазал по уху, кто-то принялся орать в лицо какую-то чушь, но Шахов слышал только ротного. Тот сказал:

– Так, а теперь объясни нам, скотам, военный, в чем же заключается твое превосходство над нами, о котором ты упоминаешь в своем дневнике…

Шахов ничего не был намерен объяснять. «Сказано: не мечите бисер перед свиньями», – автоматически подумал он. А еще он подумал: «Имеющий уши да услышит». Они все имели уши: они услышали. Новый удар опрокинул его на пол. В короткий миг падения Шахов с ужасом подумал о том, что все они умеют читать его мысли. Последнее, что он услышал, лежа на полу, было: «Дурак ты, парень, не понимаешь, что уже не жилец…»

Потом его долго приводили в чувство. Потом офицеры ушли домой, оставив его под опекой сослуживцев… Последние, получив полную свободу действий, долго и упорно били Шахова, но он опять уже ничего не чувствовал: покинув на время свое несчастное, многострадальное тело, он был свободен от мыслей, боли и судьбы и бездумно бродил по полям асфоделей и белладонны.

Потом его окатили холодной водой в умывальнике и, отнеся на второй этаж, бросили как бревно под дверь кабинета продслужбы. Там его нашел среди ночи Синий, втащил в службу ГСМ и уложил там спать.

Шахов был зверски, до черноты избит, в мокрой, драной хэбэшке, надетой на голое тело, в сапогах без портянок. Наутро он едва мог говорить и почти ничего не помнил. Ни начпрод, ни зампотыл так ничего из него и не вытянули. Делу не был дан ход, так что с политработниками и особистами в этот раз Шахову общаться не пришлось. Впрочем, в его нынешнем состоянии вряд ли хоть кто-нибудь смог бы вытянуть из него хоть на йоту больше, чем ничего…

Капитан Феклистов вернулся домой, когда совсем стемнело. Переодевшись в домашнее, он плеснул в чашку холодного крепкого чаю, закурил «Астру», опустился в свое любимое кресло и сделал большой глоток.

– Привет, – появилась из ванной жена с какой-то мыльной тряпкой в руках.

– Привет. Постирушки?

– Да, много белья накопилось, – ответила она, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба. – Как дела?

– Паршиво.

– Что опять случилось?

– Да Шахов этот достал уже, – с усталым раздражением ответил Феклистов.

– Писарь твой, что ли?

– Он самый.

– То грязное несчастье, которое приносило на прошлой неделе паек?

– Да, – вздохнул Феклистов. – То грязное несчастье.

– Ну, и что он натворил?

– Все, – сказал Феклистов. – Все, что можно.

– Послушай, Феклистов, не пугай меня, – попросила жена. – Объясни толком.

Феклистов отхлебнул из чашки и сделал хорошую затяжку.

– Да тут, Тань, толком и не объяснишь, – он задумался. – Ты понимаешь, какой-то он никакой. Ни рыба, ни мясо. Потерянный какой-то, – он снова задумался. – В армии такой солдат опаснее любого другого.

– Почему? – спросила жена уже без особого интереса: мыльная вода с тряпки текла на пол.

– Потому что у него всегда что-то случается. Понимаешь? Всегда и везде. Он постоянно что-то теряет, забывает, попадает впросак, его постоянно припахивают и бьют, он дебил, – в голосе Феклистова появилась совершеннейщая уверенность. – Он полнейший урод. Блин, как же он нас с Колей Дыбенко уже достал!..

– Феклистов, погоди, у меня белье, – перебила его жена, скрываясь в ванной, и продолжила уже оттуда: – Так верни его в роту!

– Вот и Дыбенко мне то же самое говорит, – ответил Феклистов. – Да нельзя пока.

– Почему?

– Повод для неприятного разговора с начальником штаба, вот почему, – со вздохом произнес Феклистов. – Знаешь, Тань, вот пытаюсь влезть в его шкуру, понять его и – не могу. Неглупый же парень, образованный, стишки даже украдкой пописывает…

– Хорошие стишки?

– Паршивые стишки, ни хрена не понятно в этой галиматье, знаешь, как… ну, в общем, натуральная дурня… И все равно – чмырь чмырем.

– Да они, знаешь ли, Феклистов, умники образованные, они все такие, никакие.

– Ну ты хоть раз наберись мужества, дай в рыло одному, другому, третьему, – не слушая жену, продолжал Феклистов, – и все будет нормально. Ты же мужик, а не баба. Обидно.

– Да ладно тебе, Феклистов, – успокаивающим тоном произнесла жена, выходя из ванной и вытирая руки о фартук. – Нашел из-за чего…

– Знаешь, Тань, если бы наш Антошка вырос хоть вполовину таким же – наверное, удавил бы собственными руками…

– Брось, Феклистов, не бери в голову. Пойдем, поужинаешь, отдохнешь… Все будет нормально.

– И то верно, – ответил он, гася сигарету и поднимаясь. – Прием пищи – дело святое.

– Только знаешь чего, Феклистов, – сказала жена, когда, прикончив куриную ножку с гречневой кашей, начпрод тяжело поднимался из-за стола. – Ты бы все же избавился от него, да поскорее. По-женски чувствую: он тебе еще хлопот доставит столько, что… – она покачала головой.

– Да я это и по-мужски чувствую, – мрачно ответил начпрод. – А ты знаешь чего, Тань?

– Чего?

– Плесни-ка мне пятьдесят капель белой. Устрою поминки по спокойной службе. А то сдается мне, что она уже на ладан дышит.

Глава 5

– На, переодевайся, – сказал Феклистов, бросая на стол перед Шаховым комплект нательного белья и новое хэбэ.

Шахов поднял на начпрода отсутствующий взгляд, несколько секунд смотрел, потом снова опустил веки.

– Переодеться можешь прямо здесь.

Шахов оперся на стол, встал и начал медленно расстегивать пуговицы куртки.

– Хорош, – проворчал в своем углу Дыбенко. – Нечего сказать, хорош. Допрыгался. И это только начало. Не жилец он, Шура, жопой чую, – обратился он к Феклистову.

«Не жилец, – подумал Шахов отстранение – Не жилец. Где-то я это уже слышал…»

Он равнодушно разделся догола, потом развернул принесенные Фвклистовым вещи и начал одеваться.

– Делать-то что думаешь дальше, солдат? – спросил негромко Феклистов.

Шахов не ответил. Надев нательное белье, он присел на край стола и сосредоточенно рассматривал шов на форменных штанах.

– Чего делать, чего делать, – сказал недовольно Дыбенко. – А чего тут делать? Тут надо либо жить прилично, чтобы не дрочили, либо подыхать по-собачьи.

Шахов, видимо, удовлетворившись качеством шва, вздохнул и начал надевать штаны.

– Можно еще в бега податься, – продолжал рассуждать Дыбенко. – Только здесь это трудно – закрытый пограничный район, как-никак. Патрулей как собак нере-занных. А так бы – в самый раз: тепло ведь, лето. Это зимой не побегаешь, при минус сорока. Так, только до автобусной остановки добежишь и – в госпиталь, на переплавку. Как думаешь, Шахов?

– Ладно, хорош, Коля, – остановил его Феклистов. – Хватит воздух гонять, что твой поршень.

– Опять, – разозлился Дыбенко. – Опять! Снова ты за чмыря этого заступаешься, Шура! Да за каким хером он тебе нужен, объясни мне, начальник? Какой от него толк? Мало, что ли, он тебе – да и мне тоже – мозги посношал? Дня ведь еще, ни единого дня еще не было, чтобы он не залетал, не палился бы на чем-нибудь, во что-нибудь не вляпывался! А ему-то чего, с него как с гуся вода. А вот если он чего-нибудь похлеще выкинет, то не он – мы свои жопы подставлять будем! Я вон и так уже из-за этого его дневника дурацкого мимо политотдела ходить боюсь. Писатель херов!..

– Коля…

– Да че «Коля», Шура, че «Коля»? Оно бы ладно один дневник, а то ведь каждый божий день цирк нам здеcь устраивает. То в умывальник, видите ли, боится спуститься, в собственную роту, и потому сам не моется, коростой зарос, как пес шелудивый, и здесь срач развел, похуже, чем на мусорнике, то в столовую по страху своему чмырному носа не кажет и, знай себе, ходит попрошайничает – мне Чагатай уже все уши прожужжал, – то эншу палится, то по морде получает от каждого встречного-поперечного!..

– Послушай, Коля…

– Нет уж, я долго всю эту муть выслушивал, теперь ты меня послушай! На хера нам этот цирк, Шура, в продслужбе, а? У нас что, своих проблем нету, да? Нам что, больше делать нечего, как только его говно разгребать здесь каждый день? Так давай будем ходить за ним хвостиком, в роте с ним жить, чтобы его никто не обижал, с ложечки кормить, подмывать по три раза на дню, сопли ему вытирать…

– Коля, не мечи икру, – досадливо поморщился Фек-листов. – Ты думаешь, меня самого это все уже не достало? Но не мржем мы писарей менять каждый месяц, как перчатки, никто нам этого не позволит. Да ты сам посуди, вот приду я к эншу, к Чуме, к козлу этому, с рапортом – хочу, мол, одного придурка вернуть в роту, а на его место взять другого, – а он меня спросит: а какие у вас основания, товарищ капитан, это делать? Что мне в рапорте писать? «Наш писарь – чмырь задроченный, который постоянно нас лажает, он нас задолбал, видеть мы его уже не можем, подавайте нам другого», так, что ли?

– Напиши, что, мол, служебное несоответствие, – Дыбенко заметно поостыл.

– Да? Не пойдет. Накладные оформляются правильно и в срок, продслужба работает как часы, замечаний нет. Где ж тут несоответствие?

– Напиши, что терпели, пока можно было…

– Коля, ну ты как будто Чуму не знаешь! Он же сразу придолбается: почему столько терпели, почему сразу не принимали мер, не доложили по команде, почему не в состоянии навести порядок во вверенной вам продслужбе? Ты как первый день в армии, Коля! Сам, что ли, не понимаешь?

– Первый – не первый, всякие уроды были, а с таким, честно, еще не сталкивался, – махнул рукой Дыбенко.

– Теперь столкнулся, – вздохнул Феклистов. – Да если его сейчас в роту возвращать, сразу паливо начнется, труба: почему писарь жил не в подразделении, почему питался не в столовой, почему не было доложено о случаях неуставных взаимоотношений, почему не отбыл наложенное начальником штаба взыскание… И еще куча «почему». Понял?

– Понять-то понял, но… Над нами уже все смеются. Широков, засранец, вчера: «Что-то продслужба совсем зачмырилась». Чего, спрашиваю. А он мне: «Вы уж извините, товарищ старший прапорщик, но как казарма начинается с дневального, так и служба – с писаря».

– Ладно, – отмахнулся Феклистов, – нашел кого слушать. Ты что, не помнишь, каким этот Широков сам в первые полгода был? Это потом уж отъелся да раздобрел, а поначалу…

– Да дело не в Широкове, Шура, – повысил голос Дыбенко, – хрен с ним, с Широковым. Ты мне скажи, чего нам-то делать?

– С Шаховым?

– С Шаховым, да. Заменить некем, что ли? Вон в зенитно-ракетном дивизионе, и в реактивном тоже, духов-студентов море. Выбирай – не хочу.

– Да есть кем заменить, Коля, есть, – устало вздохнул Феклистов. – Но во-первых, оснований нет, а во-вторых, где гарантия, что новый будет лучше?

– Ебтать, да любой будет лучше!

– А вот хер его знает, товарищ старший прапорщик. Поговорку про шило и мыло знаешь? То-то…

На протяжении всего разговора Шахов сидел за своим столом, размазав пустой взгляд по покрытой стеклом столешнице. Очень скоро после начала разговора он потерял нить и теперь безнадежно залип в густом и черном, как гуталин, замешанном на страхе и отрешенности, чувстве жуткой, смертельной, равнодушной ко всему усталости. Кажется, войди сейчас Баринов с автоматом наизготовку, Шахов бы даже не изменился в лице.

Мягким движением он положил перед собой лист бумаги, взял ручку с обгрызенным колпачком и – подумав с минуту – аккуратно вывел:

«Я – не жилец, и я это знаю:

Смерти страшней приближение к смерти.

Ваше жилье хуже гроба, поверьте.

Я – не жилец, я уже уезжаю…»

Он так увлекся, что не усек, чем закончился разговор шефов. Услышав недовольный окрик, Шахов поднял глаза и увидел, что оба начальника стоят перед ним. Он вскочил, засовывая листок в карман.

– Дай сюда, – протянул руку Дыбенко.

Взяв у Шахова листок, он пробежал его глазами, потом показал Феклистову, смял и швырнул куда-то в угол.

– Придурок, – сказал он зло. – Неизлечимый придурок. Покачав головой, он двинулся к выходу.

– Оставайся здесь, – сказал Шахову Феклистов. – Мы скоро будем.

Когда шефы вышли, Шахов опустился за стол, уронил голову на руки и заплакал.

Он даже не дернулся, когда в кабинет вошел сержант Баринов. Еще двое стали в дверях.

– Пойдем, – сказал Баринов, в упор, сверху вниз, глядя на Шахова. – Поговорить надо.

Шахов забился в угол и хотел что-то сказать, но Баринов перебил его:

– Только вякни – и конец тебе. Из этой комнаты даже на чердак посрать не выйдешь.

Шахов безнадежно завис.

– Ну, вставай давай, – повторил Баринов. – Живее. Перегнувшись через стойку, он выдернул из-за стола одеревеневшего от страха Шахова, подцепил из стопки несколько чистых бланков накладных и вышел из кабинета. Двое сопровождающих вели за ним бессловесного Шахова.

Спустившись на первый этаж, они прошли через расположение третьей роты и остановились перед дверью сушилки. Дверь распахнулась, и чьи-то руки втолкнули Шахова через порог. Баринов и двое сопровождающих вошли следом и заперли дверь.

В сушилке находилось человек пять дедов, да еще на подоконнике примостился с ворохом каких-то ведомостей старшина Чередниченко. Вопреки ожиданиям Шахова никто не стал его бить.

– Садись, – сказал один из дедов, Мазур, указывая на свернутую в тугую скатку ротную палатку.

Шахов сел. Рядом с ним расположился желчно улыбающийся Баринов.

– Послушай, военный, – обратился к Шахову Мазур, – думаю, ты хорошо понимаешь, что этим своим дневником заработал себе кучу врагов. Любой здесь, – он сделал широкий жест руками, – любой из нас готов тебя кончить. Надеюсь, ты мне веришь?

– Be… верю, – заикаясь, выдавил Шахов.

– Это хорошо, – кивнул серьезно Мазур. – А ведь очень трудно жить, когда тебя так «любят», правда?

Шахов подавленно молчал.

– Короче, щегол, мы тут посовещались и решили, каким образом ты сможешь загладить свою вину перед нами. Понимаешь ситуацию?

Шахов молчал.

– Понимаешь, – холодно улыбнулся Мазур. – Это хорошо. Так вот, у тебя есть выбор: либо ты помогаешь нам в одном деле, и тогда мы не имеем к тебе никаких вопросов, либо не помогаешь, и тогда тебе конец. Выбирай.

– Что надо делать? – хрипло спросил Шахов.

– Ничего особенного, – успокаивающим тоном произнес Мазур. – Просто-напросто ты сейчас оформишь накладную на получение сухпая, а потом пойдешь и получишь его. Для нас. И все. И мы в расчете. Делов-то, блин!

Шахов не на шутку перепугался.

– Без подписи начпрода ничего не получится, – попытался он выкрутиться.

– Правильно, – кивнул Мазур. – Вот ты накладную и подпишешь.

– Как? – не понял Шахов.

– Рукой, – объяснил Мазур. – Подпись начпрода подделывать умеешь?

– Н-нет, – замотал головой Шахов.

– Гм, тогда придется научиться.

– Ну ребята, ну пожалуйста.. – жалобно заныл Шахов. Баринов одним коротким ударом заставил его заткнуться.

– Нам твои слюни без нужды, – произнес Мазур. – Так что побереги их для начпрода.

Шахов испуганно глядел на дедов.

– Значит так, – сказал, наскучив, Мазур, – поговорим по-другому. Что такое «сулико», знаешь?

– Н-нет… – честно ответил Шахов.

– Сейчас узнаешь! – загоготали деды, пододвигаясь поближе. – Сейчас до самых гланд узнаешь!

– Правда, потом попка болеть будет… – сказал кто-то сбоку.

– Ничего, зато осанка будет лучше, – со смехом возразил Баринов.

Шахова бросило в дрожь.

– Ну ребята… – опять попробовал заныть он.

– Так мы будем снимать кино или мы не будем снимать кино? – спросил Мазур.

– Да что ты жмешься там, как целга-недавалка, урод?! – заорал из угла белобрысый мосел-черпак, которого Шахов знал по кличке Лафет. – Давай, строчи свою бумажку, а то щас елду отстрочишь!

– Ребята, извините, но я… но я…

– Мужики, а ну загните-ка мне его… – небрежно сказал Мазур.

Шахов и никнуть не успел, как пудовый кулак опрокинул его навзничь, потом быстрые, сильные руки схватили, рванули его куда-то в сторону, и через миг он уже лежал буквой «г» на столе, и руки его под столом были связаны, а штаны и кальсоны спущены до пола. Почувствовав это, Шахов дико заорал.