Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Кажется, вы пытались убить Каманина тогда, после.

– Да.

– А почему?

– Он меня об этом попросил…

На его лице – подозрительное удивление.

– Так. А вот скажите, Андрей, лично вы одобряете ноступок рядового Каманина?

– В каком смысле?

– Ну, вы бы убили своего командира?

Мне очень хотелось убить этого лейтенанта Иванова. Причем немедленно.

– Э-э… вообще-то нет…

– Вообще-то? А в частности?

– Никак нет! – вытянулся я в струнку. Лейтенант снова отправил свои пальцы порезвиться на воле. Ты бы, козел, себе варежки алюминиевые завел, что ли… Разбарабанился тут, стукач херов…

– А как оценивает поступок Каманина рота? – наконец спросил он.

– Не знаю, товарищ лейтенант, – с готовностью ответил я. – Это надо у роты спрашивать.

– Так. Спросим, не беспокойтесь.

Он еще некоторое время изучающе смотрит на меня, потом вздыхает.

– Уровень вашей политической сознательности являет собой удручающее зрелище, Андрей…

Я сокрушенно опускаю голову.

– …И я, конечно, должен был бы направить вас на рассмотрение в парткомиссию…

Я со страхом жду продолжения.

– …Вы хотите, чтобы я сделал это?

Я мнусь, жмусь, мол, дядя, прости засранца, потом умоляюще гляжу на него.

– Не слышу?

– Никак нет… – бормочу я.

Он какое-то время размышляет о моей дальнейшей судьбе и голосом доброго дедушки Мазая щебечет:

– Ладно. Давайте сделаем так: я постараюсь забыть всю ту антисоветчину, которую сейчас от вас услышал, а вы…

– А я…

– А вы иногда в свободное от службы время будете захаживать сюда, ко мне, чтобы…

– Чтобы…

– Чтобы поделиться теми новостями, которые происходят в вашем подразделении… Вы понимаете: слухи, разговоры, сплетни… Договорились?

Блин, кем-кем себя мог представить, но стукачом?..

Я молча киваю, думая только о том, чтобы поскорее слинять отсюда.

Он снова резиново улыбается и подает мне исписанный лист бумаги и ручку.

– Вот и отлично. В таком случае дело за малым. Это – ваши показания. Ознакомьтесь, пожалуйста. Если все правильно – тогда подпишите.

Я подмахиваю, не читая. Все равно я знаю, что там написано. Потом отдаю честь, поворачиваюсь кругом и выхожу вон.

Я не лось. Теперь я это знаю совершенно точно. Лось убил бы этого Иванова, убил бы всех их… Мы все не лоси. Мы… мы – козлы. Боже, как же прав, оказывается, был Леха Стрельцов! В натуре, и свиньи лучше нашего. Они честнее. Мы можем стучать себя пяткой в грудь, шугать мазуту и брать зэков. Все это туфта. Нас самих давным-давно взяли. Это гонки, что в нашей стране нет пожизненного заключения. Оно есть. Для всех. Теперь я это понял.

А что до Обдолбыша, то ему впаяли двенадцать лет. Но он их не отсидел. Через два дня после суда он был застрелен на гарнизонной гауптвахте при попытке к бегству. Так нам сказали.

Но я-то знаю, что он не собирался бежать.

Глава 4

Бежали другие. Все те, кто отслужил положенный срок, отдал черту рогатому должок в семьсот тридцать дней. Получив на руки документы или став в строй партии на спецрейс, они драпали, не оглядываясь, драпали так, что снег за ними поднимался суматошным столбом. Спецрейсовикам, двоечникам было даже плевать куда И ребята откуда-то из-под Рязани убывали спецрейсом на Якутск, а те, кому было в Хабаровск, летели на Джезказган. Потому что все уже закончилось. Потому что уже можно было скинуть рога лося или маску чмыря прямо на снег, под ноги, на последней вечерней поверке вместе с оторванными по традиции погонами и петлицами, и смело шпарить прочь, чувствуя себя нормальными людьми, а не бестолковыми комплектующими частей и подразделений.

Первым уехал Леха Стрельцов. Умный Леха Стрельцов, умность которого стоила двух вырванных лет в дисциплинарном батальоне, отличный свинарь, которому неожиданно стало плевать на его свиней.

Я таким и запомнил его навсегда – в гражданском пальто и ушанке, с небольшим чемоданчиком в голой руке, со странной зависной ухмылкой на губах и полузакрытыми слезящимися глазами. Он вышел из казармы, бестолково потоптался на крыльце, оглядываясь по сторонам.

– Что, брат, все? Отстрелялся?

До него мой вопрос дошел с опозданием. Он обернулся, шмыгнул носом.

– Вроде… Знаешь, Андрюха, хер его знает, как-то еще не верится мне… что уже все…

– Да ну, гонишь. Чего там не верится…

– Знаешь, всегда боялся слова «никогда». Какое-то оно предельное, понимаешь? Как комната без окон, без дверей. Как камера. За ним уже ничего нет, ну… ну просто вообще ничего, ни воздуха, ни света… Как смерть.

Я молча смотрел на него. Холодная выдержка, стискивавшая, защищавшая его, как бронежилет, вдруг куда-то улетучилась, растворилась без следа. Попустило парня. Он как-то весь расслабился, стал мягким и рыхлым и уже не стыдился своих слез.

– …И вот сегодня первый раз в жизни я люблю это слово, оно… самое кайфовое, самое сладкое… никогда… никогда…

– Что никогда? – спросил я, чтобы снять его с ручника.

– Посмотри вокруг, солдат. Присмотрись к этим казармам, к соснам в снегу, к придуркам с лопатами на плацу, к сопкам, к этому низкому небу… увидь этот гнилой воздух, эту отраву под пэша со всех сторон…

– Ну и что?

– Так вот, и постарайся понять, что я чувствую сейчас: я НИКОГДА всего этого больше не увижу. Понимаешь?.. Понимаешь? Все закончилось. Труба! Конец! Этого уже никогда не будет в моей жизни. Четыре года… Боже мой, ведь четыре года…

Его голос сорвался на всхлип. Он, отворачивая лицо, махнул рукой и побрел в сторону КПП, где лейтенант Семирядченко строил спецрейсовую партию дембелей и где урчал, прогреваясь, шестьдесят шестой, который повезет их на железнодорожную станцию Наушки.

Мне было невесело. Мною, как и любым солдатом в период дембеля, владело странное, «чемоданное» чувство, ощущение неизбежности дальней дороги. Оно знакомо всем здесь, и тут уже совсем неважно, сколько именно ты прослужил и сколько еще осталось. Сколько бы ты ни прослужил, ты уже все знаешь о жизни, ты уже старик.

И я тоже был дембелем в душе и чувствовал, что служу уже лет сто внутри этих бетонных стен, что вся моя жизнь прошла здесь, что я уже безнадежно дряхлый старец и кто знает, отпущено ли мне судьбой еще лет двести, чтобы дожить, дотянуть до этого проклятого дембеля…

Отправив шестьдесят шестой с дембелями, ко мне подошел побагровевший на морозе лейтенант Семирядченко.

– Что, завидно, Тыднюк? – со смешком спросил он.

– Домой хочу, – глухо ответил я. – Заебало все. Он внимательно посмотрел на меня, снова усмехнулся.

– О, да ты, брат, совсем расклеился. Рановато что-то. Насколько я помню, тебе ведь еще год служить, верно?..

Блин, ну почему я не Обдолбыш? Замочил бы сейчас этого козла – и глазом не моргнул.

– Как насчет спарринга, товарищ лейтенант?.. – неожиданно для себя предложил я. – За вами должок.

Он хохотнул.

– А ведь верно, солдат. Недобуцал я тебя тогда. Хотя… Нет, я с тобой драться не буду.

Снисходительность в его голосе была как штык-нож под ребра.

– Это почему еще?

– Да ты на себя посмотри, солдат. Ты ж убитый совсем. Формой бойцовской и не пахнет. Я же тебя положу в одно касание…

Так все и получилось. Когда мы все-таки пришли в зал и стали в спарринг, больше двух минут я против него не выстоял. Боже, ну какой же, к чертям собачьим, боец из трусливого сломанного старика…

Когда я вернулся в роту, мне уже ничего не хотелось. Только кого-нибудь убить. Все равно кого. Хоть кого-нибудь. Первым подходящим объектом, который со мной столкнулся, оказался рядовой Банник.

Завидев меня, он попытался нырнуть в красный уголок. Не успел. Я с ходу дал ему по морде, потом без слов ухватил за шиворот и поволок за собой по коридору. В туалет.

– Ну, что расскажешь, военный? – спросил я, прислонив его к стене и придерживая за горло.

Губы его задрожали, глаза описали полный круг по орбитам. Он явно не имел что мне рассказывать. Меня это не удивило. Только разозлило. Я несколько раз ударил его, потом разжал руку и понаблюдал, как он стекает на пол. Это было интересно. Плавно так, как будто у него совсем не было костей. Я пнул его ногой, потом набрал в кружку воды и вылил ему на голову. Все же интересно, где у этой сволочи курок?

Я искал курок долго. Я бил Банника ногами, хлопал мордой об пол, брал руки на болевой. Курка не было. Под конец я даже устал. Не очень, а так, самую малость, как раз достаточно для того, чтобы присесть рядом с ним на корточки и спросить:

– Ну, ты еще не придумал, что мне сказать, военный? Он приподнял голову, разлепил говорилку,

– Отпусти меня… пожалуйста…

Я почувствовал приток свежих сил. У меня последнее время всегда так: сильный противник как будто высасывает из меня силы, как будто и сильный-то он только за мой счет, а слабый отдает свои силы мне, потому, наверное, он и слабый.

Я снова начал его бить. Я бил Банника, он безвольно телепался на полу, а во мне поднималась волна сумасшедшей ненависти. Потому что я все равно не мог его пробить.

– Ну, сука, колись, отвечай! – орал на него я, и пуговицы с его пэша сыпались градом на окровавленный пол. – Где он?! Где он?! Говори, сука!..

– К-кто «он»?..

– Где он?! Где?! Где ты его заныкал, ублюдок?! – вонил я, уже не видя, куда погружаю свои ноги и руки. – Говори!..

Он елозил сапогами по полу и вяло пытался прикрыться от моих ударов, но я этого даже не замечал.

– Где он, сука, козел педальный?! Я ж тебя убью, урода, понимаешь?! Я… Я хочу знать, где он! Колись, падла!.. Не-ет, не крутись, смотри в глаза, честно! Говори, где он!.. ГДЕ ОН?!

– К-кто… «он»?..

– Где твой курок?! Почему ты не стреляешь?! Скажи, гад, что я должен с тобой сделать, чтобы ты раскрылся?! Говори, не молчи!..

Он тупо тряс головой и молчал.

– А может… Может, ты уже созрел?! Может, ты готов?! Говори!.. Сейчас… Сейчас мы проверим… – я на секунду выпустил его. – Дневальный!! Дневальный, пи-дар гнойный, бегом сюда!! Козел, ублюдок…

Я не соображал, что делаю. За меня все это делал кто-то другой. Впрочем, это неважно. В умывалку влетел перепуганный дневальный.

– Штык-нож!

Он со страхом уставился на меня.

– Штык-нож!!

Не дождавшись, я выдернул из ножен на его ремне штык-нож и впихнул в руку Банника.

– Давай!.. Давай, режь!.. Ты ж уже готов, стреляй!.. – орал я, задрав рукав и подставляя под лезвие штык-ножа свои вены. – Давай, ублюдок, режь!.. Ну?!..

Он дернулся, испуганно забормотал и выронил штык-Нож на пол.

– Прячешься, козлина?! Прячешься?! Давай! Ну, где ты, где ты, урод?! Покажись! Откройся! Где твое нутро, урод, где оно?!..

Чтобы заставить Банника выстрелить, я поволок его в туалет, к очкам, и швырнул мордой в дерьмо. Я толкал его туда снова и снова, а потом совал в руку штык-нож. Банник хрипел и плевался, но не стрелял. Я снова бил его и окунал мордой в дерьмо, а потом снова бил, бил… Пока не выдохся.

Он лежал у моих ног, грязный, окровавленный, и стонал, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой, а я рядом дрожал от страха. Я выронил штык-нож и отступил к окну, и прижался к холодной стене, не почувствовав этот холод. Я смотрел на Банника и хрипел, и тяжело дышал, и захлебывался своим дыханием.

Я так и не вскрыл его, не спалил. Он не дался мне. Это было страшно. Я понял, что не могу добиться от него, от НИХ, всего того, чего захочу, не могу заставить их полностью подчиниться мне. И еще я понял, что сегодня они тоже это узнали. Теперь они знают, что я слабее, а они сильнее, чем кажется сначала, а это значит, что теперь выстрел обязательно произойдет, поздно или рано, и уже не в моих силах этому помешать, даже если бы я и захотел. Но я не хочу. Я – дебил и ублюдок – готов сам скомандовать «огонь!».

Впрочем, они не подчиняются моим командам. Они сами себе командуют. А заодно – и мне тоже.

Сейчас, когда почти все дембеля уже укатили, батальон странным образом переменился. Я приглядываюсь к нему, но не узнаю его нового лица. Оно какое-то такое… Молодое. Зеленое. Зашуганное внутри. Самодовольное снаружи. Жидковатое. И рога вроде есть, но какие-то не лосиные. Зэков ловить нас уже не посылают, беспорядки подавлять – тоже. Теперь этим занимаются вэвэшники. А мы – все больше по строительным работам. Как говорится, побелить-покрасить. Мы уже не ДШБ, а просто стройбат в беретах и тельниках. Голубой стройбат. Тоска. «Хорошо, что я увольняюсь, – сказал мне по этому поводу Оскал. – Эра лосей закончилась, началась эра кротов и землероек…» И от мазуты мы теперь отличаемся только цветом погонов и петлиц. Ну, может быть, еще – редко-редко – прыжками. Мы все – старики – ходим смурные, труба: умирание лосевства этаким вонючим кукишем висит в воздухе. А молодым хоть бы что. Пашут себе на хозработах и в хер не дуют. Как будто так и надо.

Бесцельно шляюсь по батальону, стараясь не смотреть по сторонам. Мрак. Как-то не хочется верить, что время войны против всех, время деланья настоящего дела безвозвратно ушло.

Еще несколько дней, и никого из друзей уже не останется. А с молодыми я отношений никогда не поддерживал. Просто я их не уважаю. А они меня… боятся, что ли? Опасаются? Ненавидят…

Нет, пока никто и не думает на меня наезжать. Пусть только попробуют! Но, знаете, чувствую, что вокруг меня какая-то пелена черная сгущается. Взгляды нехорошие. Отмороженные недобрые лица. Ненависть. Что ж, я молодых отлично понимаю: наступило их время.

Братанам повезло – они дембельнулись вовремя. Да нет, не то чтобы повезло, скорее они вовремя зашарили, почуяли, откуда ветер дует. А я, дурень, завис. Чувствую себя телкой, что вместе с подружками пошла на блядки, а залетела одна-одинешенька. Понимаете, о чем я? Да? Странно. Я сам этого не понимаю. Просто тоскливо. Как ребенку, который просыпается ночью в постели и видит, что рядом никого из старших нет. Одиноко мне…

Одним из последних в нашей роте дембельнулся Оскал. Ему надо было на железнодорожную станцию Харанхой, и прапорщик Зырянов, который как раз ехал туда на шестьдесят шестом за продуктами, согласился его подбросить. Я поехал с Оскалом. Проводить.

Мы тряслись друг напротив друга в шатком кузове шестьдесят шестого, я – в своем пэша и бушлате, Оскал – в дутой куртке, джинсах и остроносых сапожках. Молчали. Я не сводил с него холодного изучающего взгляда, а он – счастливый придурок – уже и думать обо мне забыл. Цвел, что твой пенициллин, уставившись куда-то в брезент радостным мечтательным взглядом, прямо сквозь меня, как сквозь пустое место. Он весь уже был там, дома, в постели со всеми телками района, с ног до головы залитый пивом и водкой и замотанный магнитофонными пленками модных дискотечных записей. Я даже грешным делом подумал, а не скинуть ли козлину эту с кузова, чтобы жизнь медом не казалась. Все же решил не скидывать: а то потом пришлось бы ждать его хер знает сколько в Харанхое, пока бы он пехом добирался.

Но все же сама мысль, чтобы обломить кому-то кайф, была настолько приятна, что я сидел себе в уголочке, не спуская с Оскала потухшего взгляда, и неторопливо, со вкусом, продумывал все детали выкидывания из кузова.

Значит так, сначала нужно врезать ему в переносицу, потом, пока не врубился, головой об борт пару раз проверить, потом бросить на пол, попинать ногами, хлопнуть Мордой об настил, чтоб совсем уж масть потерял, ну а уж затем, схватив за шиворот и ремень, подтащить к корме, перевалить через борт…

– Не переживай, брат, – вдруг негромко произнес Оскал, сочувственно глядя на меня. – Не все так паршиво, как тебе сейчас кажется. Еще каких-то там триста шестьдесят пять дней, а то и малехо поменьше, – и ты точно так же, как я сейчас, покатишь на дембель белым лебедем, счастливый, что голуби над зоной.

– Легко тебе гнать… – отмахнулся я.

– Ну да, как будто я отслужил не два года, брат, – возмутился Оскал. – Тебя же никто не просит служить три или, там, четыре. Отслужи с мое, езжай домой, а по дороге закатишь ко мне…

– Да-а?

– Да. А я обязуюсь встретить тебя на вокзале с бутылкой водки, двумя телками и магнитофоном, играющим «Этот день Победы…»

– На водку и телок уже согласен, – немного повеселел я. – А насчет песни – на хер. «Малайки» вполне хватит.

– Договорились, – кивнул Оскал. – Ты же знаешь, твое удовольствие – для меня все, ну все…

– Да? Ну раз так, тогда требую удвоить количество…

– Телок? – попытался угадать Оскал.

– Водки.

– Алкоголик, – засмеялся Оскал и вдруг посерьезнел: – Только ты знаешь чего, брат… Ты тут поосторожнее, ладно?

– Чего поосторожнее? – закосил под дурачка я.

– Сам знаешь чего. Ты ведь один остаешься. Думаешь, кто-то из молодых забыл, что ты тащился, пока они гнили, что ты сам же их и…

– Да пошел ты на хер, в натуре… – оборвал его я. – Что, другой темы для разговора нету?

– Ты ведь знаешь, что толпа муравьев валит даже жука-рогача, когда он один…

– Заткнись. Нашел время для мрачнлова. Нет чтобы что-нибудь приятное рассказать, про голых баб, к примеру… Вдруг последний раз видимся…

– Последний раз? – снова заулыбался Оскал. – Не дождешься! Я тебе, гаду, во сне являться буду, чтобы рассказать, какой ты гов…

Неожиданно он завис.

– Что случилось, брат?

– Блин, да сон тот вспомнил, про поезд…

– Так, понеслась! – махнул на него «козой» я. – Пойми, брат, для тебя все закончилось. ВСЕ! Ты уже гражданский человек, ясно? Все уже позади. И не гони, ладно?

– Ладно, – он заставил себя улыбнуться. – Так что мы говорили насчет голых баб?..

– А-а, про голых баб? А про них мы говорили следующее… – начал я.

Так мы прибыли в Харанхой.

Когда Оскал взял билет, до отхода поезда оставалось всего четверть часа. Мы стояли возле вагона и обменивались последними глупостями, когда я заметил, что прапорюга уже машет мне клешней от своего шестьдесят шестого.

– Ну вот, пора мне, брат, – прервал я поток гонива, мотнув головой в сторону Зырянова. – Видишь, уже начальство нервничает.

– Ну что ж, – вздохнул Оскал. – Флаг в руки.

– Барабан на шею, – добавил я.

– Попутный пинок под зад, – засмеялся Оскал.

– Да, и паровоз навстречу.

– Кстати, о паровозах, – Оскал оглянулся. – Наверное, пора мне уже внутрь…

Внезапно лицо его окаменело. Он стоял и смотрел куда-то вдоль вагонов.

– Что случилось, брат? – я хлопнул его по плечу. – Голых баб увидел?

Он молча ткнул пальцем. Вагона через три у подножки курили несколько парней. Несмотря на гражданскую одежду, сразу было видно, что это дембеля.

– Кто это?

– Это они… – пробормотал он. – Помнишь сон? Те, через три вагона, тоже заметили нас. Они перекинулись парой фраз, побросали бычки и исчезли в вагоне.

– Все, как во сне…

– Не все, – перебил я Оскала. – Не все. Послушай, брат, да неужто ты их не вырубишь? Лось ты или не лось?

– Уже нет… – произнес он, не спуская глаз с того места, где еще дымились на асфальте окурки. – Выдохся лось. Запал вышел…

– Э, братуха, так, может, ты этим поездом не поедешь, а? А чего? Будем считать, что машина по дороге сломалась, и ты опоздал. Сдашь сейчас билет, возьмешь другой, на следующий поезд, и дело с концом? А, брат?

– И дело с концом… – деревянным голосом повторил он. – Да уж, чего легче – сдать билет, уехать следующим поез… А хера им! – вдруг взорвался он. – Тоже мне, мальчика нашли, от мазуты паршивой по поездам бегать! Да я их, козлов!.. Так, короче, Андрюха, ты, наверное, езжай, а то вон у Зырянова сейчас грабля от махания отвалится…

– А ты?..

– Я? Я еду домой. На дембель. Этим поездом. И хер я на всех ложил. Понял, да?

Мы обнялись, он оттолкнул меня и торопливо поднялся в тамбур. Я еще раз махнул рукой и, оглядываясь, побрел к шестьдесят шестому, где прапорщик Зырянов уже охрип от мата. Был момент, когда мне показалось, что Оскал хочет спрыгнуть на землю, но потом губы его пробормотали что-то крепкое, он презрительно сплюнул и, не взглянув на меня, исчез внутри вагона. Зеленая металлическая дверь с лязгом захлопнулась за ним.

Я безусловно согласился с Зыряновым, что большего придурка, чем я, он в жизни своей не видывал, потом забрался в кузов, устроился поудобнее между бочками с соленой рыбой и ящиками консервов и закурил. Я возвращался в батальон…

Глава 5

Известие о смерти Оскала мы получили недели через две, когда на железнодорожном перегоне между Селенду-мой и Гусиным Озером был найден изуродованный до неузнаваемости труп, опознанный только по найденным на нем документам.

В это время мы втроем – вместе с Банником и Гуляевым – жили в запасном районе. Обычно зимой здесь пусто, только в феврале, во время больших учений, появляются люди. Вот нас троих и поставили надзирать за всем этим хозяйством.

Запасной район – это такой себе пупок площадью в несколько квадратных километров между сопками, поросший густым старым лесом. В лесу квадратом натянута колючая проволока. Внутри квадрата – подземные бункера, коммуникации, капониры. Сюда должна переместиться головка корпуса в случае войны.

Мы живем в небольшой бревенчатой хибаре неподалеку от ворот. В домике есть три топчана, печка-буржуйка и стол с телефонным аппаратом. Раз в неделю в запасной район приезжает шестьдесят шестой и тощий молчаливый старший прапорщик выдает нам продукты на семь следующих дней.

Здесь клево. Никакого начальства. Никакой службы. А главное – никакого палива. Ни по каким вопросам. И я этим пользуюсь. В полный рост. Моим молодым уже впору выть на луну от того дроча, который я им тут исправно обеспечиваю каждый день. И ведь никуда им от меня не деться – вот что клево. Да и куда тут денешься, если вокруг на километры ни одной живой души, только снег, сопки и мороз. И настроение у меня здесь клевое. Благодушное, умиротворенное такое. Всыпешь чмырям по самые гланды, потом выйдешь на улицу перекурить, а вокруг тишина, спокойствие, белизна, ну просто палата реанимации корпусного госпиталя, да и только. Покуришь, поза-висаешь, на всю эту медицинскую красоту глядя, и снова внутрь, чтобы дроч, чтобы ублюдки мои нюха духанского не теряли.

Чего только они у меня не делали: и в одном нательном белье в снегу отжимались, и босиком к поленнице за дровами бегали, и постились, и по ночам в шинелишках своих несли посменно караул у ворот, а уж по морде и вовсе огребались без числа. И ничего. Свежие да румяные, что девки из терема, только сарафанов и кокошников не хватает.

В тот вечер, когда из батальона позвонили насчет Оскала, Банник с Гуляевым были рядом и все слышали. И вот как-то так информация эта на них повлияла… Нездорово как-то. Вот вроде ничего особенного – подумаешь, ну убили где-то в поезде дембеля. Ну и что? Ан нет. Для них это – как откровение какое, что ли. Ну, то есть, что лоси не только в деле умирать умеют, понимаете? Что и тот, кого лось дрочил, тоже его завалить может. И не так уж это сложно. Потому что, оказывается, лось – не супер какой-нибудь с танковой броней и счетверенной артустановкой с «Шилки», а просто человек. Мясной. Кровавый.

Я сначала не въехал – смотрю, сидят они на топчане рядком, мрачные, молчаливые, и как-то странно, недобро, исподлобья на меня поглядывают. А глаза… Не прежние глаза, духанские, зангуганные, а что-то в них новое появилось, бурость какая-то, уверенность в себе.

Ну, я тогда так думал: что мне, мол, эта их уверенность? До жопы, если честно. Как пришла, так и уйдет, верно? Как ужин после пургена. Уж это я им организую.

А я как раз новое дрочилово для них придумал. Во-первых, потому, что положено. А во-вторых, за Оскала. Как поминки по нему, понимаете? Нет, я, в общем, уже когда с харанхойской станции в часть ехал, знал, что Оскалу труба, так что это известие меня врасплох не застало. Я уже тогда с ним попрощался. Но все равно паршиво на душе. А паршу эту надо искоренять, пока не поздно, пока крыша от мрачилова этого не съехала. А как еще искоренить, ежели не дрочем? Так что новое дрочилово, согласитесь, пришлось как раз кстати.

Тем более, что давать думать солобонам надо как можно меньше. Не их это дело – думать.

– Ладно, военные, хорош там таблом щелкать, – говорю. – Пора за дело браться.

Сидят. Молчат. Ждут.

– А дело простое. Поминки. По Оскалу.

Реакции – ноль. Молчат. Знают, что от меня ничего хорошего ждать не приходится. Вот и славно. А мы в них этот рефлекс сейчас закрепим.

– Встать. Встают.

– Гуляев!

Молча поднимает на меня глаза.

– Гуляев, сука!

– Я.

– Спускай штаны.

Гуляев с Банником удивленно переглядываются.

– Чего завис, ублюдок? Помочь?

Я делаю к нему шаг и замахиваюсь. Он нехотя расстегивает ширинку и спускает штаны.

– Ниже… Еще ниже… До колен… Так, хорошо. Молодец. Теперь… Теперь спускай белье.

– Зачем? – осмеливается он спросить.

– Не зли меня, солдат. Живее.

Он мешкает и тут же получает по морде.

– Спускай белье.

На его щеках играют желваки, но белье медленно сползает вниз и присоединяется на уровне колен к штанам пэша. На свет божий выныривает из-под куртки пэша его сморщенный – видать, очень замерзший – братанчик.

– Хорошо, – улыбаюсь я. – Молодец. Видишь, все очень просто… Кстати, ты зря кипишишься. Я, может, решил тебе сегодня праздник сделать. Скажи спасибо, что штаны спустил не Банник.

Они, кажется, начинают что-то понимать. Гуляев инстинктивно хватается за штаны, а Банник шарахается назад. Бью одного, другого, восстанавливаю порядок во вверенном мне подразделении. Гуляев опять замирает по стойке «смирно» со штанами на уровне колен.

– Банник! – командую я. – На колени!

Банник мотает головой, пятится, пытаясь съехать с темы. Сшибаю его с ног, разбиваю до крови ухо и насильно опускаю на колени перед Гуляевым.

– Гуляев, руки за голову!

Скидываю ремень, легонько хлопаю бляхой Гуляева.

– За каждым проявлением бурости будет следовать подача бляхой, понятно?

Они замирают: Гуляев с руками на затылке, Банник на коленях, чуть ли не уткнувшись носом в гуляевский пах.

– Отлично. Теперь хряпай.

Пауза. Изо всех сил бью Банника ремнем. Он дергается, орет от боли. Пэша на его спине намокает от крови.

– Повторяю: начинай хряпать.

Ноль эмоций. Бью снова. Банник снова орет и подрывается на ноги. Ах ты ж гад! Луплю его ремнем наотмашь, пока он, прикрываясь руками и вопя, не падает на топчаны.

– Ублюдок, встать! – понемногу завожусь я. – Че разлегся здесь? Встать! Ты что, думаешь, я шучу, да? Встать, козел! – снова начинаю его хлестать. – Ты чмо, понял? Чмо! А раз так, то давай, на колени, хавай свою чмырскую долю! Никто не отмажется от того, что заслужил, понял? Каждый получит свое! И Оскал получил, и я получу, хер с ним, куда ж от этого денешься, но зато и вы, чмыри гребаные, тоже получите свое, вонючую елду за щеку!.. Встать, козлина!.. Ненавижу вас, ублюдков, чмырей, ненавижу ваших пидаров пап и блядей мам, которые сами уроды и уродов выплевывают на свет, ненавижу армию, где вас так много, ненавижу…

Я орал и сослепу колбасил Банника, как вдруг из глаз у меня посыпались искры, а на губах появился соленый вкус крови. Это был Гуляев. Он уже надел штаны и теперь со зверской рожей надвигался на меня. Я невольно сделал шаг назад, и тогда рядом с Гуляевым встал, сплюнув кровью, Банник.

И то, что я увидел в этот момент, заставило меня попятиться. Передо мной были другие люди, совсем не те, которых я знал и дрочил так долго. Сейчас на меня надвигались двое здоровенных мужиков – блин, никогда не замечал, что они такие крепкие, рослые ребята, – а их лица… Это были настоящие мужские лица – плотные, широкие, потемневшие от ненависти. И тут я понял, что они не просто будут драться со мной. Они будут стремиться меня убить. Автомат неизвестной системы наконец выстрелил. И когда я понял это, мне стало страшно. Так страшно, как еще никогда не было, даже в драке не на жизнь, а на смерть с каким-нибудь зэком. Зэк ведь ненавидит не тебя. В тебе ему ненавистна зона со всеми ее вэвэшниками, ментами и собаками. Сойди с его пути, и он перестанет тебя замечать. А эти двое ненавидели именно Андрея Тындюка и никого другого, и куда бы ни пятился Андрей Тыднюк, их путь все равно лежал через него, через его труп.

Я не дернулся им навстречу и ничего не крикнул, чтобы попытаться их остановить. Я просто стоял и ждал. От первого удара я ушел, но второй – увесистый, что кувалда – швырнул меня на топчаны. Я отпихнул ногами Банника, откатился по топчану в сторону и вскочил на ноги. Парировав правый прямой Гуляева, я опрокинул его назад сильным апперкотом и без паузы всадил левый кулак в «солнышко» набегающему Баннику.

Получив секундную передышку, я кинулся вперед и атаковал уродов, не давая им опомниться. Я ляпнул согнутого вдвое Банника мордой об стол, после чего он сполз на пол, и ударом ноги в грудную клетку впечатал в стену Гуляева. Гуляев захрипел, выпучил глаза и с трудом втянул воздух в сплющенные легкие. Не давая ему очухаться, я провел мощную серию в лицо и корпус и, когда он упал, принялся обрабатывать его ногами.

Это была моя ошибка Сзади что-то зашевелилось, и, не успел я обернуться, какой-то тяжелый предмет обрушился мне на голову. Комната завертелась у меня перед глазами, и я вырубился.

Пришел в себя от боли. Кто-то жестоко избивал меня ногами. Когда я открыл глаза, надо мной стоял Банник и с сумасшедшим радостным криком раз за разом вколачивал сапог в мой пах. Я сделал ему подсечку и с трудом поднялся. Болело все тело. Определиться в пространстве было сложно: триплексы запотели, штурманские приборы безбожно врали. Я кинулся к выходу, подсознательно понимая, что в таком состоянии уже не боец, но в этот момент бок обожгла ужасная боль, силы разом оставили меня, и я тяжело повалился с ватных копыт в узкий проход между столом и топчанами.

– Ты че, рехнулся?! – услышал я сквозь багровый туман.

Что-то металлическое упало на пол, кто-то застонал, запричитал, потом голос Банника явственно произнес:

– Ладно, хорош ныть! Собирай манатки: пора брать ноги в руки…

Уроды бестолково пометались по комнате еще несколько секунд, потом хлопнула входная дверь, впустив внутрь порцию ледяного воздуха, и снаружи заскрипел под сапогами снег. Я попытался встать, но боль опять облила напалмом бок, и я потерял сознание.

Они ударили меня топором. Когда я очнулся, топор валялся здесь же, рядом, в луже натекшей из меня крови. Меня колотил ледяной озноб: такое всегда бывает при кровопусканиях. Я разодрал на полосы простыню, из которой делал себе подшивы, и кое-как перебинтовал рану. Белая ткань тотчас набухла и покраснела

Позвонить в батальон или куда-нибудь еще не удалось: телефон вдребезги разбил об мою бедную голову Банник. Помощи ждать было неоткуда.

И когда я понял это, мною овладело странное спокойствие. Посудите сами: в самом центре снежной пустоты лежит в маленьком домишке полумертвый, истекающий кровью придурок, к которому уже никто никогда не придет. Как кусок из Джека Лондона, согласитесь…

Я подбросил дров в буржуйку. Стало немного теплее. Закурил. Струйки дыма поднимались к потолку легко-легко. Они были такие свободные и непринужденные, они могли лететь куда им вздумается и не зависели от нескольких литров тягучей бурой жидкости. Я смотрел на них, светло-серых в ярком свете электрической лампочки, и неторопливо потягивал свою сигаретку. За окном сгущалась темнота. Острая боль уже прошла, осталась только ноющая, занудная пустота. Я осторожно, чтобы не растревожить рану, подполз к стене и оперся на нее спиной. Я не хотел, чтобы за спиной было пусто.