Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

МЫ ЛОСИ (Повесть)

Часть 1. ВЕСНА

Глава 1

Жизнь – дерьмо. То есть, я и раньше не очень сомневался на этот счет, а теперь убедился окончательно. Даже тошно стало. Этот ублюдок не стал брать заложников. Поначалу мы думали, что он хозяев в доме держит, на всякий случай, и взводный даже чего-то пробовал ему орать, сдавайся, мол, подобру-поздорову (хотя какое этому зэку уже может быть «добро» и «здоровье»!), а тот только скалился и лупил между рам из «калаша». А потом Оскал заполз со стороны колодца, там, где поленницы, и, смотрю, трясет башкой и рукой мне машет. Я подполз, глядь, вон они все, под крыльцом вповалку лежат: дед, бабка и внучка лет десяти. Всех, урод, замочил.

Ну, думаю, гад, тут тебе и конец настал. Я буду не я, если живым тебя возьмем. И ползком к дому. Этот, внутри, не понимает, дурак, что ему одному с нами никак не управиться: окон в доме много, а он один – только и дергайся от рамы к раме. Ладно бы, если б его мазута какая-нибудь обложила: те в таких делах полные придурки – небось, так бы и кинулись гурьбой к дому, прямо под его пули. Но с нами этот номер не проходит. Уже давно.

Подполз к срубу, стал у стены возле окна. Руки дрожат на автомате. Вон она, смерть, рядом, внутри, лысая, в зэковской робе. Ему уже на все плевать, ему терять нечего. Либо конченый, садист, либо чокнутый, что, в общем-то, одно и то же.

А вокруг зелено все, пахнет землей, сеном, где-то неподалеку коровы мычат, так и видишь добрую рогатую ряху в дверях хлева, а рядом толстуху-селянку с ведром парного молока – какая уж тут война! Ну, думаю, посчитаю до десяти и…

На шестом счете он выглядывает из окна и ну поливать поленницу, за которой Оскал. Щепки – дождем в разные стороны. «Калаш» – штука серьезная. Входные дырочки в теле маленькие делает – пять сорок пять, как положено, а на выходе рвет мясо покруче мясницкого крюка. Мало какой бронежилет автоматную пулю держит. И если уж попали в тебя из «калаша», то не побежишь ты, прихрамывая, к укрытию, чтобы оттуда, лихо передернув затвор, пострелять в ответ, а свалишься в лужу собственной крови, тут же, на месте, и потом долго придется разбираться, жив ты или мертв.

Но этот зэк – дурак: злости много, а воевать не умеет. Мне для того, чтобы его наказать, многого не надо: так, зацепочка нужна. Зацепочка, плевое дело. На сантиметр дальше, чем надо, из окна высунулся, на секунду дольше на виду задержался – и все, и хватит, получи и распишись.

Обратно в комнату он свалился уже с двумя моими пулями под ребрами. А там и я рыбкой за ним. Без паузы. Таким, как он, паузу давать нельзя: здорово они живучие и легкие на подъем.

А уж когда я в комнате оказался, все вообще пошло как по маслу: сначала с ноги его врубил, чтобы не до войны было, а потом «контрольку» дал – в голову – и, как говорится, сушите весла.

Ну, а тут уж и остальные наши кинулись в окна, в двери, набилась полная хата. Матерятся, сплевывают, разглядывая этого – на полу: здоровый, лысый, рожа зверская, как будто из ржавого железа ее резали, кто-то сигарету сует мне в зубы, кто-то спичку подносит, ф-фу-у, дело сделано, дура-смерть опять накололась. Слава тебе яйца, пронесло. Остальное здесь – дело ментов. А нам пора и домой.

Выходим на улицу. Глядь, уже и людишки полезли из всех щелей, загалдели, затараторили, бабы завыли, прямо к дому ментовский бобик подкатил, и они оттуда, как серые мыши, полезли гурьбой.

Не люблю их. Это ж они там прощелкают таблом с зэками со своими, а нам потом гоняйся за ними. Ни черта не умеют, даже «Макаровы» свои дурацкие как следует не держат, а туда же – крутые. Важные, наглые, хлебом не корми – дай пошугать и без того зашуганных бестолковых гражданских. Одно слово – менты. Ну, да ладно. Не мое это дело. А мое дело сейчас – приехать в роту, пожрать от пуза, драпу курнуть и расслабиться. Чтобы глупости всякие по ночам не снились. А то крыша у людей слабая, сорвать ее очень даже легко, а кто ж, кроме себя самого, ее побережет.

Мы – лоси. Весь корпус нас так называет – от комкора до последнего стройбатовского чухана с двадцать первого километра. Мы не для паршивых армейских будней с дурацкими построениями и левыми шмонами. Даже наряды у нас особые: не в столовой, не в парке, а в патруле или на губе. Мы – как военная жандармерия, вроде американских «Эм-Пи». И служба наша мне представляется всегда в виде одной и той же картины: мы – во всем блеске, при аксельбантах и беретах – идем строем мимо грязной чернушной мазуты, уныло копошащейся в дерьме своих повседневных обязанностей.

В наш десантно-штурмовой батальон не каждого берут. Это в линейные части набирают кого ни попадя – «Урод? Годен!». В ДШБ – особый отбор.

Даже когда в столовую на прием пищи идем – сразу видно и слышно, что ДШБ идет, а не какие-нибудь придурочные красно– или чернопогонники.

Мы все – здоровенные ребята за метр восемьдесят, голубые береты, тельники, короткие сапоги на шнуровке, и строем идем не как общевойсковая мазута, горохом не сыплем, слаженно, четко идем, как один человек.

Мы – лоси. Еще никогда в столовой с наших столов ни одного бачка не украли, мазута только друг у друга ворует, и уж если мы в наряд по гауптвахте заступаем, то губарям впору веревку с мылом готовить. Нас все боятся, и никто никогда с нами не связывается.

Мы – лоси. Все беглецы, нарушители, зэки – наши.

Мы гордимся, что мы – лоси. Любой обломится, если имеет дело с нами. И интересно наблюдать, как, завидев широченный, затянутый в тельник, торс и голубой берет, мигом съезжает с темы какой-нибудь бурый мазутчик. Они могут зацепляться только между собой. Мы круче их настолько, что сама возможность зацепиться с нами просто не приходит в их тупые бошки. Да и куда им!..

Мы гордимся своей службой. Одно дело – гнить мазутой, бестолково считая дни до дембеля, и совсем другое – тащить настоящую, «мужскую» службу. Да и что все эти придурки видели за два года, кроме своих вонючих казарм, драного парка и ненависти и презрения гражданских? А Мы – лоси – делаем настоящее дело.

И даже если кого-то из нас увозят домой в цинковой парадке, то все равно ведь он умер как лось, как мужик, в бою, а не загнулся, как какое-нибудь чмо, от побоев или болячек.

Спасибо папам с мамами, что родили и вырастили нас такими, какими нужно. Спасибо им, что мы настоящие мужчины, что мы – лоси.

После обеда делать было совершенно нечего. Я с полчаса тоскливо послонялся по казарме, выкурил сигаретку в умывальнике – не потому, что хотелось, а так, чтобы чем-нибудь заняться, по несколько раз заглядывал в каптерку, сушилку и бытовку. Нигде не нашлось ничего интересного. Только дневальные лениво наматывали круги вокруг тумбы, по расположению бродили с такими же мрачными физиономиями, как у меня, двое-трое дедушек, да у себя в каптерке на куче шинелей отгребался от малиновых чертиков обкуренный до полусмерти Каир.

И еще – духи. Они были повсюду. Они мыли туалет и наводили порядок в расположении. Они подметали вокруг казармы и драили лестницу. Заправка коек и наведение порядка в тумбочках – это тоже была их работа. Но если сам не являешься духом, то обычно их не замечаешь.

Ха, сказал это, и самому смешно стало. Я ведь духом-то перестал быть всего недели две назад, когда в часть прибыли свеженькие солобоны. А если брать по выслуге, я прослужил всего полгода. Но так себя поставил, что живу как дедушка, а значит, обращение «дух», «солобон», «молодой» – уже не ко мне.

Вообще-то, дело тут не в выслуге. И дедовские разговоры с духами, мол, первый год будете гнить, зато второй проживете как белые люди – все это брехня, нужная лишь затем, чтобы заморочить тупые духанские головы. Если правильно себя поставил, то все два года хорошо живешь, а если зачмырился, то и на четвертом полугодии не дедушка, а так – «дух со стажем». И это уже мрачно.

Вон один такой – грязный сгорбленный черт со здоровенными мослами и кривым носом, по кличке «Мамонт». Фамилия… не то чтобы не вспомнить, но напрячься надо. А так, если не напрягаться, чего уж проще – Мамонт и Мамонт. Десантник, блин. Уже полтора года на очках десантируется.

Живется Мамонту неплохо – на боевые выезды его не берут, в половину нарядов – что поопаснее – не ставят: поставь его – придурка, чмыря, труса – и потом точно кого-то из своих недосчитаешься. И не потому, что влепит очередь кому-нибудь в спину, хера ему, кишка мамонтовская тонка, а потому, что на слабого, на чмыря в опасном деле положиться нельзя: и своей задачи не выполнит, и других подставит.

Так что живется Мамонту неплохо. Безопасно. А то, что по морде ловит и на грязных работах всегда первый – так это уж духанская судьба такая. За все надо платить. Вот он и платит унижением за слабость, болью за то, что домой живым поедет и никакой зэк-рецидив ему пулю между глаз не вкатит.

Но таких уродов у нас – раз-два и обчелся. Мы не мазута.

Страшно и мерзко мне смотреть на таких, как он. Ты ж урод, ублюдок, да посмотри ты на себя в зеркало, на кого ты похож! Да пойди ты в умывалку, помойся, постирайся, приведи себя в порядок, зауважай себя. Потом дай в область клюва одному, второму, третьему, чтобы и другие тебя заува… Хотя нет, не надо. Оставайся таким, каков есть. А то как же без таких, – как ты? МЫ тем и хороши, что ВЫ есть. И если бы не было грязных и слабых, то не было бы наглаженных и наглых. Все были бы одинаковые, все бы по очереди выполняли грязные работы, все бы сами себе портянки стирали, все служили бы «как все». Ну, положим, я портянки себе еще сам в состоянии постирать, все же лучше, чем унижать кого-то, но быть таким, как все?.. Я не «все»! Я – крутой. Я – сильный. Я – НАСТОЯЩИЙ. Не знаю, как это лучше сказать, но у меня проба есть, понимаете? Я… Я… Блин, да я клевый! Крутой. Настоящий ядреный мужик, которого никто никогда не сломает. Не чета этим, гнилым.

Захотелось еще раз в этом убедиться, и я торопливо направился в бытовку. Вошел, встал перед зеркалом. Класс! Метр восемьдесят пять широких мужских костей и крепких мускулов. Крутые плечи. Длинные ноги. Я несколько раз хлопнул кулаком в ладонь. А ну-ка, пойди, схлестнись с таким, как я! Живо хлебало разворочу! Я ткнул «козой» в свое отражение в зеркале. Ты че, урод? Ты на кого дернулся, ублюдок? Че, зубы жмут или глаза мешают? Перед тобой не какой-нибудь чмошник, перед тобой самый что ни на есть Лось. С большой буквы.

Я внимательно вгляделся в свое лицо. Оно мне очень нравилось. Широкое, мужественное, по-мужски плотное лицо. Прищуренные серые глаза Русая челка до бровей. Тяжелая челюсть. Мужик. Боец. Я по-бульдожьи выдвинул челюсть вперед, придав лицу свирепое выражение. Клею, блин. Был бы телкой, писал бы кипятком от такого мужика.

Ладно. Тряхнув челкой, я прошелся по бытовке и вышел в расположение. Скука вдруг навалилась на меня пуще прежнего. Может, сходить в парк? Хотя чего там делать? Сегодня очередь Оскала работать. Я представил себе, как Оскал курит, улегшись на броне нашей бээрдээм-ки, и лениво материт Гуляева и Банника, духов из последнего призыва, зачисленных в наше отделение. Оскал вечно так зависает на солнце, что даже не слезет с бээрдээмки, если духи начнут вальтовать. Так, кинет гаечным ключом в голову, а то просто прикажет одному снять ремень и всыпать второму. Он называет их «удавы». Когда он произносит это слово, горло его раздувается, а челюсть отъезжает вниз, как лопата бульдозера, и получается что-то вроде «ад-дэвы». И мне в такой момент всегда представляется удавчик из мультфильма, где тридцать восемь попугаев, изогнувшийся буквой «зю», как королевская кобра перед атакой.

В общем, в парк идти мне не хотелось. Я и не пошел. А пошел я в прямо противоположном направлении, В гости. К земляку в мехполк.

Мы с ним были знакомы еще дома, в Красноярске, жили в соседних дворах. Неплохой парнишка. Меня призвали на полгода раньше. То-то я обрадовался, случайно столкнувшись с Котом в столовой.

Чего уж говорить, тяжело ему приходится: у него в роте полным-полно чурбанов. А сам он… ну, в общем, не лось. Но парнишка клевый. Чего б не сходить, не проведать? Ну, я и пошел.

Мазутовского дневального, который попробовал было остановить меня – куда, мол, прешь, военный? – я просто отпихнул пятерней в харю: придурок, не знает, что с лосями лучше не связываться. Он отлетел к стене и затих.

Я заглянул в расположение и только и смог, что от души матернуться. Там был сплошной гадючник чурбанов. Конечно, их там было меньше, чем могло бы быть (большинство сейчас шарилось по парку), и точно меньше, чем вообще существует чурбанов в природе, но уж, конечно, намного больше, чем мне бы того хотелось. Они что-то мерзко балаболили в десяток глоток на своей тарабарщине и суетились, сновали во все стороны, как тараканы. Это зрелище так захватило меня (знаете, каково оно – глазеть на всякую гадость: и противно, и глаз не отвести), что я и не заметил подошедшего ко мне сержанта, как ни странно, белого.

– Кто такой? – выпятил он грудь. Чубастый, ухоженный, явно дедушка.

Я мрачно, исподлобья посмотрел на него. Не люблю, когда со мной говорят в таком тоне.

– Ты к кому, браток? – все мигом поняв, сбавил он обороты.

– Братишка мой здесь служит… – бросил я небрежно. – Вадик Котов.

– Есть такой, – кивнул чубастый. – В наряде по столовой стоит.

Толковый парень. Другой бы сказал «ебошит» или «гниет». А этот аккуратно говорит. Чтобы брата, меня, то есть, не задеть. Шарит военный, чего уж там.

– Хочу его увидеть, – веско сказал я.

– Поможем, – кивнул чубастый и обернулся к дневальному: – Петров, усвистал в столовую. Котова сюда. Скажешь, брат пришел.

Дневальный сорвался с места.

– Пойдем пока покурим, браток, – предложил чубастый.

Мы зашли в умывалку.

– Как он здесь? – задал обычный «братанский» вопрос я, принимая от чубастого «Астру». – Не обижают?

– Все ништяк, – кивнул мне чубастый. – Парнишка неплохой… Мягковат маленько, – добавил он. – Но западла нет.

– Да хули там мягковат, – возразил я. – Кто на духанке другой?

И подумал: «Кто, кто! Да я, блин, другой!» Но не всем же такими быть… Вдруг мне стало смешно: я представил себе, какая рожа будет у этого чубастого, когда он узнает, что говорил как с равным с солдатом второго периода службы, с «торчком», и не распознал его. Обычно ведь выслуга у солдата на лбу написана.

Я только успел забычковать окурок, как в умывалку влетел Кот. Удивленный, как Лайка в космосе: никаких братьев у него по жизни не было.

Увидев меня, Кот как-то так слабо, по-чахоточному, улыбнулся, мотнул башкой.

– Привет, братила, – подмигнул ему в ответ я, вставая с подоконника.

– Короче, вы тут общайтесь, – махнул рукой чубастый. – Котов, когда закончите, – в столовую. Чтоб к ужину поспеть.

Кот осторожно, не глядя, кивнул.

– Пойдем погуляем, – приобнял я Кота за плечи. – А то братьям рядом с очками встречаться как-то негоже…

Чубастый понимающе хмыкнул.

– На выходе – курилка с лавками.

– Спасибо, братила, – с улыбкой поблагодарил я. Когда мы оказались на улице и присели на скамейку в пустой сейчас курилке, я кивнул Коту:

– Ну, как жизнь, рассказывай, военный. Сильно стремно?

Внешний вид его мне не понравился. Грязнючая столовская подменка из тех, что, знаете, аж лоснятся от жира, липкие такие и вонючие, руки – в черной корке, глаза тоскливые. Нет, для духа-то он выглядел совершенно нормально, но… Из таких духов крутые деды не вырастают,

– Все ништяк, – ответил он, но ответил как-то паршиво: тихо, опустив глаза, словно занимаясь самовнушением.

– Не видно, – жестко сказал я. – Когда ВСЕ нормально, в таких подменках, с такими руками и пачками не ходят. Че, деды достали?

Он несколько секунд молча смотрел на меня – этакий лопух лопухом с тоскливым взглядом и дрожащими губами, – потом на его лице появилось желание поплакаться. По крайней мере именно так я понял эту неуверенность движений, эти липнущие тяжелые глаза и такое, знаете, бабское придыхание в начале каждой фразы.

– Ну че делать, Андрюха, я не знаю… – он замотал головой, махнул рукой. – Их же много, понимаешь? Из дедов только вон тот, с чубом, Артемьев Кирилл, да еще двое – не чурки. Азиаты ломят – труба. Да ты сам погляди. Ротный – казах. Взводный – татарин. Старшина – таджик. Замок – …

– Хорош, военный, – оборвал я его. Ненавижу такие базары. Если по крутизне не выгребаешь, то лучше молчи. А отмазки искать – самое последнее дело. Но жалко парня. – Хватит. Ты мне песни здесь не пой, кто у вас ротный, а кто замок. Не знаешь, как это делается? Нет? – Он по-больному, как силой трахнутая телка, смотрел на меня. – Добро. Я тебе сейчас покажу.

Я подорвался к входу в казарму, словил за грудки первого попавшегося чурбана в глаженной хэбэшке и с ходу сложил его вдвое ударом под дых. Чурбан только пискнул и захлопал глоталкой, как рыба на пляже. Вторым ударом я уронил его на газон.

– Понял, да? – обернулся я к Коту. – Все понял?

– Не надо, Андрюха, – попросил он, и в голосе его не было пробы. – Это, может, пройдет один-два раза, но потом все равно забьют.

– Да ты че?! Забьют? – загоготал я, поднимая хрипящего и матерящегося чурбана и пиная его в сторону входа. – А что, в расположении табуретов нету? Или чурбанские бестолковки уже перестали проламываться?

– Все не проломишь, – сказал он слабо. – Вот сейчас выскочит кагал азиатов…

– Завалим, сколько сможем, не сомневайся, – заявил я, оглядываясь в поисках чего-нибудь тяжелого.

– Ну-ну, – покачал он головой.

Ничего тяжелого я найти не успел: из казармы вывалил «мой» чурбан в сопровождении еще двух. Что за странные люди, никогда не мог их понять. Получил по морде – так сиди и не рыпайся, если не можешь свои проблемы сам решить, как и следует мужику. Так нет же, эти сразу бегут за подпиской. Можно подумать, что три урода справятся там, где не выгреб один. Фигня. Три кучи говна отличаются от одной только количеством, а никак не качеством.

Так оно и вышло. Я всегда стараюсь действовать с наибольшим поражением противника, чтобы причинять ему боли и неприятностей по максимуму. Первого из нападавших я встретил коротким правым снизу в нос. Очень болезненный удар. После того как ваш нос ломают ударом сбоку или прямым, можно, напрягшись, продолжать бой дальше. Но если вы получаете апперкот в нос, тут уж начинается вынос тела. Чурбан жалобно так вскрикнул и выбыл из игры. Второй кинулся к Коту, но тот, молодчина, смазал ему по харе, потом снова, затем проверил с ноги. Вот, теперь за него я был спокоен и занялся третьим. Тот, выглядевший достаточно крепким, на деле оказался жидковат, и мне понадобилось три-четыре удара, чтобы отправить его в затяжной нокаут.

– Не выпускай его! – рявкнул я Коту, набегая, и ударами в ухо и челюсть положил третьего.

– Знаешь, Андрюха, ты как бэндог, – сказал Кот задумчиво, оглядывая стонущих на земле чурбанов, – есть такая американская бойцовая собака, очень сильная и храбрая, резкая, молниеносная в бою.

– Я – как два бэндога. А когда приколюсь, то даже как три.

– Может быть, – махнул он рукой. – Но, знаешь, эта собака бои больше получаса не выдерживает.

Двое чурбанов, осторожно матерясь в нашу сторону, подняли третьего, того, с поломанным носом, и потащили к входу. Драться им явно расхотелось.

Кот не обратил на них никакого внимания. Он покачал головой и подал мне руку.

– Ладно, брат, пойду я в наряд. Пора.

– Почему? – спросил я.

– Что «почему»?

– Почему не выдерживает?

– Выдыхается.

Он отошел на пару шагов, потом обернулся.

– Знаешь, Андрюха, не приходи ко мне больше. Лучше уж я к тебе буду приходить, когда возможность появится. Ладно?

Признаться, меня это задело.

– Что случилось? – спросил я подозрительно. Он замялся.

– Да понимаешь… Ты своим приходом создал мне столько проблем… Нет, пойми, брат, я к тебе очень хорошо отношусь и всегда рад тебя видеть, но теперь мне конец.

– Чего?! Да ты че, больной, что ли?

Нет, я его совершенно не понимал! Клевый парнишка, душевный, и подраться не дурак, не чмо какое-нибудь; а несет чушь, парашу. Вот только что славно так начистил рожу чурбану, а сейчас стоит белый, тихий и траурный, как на собственных похоронах.

– Да какой тебе конец, зема, – пытался втолковать ему я. – Только так с ними и надо. В чан. Без базаров. Ты же можешь, я видел. Пустишь кровь одному, второму, третьему, остальные обломятся.

– Не обломятся, – убежденно сказал он. – Вот ты, когда сапог тебе ногу трет, обламываешься или портянку перематываешь?

– Послушай, зема, не гони. Ты что, боишься их, что ли? А если не боишься…

– Да что ты понимаешь, – зло перебил он меня. – Я не боец, понял? Я не бэндог. Если бы ты сейчас не начал морды бить, я бы и пальцем не пошевелил. На хера мне этот цирк! Себе дороже. А тебе-то чего: ты кипижу навел и ушел, да?.. А-а, хули тут базарить…

Он повернулся и зашагал прочь.

Ненавижу такое слюнтяйство, такую мягкотелость. Ведь что его пугает? Физическая боль. Неужто позорный мужской стыд за свою слабость не страшнее в тыщу раз?

Вот скажите, что бы вы сделали в такой ситуации? Наверное, то же самое, что и я, правда? А я обозвал его козлом, презрительно сплюнул и взял курс на батальон.