Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

И, осознав свое бессилие, Чудовище рванулось прочь из логова, и его тела, захлебываясь в пароксизме крика и бестолково тараща незрячие фасетки, ныряли в разлетающиеся вдребезги стекла окон, и ломились к выходу, и давили и топтали друг друга в узкой горловине.

И густая слизь, вытекающая из ран Твари, сделала липкими и горькими стены логова и его дно, И животное, перелившись в последний сосуд, пористый и бесформенный, как первозданный Хаос, уже не звучало, и огонь танцевал на трде и пел пронзительную и гордую песнь победы.

Шахов сидел и неподвижно смотрел на танцующий огонь, и радовался его свободе и счастью, и жгучие, как вакуум, поцелуи огня были ему приятны, а разум летел и летел куда-то, пьянея от божественно прекрасного напева. Огонь, так видел Шахов, это была та сила, которая могла победить Чудовише, честная сила, не причиняющая зла ради удовольствия, не убивающая, если не голодна.

Огонь оказался могущественнее любого воина и вершил свое дело, даже не замечая никого вокруг. И, предвкушая тот миг, когда он с головой погрузится в очищающие объятия огня и сможет наконец сбросить свои доспехи и подставить открытое тело под поток животворного эфира вселенной, Шахов запел песню воина, возвращающегося с победой, и махнул рукой привратникам, давая знак поднять решетку и опустить подъемный мост.

Но Чудовище оказалось могущественнее, чем он мог себе представить. Сперва точным движением мощной когтистой лапы оно вырвало Шахова из объятий огня. А потом, лежа у входа в логово, Шахов с тоской смотрел, как Тварь билась с огнем не на жизнь, а на смерть.

Битва была долгой, Тварь все раздувалась и наливалась силой, и с неослабевающей яростью атаковала огонь. И огонь уступил. Он сражался с нею на входе, потом попытался выйти через рухнувший потолок, потом, дико визжа, бросался в окна.

А Тварь, рыча и плюясь, наступала на него, и пожирала, и убивала, кусок за куском, и наконец огонь умер, а Чудовище заползло в логово и, довольно рыча, улеглось на его останки. Боже, каким же великим могуществом оно обладало!

И потом в мире тел настало утро, а затем пришел вечер, и Чудовище переползло в новое логово, волоча своего пленника за собой. И могущество Твари казалось Шахову безграничным, и он почти утратил надежду, и только вера в Господа поддерживала его.

– Ну что, Толя, как ты понимаешь, тебе капитана, а мне майора дадут еще очень и очень не завтра, – мрачно пробормотал капитан Марченков, сплевывая под ноги.

Они со старшим лейтенантом Седых шагали в сторону ДОСов, домой.

– Да уж, – кивнул Седых, – пожар в роте, да еще с человеческими жертвами..

– Блин, да кто ж это облил Свиридова бензином, а?

– Знаешь чего… – начал было Седых.

– Точно туркмены! А, Толя?

– Слушай, а может, это Шахов?

– Чего?! – с изумлением переспросил Марченков. Такая мысль явно не приходила ему в голову.

– А чего? Ведь это же он сидел рядом со Свиридовым и завывал на огонь, когда остальных повыносило на фиг.

– Ага, значит, ты считаешь, что он облил Свиридова, поджег и завис на месте преступления, так?

– А почему бы и нет? Он же чокнутый. Кто знает, чего ему там по мозгам шиздонет?

– Ну ладно, допустим, – кивнул Марченков. – Допустим, что его вдруг, ни с того, ни с сего, пробило кого-то завалить. Ладно. Но ты мне объясни тогда одну вещь, Толя.

– А хоть две.

– Одну. Куда он задевал ведро?

– Ведро?

– Да, из-под бензина. Ведь в чем-то этот бензин принесли?

– Ну-у, мало ли… – на лице Седых отразилась лихорадочная работа мысли. – Может, выкинул в разбитое окно во время пожара.

– Э, короче, Толя, не сношай Муму, и придурку ясно, что Шахов тут ни при чем. Это я при всей своей любви к нему вынужден признать… Да че ты, кстати, паришься, офицер? Не нашего это ума дело. Особотдел с прокуратурой раскопают Хотя ты знаешь… – ротный покачал головой, – все-таки мне активно кажется, что это туркмены…

– Эх, теперь головной боли, блин, разборок, ковров до пенсии хватит! – сокрушался Седых.

Был уже второй час ночи, офицеры торопились домой, а завтра, к шести часам утра, их опять будет ждать рота.

– Все, мать, труба, – мрачно сообщил жене, возвратившись домой, капитан Марченков. – Накрылась майорская звездочка,

– Что там еще случилось? – спросила жена, принимая от него дипломат.

– Все, мать, накрылось. Даже летний отпуск. И к теще теперь не съездим.

Он вошел на кухню, тяжело опустился на табурет и подпер руками голову.

– Да что произошло? – встревоженно повторила жена, запахивая на груди старенький халат и садясь напротив.

– Кто-то ночью облил Свиридова бензином и поджег.

– Боже мой! – всплеснула руками жена. – Да ты что?!

– Казарма сгорела дотла.

Он нервно закурил. Жена не сводила с него глаз.

– Кто-то погиб?

– Свиридов сгорел. Да еще шестеро в госпитале.

– Господи! А что комполка?

– Да труба, говорю же тебе, – раздраженно ответил Марченков. – Обложил матом с ног до головы.

– Какой кошмар! – она была не на шутку встревожена. – Да, теперь уж неприятностей не оберешься. Ты не думал, кто это мог сделать?

– Седых говорит, что, наверное, это Шахов, тем более, что он спал на соседней со Свиридовым койке, но мне кажется…

– Шахов твой – вообще придурок, он на все способен, – убежденно заявила жена и просящим тоном добавила:

– Вова, да посадил бы ты его, к чертовой матери, дебила этого, а? Все ж было нормально пока его не было, правда? А сейчас что ни день, то неприятности. Чего ты его жалеешь, мерзавца?

– Да я не жалею, Люся, – отмахнулся Марченков. – Но мне кажется, он здесь ни при чем. А раз так, за что ж его сажать?

– Брось, Вова, – презрительно усмехнулась жена, – было бы желание, а посадить кого хошь можно. Лучше меня знаешь. А этот Шахов… Мало ли говна на нем висит?

– О-о, больше чем достаточно, – кивнул Марченков и монотонно начал перечислять: – Подлог, уклонения от службы, членовредительство, дезертирство…

– Ну, лет на десять уже есть, – уверенно сказала жена. – Так и сажай его к чертям собачьим.

– Люся, да ведь дело не в нем, не в Шахове, – устало покачал головой Марченков. – Это же не он казарму поджег…

– Ты всегда такой, – повысила голос жена. – Безалаберный, бесхребетный! Тебе на голову насрут, а ты даже не утрешься! – чем больше до нее доходили все последствия ЧП, тем в большую ярость она впадала. – В твоей роте есть подонок, который отравляет твою жизнь, губит твою карьеру, а ты с ним панькаешься! Да за что нам такое наказание Вова? Тут и так в этой глуши живешь, в магазинах шаром покати, жрать нечего, опять батарею прорвало, это значит снова на кухне перед буржуйкой сидеть целыми днями, а тут еще эти подонки твои житья. – не дают! Да по всем по ним тюрьма давно плачет, Вова!

– Люся, не надо, – вяло попытался остановить бурлящий поток ее красноречия Марченков. – Сейчас не время и не место…

– Заткнись! – закричала на него жена. – Не смей повышать на меня голос! Вечно приходишь домой и ноешь: то плохо, это плохо! Не мужик, а тряпка! Никогда больше мне не жалуйся, если советов не слушаешь! Разве ж я тебе плохое посоветую?

– Что случилось, мамуля? – выплыла на кухню пятнадцатилетняя дочь, Света, сонно щурясь на мать.

– Да опять ублюдок этот, Шахов, житья не дает! – не сбавляя оборотов, пояснила та.

– Люся, ну при чем здесь Шахов…

– Пап, посади ты его, и дело с концом, – со знанием предмета посоветовала дочь.

– А, да ну вас, баб бестолковых, – в сердцах пробормотал Марченков и пошел спать. Завтра был тяжелый день.

Огонь выжег казарму так, что от нее осталась только обгоревшая кирпичная оболочка. Батальон растасовали на время по соседним казармам. Роту капитана Марченкова поселили в казарму третьего танкового батальона. Целый день солдаты таскали туда все, что удалось спасти из пожара, а потом – двухъярусные койки, матрасы и постельные принадлежности со склада.

– Послушай, Омар, – обратился к старшине марченковской роты один из местных старослужащих, когда ночью, после ухода офицеров, деды обеих рот собрались за дружеским ужином, – мы встретили вас по-братски – поляну накрыли, план подогнали, верно? Теперь вы здесь, как дома…

– Э, Броня, не тяни, чего хочешь? – хлопнул по колену Омар.

– Да понимаешь, – замялся тот, – тут такая херня: защеканца нашего ротного, Шакала, вчера в госпиталь положили, ну и…

– Э, слушай, бери, не жалко. Бери Шахова.

– Защеканец?

– Чмо. Захочешь защеканец – будет защеканец. Бери!

Тут же двое бойцов кинулись в расположение и, выдернув из-под одеяла уже спавшего Шахова волоком – как был, в нательном белье – приволокли в каптерку.

– Целка, – только глянул Броня. – Не пойдет. Сначала прокатать надо.

– Э, давай катай, – кивнул равнодушно Омар.

Желающие «прокатать» нашлись мигом. Шахова, предварительно спустив с него кальсоны, привязали мордой в стол, и потом двое или трое добровольцев жестоко оттрахали его под вой и ржанье остальных.

Они орали и матерились, и впивались пальцами в белесую полумертвую плоть, и кидались всем весом на тощую, прыщавую шаховскую задницу, и дергались, и прикрывали глаза, а по звериным мордам окружающих тек пот, и слюна выступала на губах, и выпученные глаза наливались кровью, и вспухали на висках жилы. А Шахов болтался под напором добровольцев, как дохлая тряпичная кукла, и глаза его закатились, и кровь отступила вглубь тела, как вода в засуху.

А потом, прокатав, его вытащили в центр расположения и поставили на колени, и каждый желающий мог подойти к нему, чтобы избавиться от лишнего безумия. Таких желающих набралась целая очередь, и они снова и снова тыкали в рот Шахову свою немытую плоть, и ругались, и за уши притягивали его голову все ближе и ближе к себе, как-будто хотели втиснуть в свой живот. А потом, обрызгав лицо, шею, грудь Шахова законченным удовольствием, они отходили, уступали место следующим, а сами становились зрителями. И обе роты собрались вокруг, пожирая это дикое зрелище, а в центре очерченного безумием и воем круга стоял на коленях труп и все принимал в себя раздутую кровью ненависть.

Но Чудовище, захлебываясь яростью и злобой, напрасно искало хоть одну сквозную щель в его доспехах. Они были сработаны на совесть. И, наконец, устав от своих, бесплодных усилий, Чудовище бросило его там и расползлось во все стороны, и вскоре уже утомленно шипело и сопело во сне полутора сотнями глоток.

А он, все еще не веря, что снова выжил, заполз в свою кровать и заснул. И ему снился Всеблагий Всемогущий Господь во всей своей славе, а потом зловонный труп

Чудовища на пороге своего логова, и уши его слышали малиновые голоса победных фанфар, а нос ощущал божественные ароматы освобожденного, счастливого мира.

И так он вступал в новый день, в последний день его плен? в решающий день его битвы. В День Гнева Господня.

Глава 5

В дверь ротной канцелярии постучали.

– Войдите, – бросил капитан Марченков, не отрывая глаз от разложенных перед ним на столе документов.

Дверь приоткрылась, и в щель заглянул комендачовс-кий сержант, дежурный по штабу полка.

– Товарищ капитан, вас комполка вызывает.

– Что случилось? – недовольно спросил Марченков, поднимая глаза от бумаг. – Опять по поводу пожара?

– Да нет, там мать одного из ваших солдат приехала.

– Мать Шахова? – встрепенулся Марченков.

– Да, кажется.

– Блин, она ж должна была только к вечеру приехать! – нервно произнес Марченков, вставая из-за стола и оглядываясь в поисках шапки.

Дежурный по штабу молча пожал плечами: мол, тебе, конечно, виднее, военный, да вот поди ж ты…

– А комбат мой где? – спросил ротный, нахлобучивая шапку и поправляя шинель.

– Уже там. Вас ждут, товарищ капитан.

– Хорошо, иду.

Дежурный по штабу молча смотрел на него, словно чего-то ожидая.

– Все, все, можешь идти, спасибо.

– Вас подождать?

– Ты что, думаешь, я дорогу в штаб забыл, что ли?

Дежурный только коротко кивнул и закрыл дверь.

Замерев на несколько секунд перед выходом, словно прикидывая, ничего ли он не забыл, ротный тряхнул головой и вышел в коридор.

– Гульбетдинов!.. Э, Семенюк, старшину ко мне, живо! Не в тему подвернувшийся под руку Семенюк что-то недовольно пробурчал себе под нос, захлопнул тумбочку, в которой, кажется, пытался навести порядок, и направился в сторону каптерки.

Через минуту оттуда вынырнул ушитый и наглаженный, в вытянутой, покрашенной чернилами шапке, как это принято у особо модных старослужащих-азиатов, Омар Гульбетдинов.

– Да, товарш катан?

– Мать Шахова уже в полку, – сказал ему Марченков.

– Вот билат, так рано?

– Не ругайся, старшина. Слушай сюда. Меня вызывает комполка. Я их там продержу, сколько смогу, а ты галопом хватаешь пару бойцов и приводишь в порядок Шахова. Помыть, побрить, нулевое белье, пэша, в общем, ты в курсе.

– Все сделаем, товарш каптан, – кивнул Гульбетдинов, уже оглядываясь по сторонам в поисках кандидатов на припашку. – Э, Семенюк!

Лицо вернувшегося в расположение Семенюка ясно показало, что он не в восторге от своей заметности.

– Э, урод, не криви морда, понял?! – прорычал Гульбетдинов. – Сюда иди, бистро!

– В общем, ты понял, старшина, – кивнул Гульбетдинову ротный. – Поспеши.

И торопливо зашагал в сторону выхода.

– Семенюк, бегом в каптерка, скажи Ахмед, пусть дает мило, мочалка, обувной щетка…

Семенюк уже врубил повышенные обороты, как вдруг Гульбетдинов словил его за погон.

– Нет, скажи, две щетка!

– Зачем две?

– Зачем-зачем, это чмо мочалка не отмоешь. Одна щетка для сапоги, другая – для чмо, понял?

Семенюк кивнул и направился в сторону каптерки.

– Бистро-бистро! – крикнул ему вслед Гульбетдинов и порыскал глазами по расположению. – Волков!

Дух в дальнем конце расположения выпрямился во весь рост, не выпуская из рук половой тряпки.

– Э, Волков, где Серун?

– Кажется, в туалете, – ответил после паузы дух.

– Хорошо. Бросил тряпка, пошел в туалет, там возьмешь Серун, пусть ждет, никуда не делся. Понял?

Волков кивнул и ушел.

– Тищенко! – крикнул Гульбетдинов бредущему по расположению духу с ворохом мусора в руках. – Зайдешь в каптерка, скажешь Ахмед, пусть приготовит нулевый нательный белье, пэша, шинель.

Тищенко кивнул и заторопился со своим мусором. Гульбетдинов удовлетворенно хмыкнул и направился в туалет.

Сегодня с самого утра Шахов чувствовал странный внутренний подъем, как будто доспехи изнутри наполнились звонким виноградным вином. Последний день!

Он предоставил телу полную свободу, и оно заученно выполняло привычный ритуал «уборка туалета», а сам полной грудью вдыхал пьяный воздух перемен, и напевал под нос какую-то чушь, и уже не обращал на Чудовище никакого внимания.

Что-то новое появилось вокруг, какое-то странное ощущение дальней-дальней дорога, причем дороги не как преодоления пространства, а как движения туда, где и пространства-то не было, в тот мир, где и время, и пространство были бы нелепыми атавизмами.

И так истекали последние капли времени, а потом он увидел сквозь толщу этого густого, тягучего воздуха странный свет, не такой, какой дает электрическая лампочка, и не такой, который рассеивает в пространстве звезда, а нематериальный свет, абсолютный, который разрезает пространство, как клинок.

Такой свет бывает, когда одновременно коллапсируют все звезды Вселенной и пространство разрьюается на клочки, как черный шелк. Тогда мироздание заполняется высшим светом и здесь уже больше нет места тьме.

И в потоке этого света плыл к нему его меч. Шахов уже протянул руку, чтобы схватить свое оружие, как вдруг лапа Чудовища впилась в его доспехи и потащила, поволокла его прочь.

– Твоя мать приехала, – сказал рядовой Волков, торопливо расстегивая на нем пэшуху. – Пока есть время, надо тебя помыть, переодеть, привести в порядок…

– А то как же перед матерью в таком виде… – добавил, стягивая с него сапоги, рядовой Семенюк.

Шахов не сопротивлялся. Он все равно не понимал, что они все от него хотят. Он только оглядывался, ища глазами свой меч, но сияние исчезло, и меча нигде не было видно, И Шахов только скрежетал зубами от злости и разочарования и не обращал на телодвижения Твари никакого внимания.

Привести Шахова в порядок не успели. Ротный так и не дошел до штаба. На плацу он встретил комбата, сопровождающего невысокую худенькую женщину средних лет. Ротный козырнул комбату и натянуто улыбнулся женщине:

– Добрый день.

– Здравствуйте, – автоматически ответила она, не сбавляя шага.

– Долго идешь, Марченков, – с нажимом сказал комбат и обернулся к женщине. – Это капитан Марченков, командир роты, в которой служит ваш сын.

– А, здравствуйте, – резко обернулась она к ротному. На него с тревогой взглянули ее глаза. Марченков уловил в них столько страха и тоски, что ему стало не по себе.

– Вы проводите нас?

– Разумеется, – он сделал паузу. – Но мне кажется, что имело бы смысл несколько минут обождать.

– Зачем? – встрепенулась она.

– Солдат должен подготовиться к встрече с матерью, – осторожно сказал Марченков.

– Так он до сих пор у тебя не готов?! – взвился комбат. – Да ты с ума сошел, офицер!

– Товарищ майор, я… мы с этим пожаром замотались совсем…

– С каким пожаром? – испуганно спросила женщина. – Что с моим сыном?

– Да все с ним нормально, – вмешался комбат, бросая на ротного уничтожающие взгляды. – Он не пострадал.

– Я хочу видеть моего сына, – твердо сказала женщина. – Куда идти? Туда? – и она зашагала в сторону казармы третьего танкового батальона. Офицеры торопливо шли за ней.

Они вошли в расположение мимо заоравшего «Рота, смирно!» дневального.

– Прошу в канцелярию, – гостеприимно взмахнул рукой Марченков – Старшина, – кивнул он материализовавшемуся из воздуха Гульбетдл мову, – проводи.

– Где Шахов? – спросил комбат.

– Сейчас я его приведу, – успокаивающе закивал ротный. – Лично.

– Три минуты, Марченков, – взгляд комбата не обещал ничего хорошего. – Только три минуты.

– Так точно, – и Марченков кинулся в туалет. Духи только и успели раздеть Шахова до белья, как в умывалку ворвался ротный.

– Так, все отставить, – замахал он руками. – Шахова одеть. Живо.

И через пару минут Марченков уже вел застегнутого и затянутого Шахова по коридору.

Его с непобедимой силой влекло куда-то вглубь логова. Шахов опять почувствовал приближение чего-то непонятного, неожиданного, и это приближающееся нечто странно сочетало в себе чистоту и ужас, мужество и боль…

Потом дверь перед ним распахнулась, и его разум омьи мощный поток хрустально-чистой, совершенной любви. Эта любовь была осязаемой, и гладила его по лицу, и целовала, и шептала ласковые слова, захлебываясь слезами; и он был прекрасен, этот образ любви и красоты, и более совершенной прелести еще никогда не приходилось Шахову видеть. Он задыхался от божественной сладости источаемого волшебным образом аромата и, хватаясь за горло и разрывая вдохами легкие, тонул в серебристом облаке наслаждения.

Мать с ужасом смотрела на вошедшего в канцелярию солдата. Это не был ее сын. Это было вонючее, уродливое и грязное нечто, с тупой ухмылкой уставившееся куда-то сквозь нее и ничего не замечающее вокруг.

– Сыночек… – со всхлипом прошептала она, хватая его за руки и жадно ища в этой ничего не выражающей физиономии хоть что-то, хоть какой-то штрих, намек на ее милого, любимого Сереженьку. – Сыночек, что они с тобой сделали…

А потом она плакала и лепетала что-то невразумительное, и тормошила его, и гладила, и целовала, а он равнодушно смотрел на нее, не узнавая, и ничего не менялось на его лице.

Офицеры что-то говорили рядом, а она видела только своего несчастного, обезображенного, полумертвого ребенка и, плача, пыталась оживить его, разбудить, отогреть.

…Боже, кто же она, эта прекрасная Фея, эта олицетворенная красота, и по какой роковой случайности она попала сюда, в вонючее логово Чудовища?! Она была настолько чиста, что не замечала луж ядовитой слизи на полу и кровавых потеков на стенах, не ощущала зловония и духоты, не слышала скрежета клыков.

И парчовые туфельки ее не замарались, и золотое платье не приняло на себя ни капли отравы, а платина волос осталась такой же прекрасной, как и под солнечными лучами.

А Чудовище тихонько подползало все ближе, поигрывая хвостом, шипя сквозь полуобнаженные клыки, и оставалось все меньше времени, чтобы остановить его, чтобы убить, чтобы спасти красоту и любовь.

Вот оно, предназначение! Вот она, миссия! Сейчас, именно сейчас Чудовище должно погибнуть, чтобы прервалась долгая цепь убийств и кровавых преступлений, чтобы мир, полусъеденный Пастью, ожил и вздохнул свободно.

Но как?! Без меча не одолеть проклятую Тварь! ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ УБИТЬ ЕЕ! Конечно, потом, завтра, вскоре, он исчезнет из логова, и Тварь умрет; но он не мог ждать. Надо было спасти красоту. Надо было сделать это сейчас же. ГДЕ ЖЕ ТЫ, ГОСПОДИ?!

И в этот краткий миг, когда Фея шептала слова любви, протягивая к нему свои лебединые руки, а Тварь уже открыла свою алчную пасть, в это мгновение он понял.

Как Воину суждено убить Чудовище, так и Чудовищу суждено пасть от руки Воина. Чудовище и появляется в этом мире, и вершит свои мерзости, чтобы в конце концов быть убитым.

Но что было бы, если бы Тесей Афинянин не вошел в Лабиринт, чтобы поразить Минотавра, а лишил бы себя жизни на его пороге? Тогда Минотавр тоже умер бы – ведь он не может существовать после смерти своего убийцы – и умер бы за мгновение до смерти Тесея. И не успела бы еще острая медь вонзиться в плоть героя, как огромное тело Твари уже захрипело бы в агонии на мозаичном полу Лабиринта.

Господи, как хочется жить…

Он не колебался ни секунды. Не обращая ни малейшего внимания на слезы Феи и ворчание Чудовища, он вышел из канцелярии и направился в сушилку. Наша беда, наша слабость в том, думал он, что мы боимся смерти. Победи этот страх, позови смерть, как зовут любимую, и все станет очень простым, и жизнь приобретет свой истинный смысл. Ведь жизнь и нужна, чтобы отдать ее, ведь все наслаждение жизни в том, чтобы расстаться с нею на вершине.

Зайдя в сушилку, он заперся изнутри, влез на табурет и привязал подобранную тут же, на полу, веревку к верхней трубе парового отопления. Движения его были легки и точны. Он улыбался. Он был счастлив. Накинув на шею петлю, он проверил, легко ли она затягивается, и оттолкнул ногой табурет.

Чудовище умерло вместе с ним…