Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Э, Лафет, – поморщился Мазур, – заткни-ка ему чем-нибудь рот.

Лафет схватил с полки старую пилотку и, раздирая звездочкой шаховские губы до крови, воткнул ее ему в рот. Шахов отчаянно забился и задергался, но держали его крепко.

Мазур приблизился к столу со стороны шаховской головы и пощелкал пальцами.

– Эгей, военный! Ты меня наблюдаешь?

Шахов уставился на него сумасшедшими глазами.

– Короче, смотри, поскольку ты не согласился на наше предложение, я зайду к тебе в гости с головы, – он неторопливо начал расстегивать штаны, – а кто-нибудь… ну, например, Лафет – с хвоста. Давай, Лафет.

Шахов почувствовал, как чья-то ладонь легла ему на ягодицы, и пальцы слегка их раздвинули.

– Сочная жопа, – довольно произнес откуда-то сзади Лафет.

Прямо перед лицом Шахова Мазур вытащил на свет Божий свой гостинец и поднес его к самым его губам. Шахов рвался как ненормальный, что-то мычал и вращал округлившимися от ужаса глазами.

– Ты что-то хочешь мне сказать? – спросил его Мазур, поигрывая гостинцем.

Шахов отчаянно закивал.

– Наверное, что ты выполнишь нашу просьбу? Серия кивков повторилась. Тогда Мазур застегнул штаны и вытащил изо рта Шахова пилотку.

– Я все, все сделаю, только отпустите меня!.. – захлебываясь, умолял Шахов. По его щекам текли слезы.

– Ладно, – кивнул Мазур, – уболтал. Только запомни, это ТЫ нас просишь, а мы тебе делаем одолжение, понял?

– Понял, понял!..

– Развяжите его.

Почувствовав свободу в руках, Шахов молниеносно вернул одежду на место, туго-натуго затянул пояс на штанах и забился в угол.

– Так, а теперь бери накладную и пиши. Нам нужен сухпай на десятерых человек на две недели – для начала. И не каша, а тушенка. Смотри, чтобы все было чики-пики.

– А на кого оформить накладную? – спросил Шахов.

– На кого? Ну хоть и на инженерно-саперную роту: они вечно куда-нибудь выезжают.

За три минуты накладная была готова.

– Написал? Это хорошо. Теперь подписывай. Шахов старательно вывел закрученный штопором вензель, имитируя роспись капитана Феклистова.

– Лафет, теперь слетай с писарьком в продслужбу, пускай печать ляпнет.

– Пошли, живее, – потащил Шахова за собой Лафет.

– Э, и без глупостей там! – крикнул вслед Мазур.

– Значит так, слушай сюда, писарек. Скажешь Чага-таю, что люди из инженерно-саперной роты приедут только поздно вечером, когда склад не работает, а сейчас сухпай получить некому – рота в наряде, поэтому начпрод послал тебя, чтобы ты получил за саперов хавку и отдал им вечером. Понял?

Шахов кивнул.

– Так вот, получишь хавку – сразу двигай с ней сюда, за кочегарки. Я буду тебя ждать здесь. Вопросы? – Лафет осторожно выглянул из-за угла. – Вроде все тихо. Давай, пошел.

Шахов вышел из-за угла и с накладной в руках побрел к продовольственному складу полка.

На входе никого не было. Шахов беспрепятственно зашел внутрь и позвал:

– Чагатай! Эй, Чагатай, где ты?

Из глубины склада послышались приближающиеся шаги, и в «предбаннике» появился Чагатай.

– Чего хотел?

– Вот, – Шахов протянул ему накладную. – Саперы приедут только вечером и… э-э… начпрод велел получить за них, а потом им отдать.

– Да-а? – удивился Чаттай, разглядывая накладную. – А сам не запаришься сто сорок порций переть?

– Я частями, – ответил Шахов.

– Добро. Сейчас, – Чагатай оглянулся куда-то вглубь коридора. – Самому получать, вечером отдавать, ошен глю-по, – он пожал плечами. – Сейчас уточню. Эй, товарш каптан!

– Чего? – донеслось из глубины коридора. Шахов похолодел. Он узнал голос Феклистова.

– Тут писарек ваш накладная принес! – крикнул Чагатай.

– Чего-чего? – Раздались быстрые шаги, и из коридора выскочил Феклистов. – Какая, к черту, накладная? Сегодня же неприемный день…

Он схватил накладную, пробежал глазами.

– Да ты че, сука! – заорал он, хватая Шахова за грудки.

– Че слюшилос? – спросил Чагатай. – Чмир опять херня сделал?

– Без меня заканчивай, – бросил ему Феклистов и рванул Шахова к выходу. – Вот тут тебе шиздец настал, Шахов! Самый натуральный! А ну пойдем, ублюдок!

Чувствуя на пазухе руку Феклистова, Шахов телипался за ним. Краем глаза он увидел далеко впереди бегущего к казарме Лафета.

Бортовой «ГАЗ-66», упруго подпрыгивая на ухабах, несся по дороге в направлении гарнизонной военной комендатуры. В кузове под самой кабиной сжался в зародыш рядовой Шахов.

На скамейке напротив, ближе к заднему борту, курил капитан Феклистов.

– Ну и дурак же ты, Шахов! – сказал он, зло сплюнув. – И чего тебе писарем не жилось? Полез в бизнес. Дурак.

– У меня выхода не было, – ответил Шахов.

– Почему ты с этой накладной сразу же ко мне не подошел? Я бы с этими умниками живо разобрался.

– Угу А мне потом вешаться?

– Да что ж ты за чмо такое, Шахов?! – в сердцах хлопнул по колену начпрод. – Ты же себя гробишь, да и других под монастырь подводишь, разве не понимаешь? И даже не через подлость свою, а через страх. Не бойся, не шугайся, и все сразу будет нормально.

Шахов с сомнением покачал головой.

– А ты башкой не дергай, солдат. Не ты один духом служишь. И остальные – ничего – как-то справляются.

Шахов вздохнул и опустил глаза.

– А теперь что? С начПО пообщался? Пообщался. Начальник парткомиссии влил? Влил. Ардатов у себя в строевой уже писульку соответствующую подготовил, так что с губы – сразу в родную роту. Там тебе веселья, конечно, добавят. И дурные мысли в голову лезть не будут.

Машина пролетела по улице, упирающейся в ворота комендатуры, и резко, с заносом по грязи, затормозила перед самыми створками.

– Все, приехали, – сказал Феклистов, поднимаясь. – Теперь уж с тобой никто, как начпрод, рассусоливать не станет.

– Спасибо вам за все, товарищ капитан, – неожиданно произнес Шахов.

– Чего?

– Спасибо…

– Да пошел ты в жопу, придурок! – выругался Феклистов и спрыгнул на землю. – Давай-давай, слазь живее, не хрустальный.

Он завел Шахова в комендатуру, быстро сдал с рук на руки дежурному и уехал.

Глава 6

Шахова привели в камеру как раз тогда, когда чернопо-гонный караул на губе сменяли огромные – как на подбор – лоси в беретах, с коротенькими АКСУ в руках. Оказавшись в камере, Шахов только и успел, словив на себе пару тяжелых оценивающих взглядов, спикировать в ближайший угол. Дверь с нехорошим скрежетом отворилась, и в камеру вошли начальники нового и старого караулов – тощий старлей-чернопогонник и крепко пьяный десантный лейтенант. В коридоре за их спинами мелькали мощные фигуры в голубых беретах.

– Становись! – сочно рявкнул летеха-десантник.

Губари, все одинаковою – болотного с серым – оттенка, быстро, но без особого энтузиазма, выплыли из-под стенок и сомкнулись в нестройную шеренгу. Почувствовав исходящий от десантника мерзкий перегарный дух, Шахов испуганно взглянул на него и торопливо втиснулся между какими-то двумя губарями в строй.

Летеха тупо обвел арестантов глазами, потом посмотрел в список, прочистил горло и начал перекличку. На одной из фамилий – Шахов не обратил внимания, на какой именно, – летеха запнулся и пробормотал что-то вроде: «Жидяра, что ли?..»

Потом, перекликнув всех, начкары направились к выходу. Уже в дверях летеха обернулся, отпихивая плечом дохляка-старлея, обвел пьяным взглядом губарей и заявил:

– Слишком буро выглядите, ребята. Будем дрочить. Потом ткнул пальцем на кого-то в строю и добавил:

– Уродов-жидов будем дрочить особо.

Дверь с тяжелым металлическим ударом захлопнулась, лязгнули замки. Губари расселись под стенами, негромко переговариваясь и матерясь.

Шахов привычно забился поглубже в уголок, стараясь остаться незамеченным подольше. Губарей было много, они находились совсем рядом, и от каждого можно было ждать неприятностей. Он подтянул коленки к подбородку, обхватил их руками и уткнулся лицом в хэбэ, остро сожалея, что не может сейчас стать невидимым.

– Лоси заступили, – мрачно пробормотал кто-то рядом. – Теперь – только вешаться.

Шахов не придал этим словам значения. Когда это еще будет! А пока только бы никто не обращал на него внимания. Он очень старался, почти физически, чтобы его аура стала маленькой, незаметной и прозрачной, чтобы она сделалась совершенно инертной и пассивной и при соприкосновении с аурами губарей не касалась их. Лишь бы никому не взбрело в голову…

– Э, военный, а ты кто такой?

Шахов поднял голову. Над ним стоял невысокий, с худым наглым лицом, губарь. Шахов растерялся, совершенно не представляя, какого рода информации от него ждут, и не ответил.

– Ну ты че завис, придурок?

Душа Шахова, нервно пометавшись в области солнечного сплетения, с ледяной дрожью ухнула куда-то в подметки.

– Я… эта… ну… – забормотал он, подсознательно надеясь, что губарь задаст хоть какой-то наводящий вопрос.

– Че ты мычишь?

Шахов опять не нашелся, что ответить.

– Э, урод, – повысил голос губарь, хватая Шахова за грудки и рывком поднимая на ноги, – ты или глухой, или немой, или нюх потерял.

И коротким ударом влепил Шахова в стену.

– Понял, за что? Шахов испуганно кивнул.

– Хорошо, – признал губарь. – Так за что?

Шахов промолчал, от всей души проклиная этот дурацкий русский язык, который все так хорошо знают и в котором так сложно найти нужные слова. Боже, да он все, все бы мигом сделал, лишь бы понять, чего этот солдат от него хочет.

Не дождавшись ответа, губарь снова ударил.

– Урод, а ведь ты меня сейчас доведешь!

– Товарищ солдат, – торопливо залепетал Шахов, со страхом глядя на губаря и нервно дергаясь при каждом его движении, – вы только скажите, что я должен делать, и я все сделаю. Вы только скажите…

Он хотел объяснить, что совершенно незачем его бить, что ни к чему эта патологическая жестокость, которой он боялся тем больше, чем глубже понимал ее истоки, что все всегда можно решить миром, без битья. Пусть только скажут. Ему же несложно. Пол помыть? Ради Бога. Сходить заготовщиком на ужин? Запросто. Что-то постирать или почистить? Нет проблем. Только не надо его бить.

И губарь, кажется, понял его, но совершенно не был с ним согласен. То есть, разумеется, Шахов сделает все, что ему скажут, и будет делать, сколько потребуется, но кроме этого он еще получит по морде – без какой-то определенной цели, просто так, потому что положено ему получать по морде, потому что всем чмырям это положено, потому что доля их чмыриная такая.

И он действительно побил Шахова – не очень сильно, а так, для собственного удовольствия. И потом, удовлетворенно и даже с какой-то теплотой глядя на Шахова, сказал:

– А теперь запомни, душара: ты ходишь на заготовку перед приемами пищи, ты моешь полы, ты выносишь парашу Понял?

Парашу? Шахов взглянул в тот угол, где стоял этот девятилитровый бачок, наполовину полный. Это было отвратительно. Брать это руками и выносить? Нет, лучше умереть! Потом Шахов посмотрел на губаря и уже знал, что будет ее выносить, и что если будет отдана команда, он понесет парашу прямо сейчас.

А потом его и еще одного духа послали на заготовку. Они пересыпали кашу из канистр, в которых ее доставляли из столовой одной из близлежащих частей, в бачки, перелили чай в чайники, нарезали хлеб, разложили рыбные скелеты. Затем накрыли на стол и отнесли по три пайки в камеры подследственных и осужденных (их на приемы пищи не водили). Можно было звать губарей.

Ужин его порадовал. Шахов впервые за много недель нормально поел. Ощущая приятную тяжесть в желудке, он неторопливо убрал со стола и вернулся в камеру. Он был настроен благодушно: а здесь очень даже можно жить. Кормят клево! Сейчас бы еще занять свое местечко в углу…

Не получилось. Сразу же вслед за ним в камеру ворвалось человек пять караульных. Они с матом построили губарей лицом к стене и начали шмон.

Десантники тщательно осмотрели ведро с водой, табурет, стены, а потом начали обыскивать губарей.

– Зе-ома, – вдруг протянул кто-то над шаховским плечом, и сильная рука развернула его на сто восемьдесят градусов.

Шахов поднял глаза и встретился взглядом с Митяем Нехлюдовым.

– При… привет, – пробормотал Шахов.

– Привет, урод, – ответил Митяй, пихая его пятерней в лицо. – Сколько лет, сколько зим. А мне передавали, что ты заходил.

– Я… эта… – не нашелся, что ответить, Шахов.

– Чмо гребаное! – взорвался Митяй, с размаху ударив Шахова в челюсть, от чего голова его, как верхушка одуванчика на ветру, мотнулась назад и стукнулась об стену. – Урод! Ну ты мне удружил, нечего сказать! Теперь весь батальон ржет, что, мол, два года Митяй Нехлюдов искал зему и вот, наконец, под дембель нашел – спецом для мытья туалетов. Сука драная!

Он снова влепил Шахову по морде.

– Вот, глядите! – вдруг заорал кто-то, и под ноги Шахову свалился от сильного удара один из губарей.

– Че такое? – отвлекся от Шахова Митяй.

Один из караульных показал ему два бычка и коробок спичек, найденные у кого-то из арестантов.

– Ништяк, – негромко сказал Митяй, – То, что надо. И скомандовал:

– А ну, привести себя в порядок, уроды! Живее, живее! Пора заниматься спортом.

Потом всех построили в колонну по одному и погнали на выход вместе с губарями из сержантской камеры.

Их выстроили на земляном плацу – тесном пятачке перед туалетом – и заставили принять упор лежа. «Делай раз!.. Делай два!..» – мерно звучали команды над их опускающимися в грязь и поднимающимися телами, и, казалось, командам этим никогда уже не будет конца и все, кто был здесь, обречены на эту процедуру навсегда: до конца дней своих одни будут монотонно отдавать одни и те же команды, а другие – эти команды исполнять.

Зачем все это? Зачем эти гады в беретах издеваются над ними, над ним, Шаховым? Он искал на это ответ, автоматически сгибая и разгибая руки, и не находил. Чего они хотят добиться? Они просто издеваются, стараются причинить как можно большее зло? Удовлетворить свою тягу, свою темную страсть делать кому-то плохо? Шахов почувствовал себя блядью, на которой удовлетворяет свою грязную страсть какой-то сексуально озабоченный ублюдок.

А потом он так устал, что перестал, что-либо соображать. Все – и караульные, и губари – отдалились настолько, что его разум уже не ощущал их присутствия, и в темном тесном пространстве его боли остались только бросающий команды голос и собственные, деревянные от усталости, неразгибающиеся руки. Команды были как удары плети – обжигающе острыми, а руки – они, как живые существа, извивались и стонали под градом плеточных ударов. Теперь Шахов сумасшедшим усилием измученных мускулов едва-едва приподнимал свое тело на несколько сантиметров, а потом снова ронял его в грязь.

Вдруг во мраке его боли появился Митяй Нехлюдов.

– Но-но, не вальтуй, зема, – сказал он, пиная Шахова сапогом в макушку. – Не в отпуске.

Шахов снова сделал попытку разогнуть руки.

– Эх, до чего же клево тебя дрочить, зема, – сказал Митяй и пояснил: – Знаешь ведь, как говорят: зему подрочил – что дома побывал…

– Товарищ сержант, – прохрипел Шахов, тщетно пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь водоворот разноцветных искорок перед глазами и остро ощущая подкатывающую тошноту, – я…

– Давай-давай!

– Не могу больше…

– Сможешь, сука! – Митяй снова – уже сильнее – ударил его по голове. – Не то сдохнешь у меня здесь.

Шахов снова упал, но подняться уже не смог. Он с ног до головы был в грязи, но холода ее уже не ощущал. В глазах его прыгали огненные точки, в ушах шумело, горло жгло как раскаленным прутом.

– Вальтовать, сука?! – заорал Митяй, обхватил пятерней шаховский затылок и несколько раз изо всех сил ляпнул духа лицом в грязь.

Шахов только что-то нечленораздельно мычал и отплевывался.

– Ладно, вставай!

Шахов, скрежеща зубами от боли, поднялся на четвереньки.

– Попомнишь, меня, зема! – рявкнул Митяй, и тяжелый удар прикладом по затылку погрузил Шахова в черное и холодное, как ночная грязь, забытье.

За секунду до того, как Шахов потерял сознание, его вырвало. А потом, когда он медленно уплывал в равнодушную тишину, где-то на грани его сознания промелькнуло лицо капитана Феклистова, надоедливо повторявшее: «Пятнадцать суток гауптвахты… Пятнадцать суток гауптвахты… Пятнадцать суток гауптвахты…»

Следующим вечером, когда десантников сменил автополк, Шахов уже был опытным губарем. Он твердо знал свои обязанности и неукоснительно их выполнял.

Поскольку он выносил парашу, то спал не со всеми, а рядом с ней, его место было «у параши», и поэтому он мерз по ночам. Но в остальном все было нормально.

Дни тянулись за днями, похожие один на другой, и Шахов выполнял ту работу, которую должен был выполнять, а по вечерам, после ужина, губари ставили его в центр камеры и заставляли петь. Он пел им «Городские цветы», «Птицу счастья» и прочую ерунду, которую они требовали. Однажды он попытался спеть битловскую «Yesterday», но его торжественно зачмырили, и больше он этого не делал.

«Что ж я за такое трусливое, слабое чмо? – думал он, подметая плац однажды после обеда. – Почему у меня не хватает мужества постоять за себя?» Мысли эти были спокойны и размеренны, они не были руководством к действию. Он просто размышлял, как какой-нибудь астроном размышляет о путях небесных светил. «Я очень несовершенен, – говорил он себе. – Каждый из нас несовершенен кое в чем, и дело тут в степени. Легко ли достичь совершенства? Конечно. По крайней мере, абсолютного совершенства достичь неизмеримо легче, чем его абсолютной противоположности, для которой даже нет названия. Ведь для достижения совершенства, идеала нужно просто абсолютное соответствие объективным законам, правящим миром. А для того, чтобы оказаться на противоположном полюсе, нужно действовать в абсолютном противоречии и противопоставлении с любыми законами и принципами объективной действительности, что невозможно, исходя из самой человеческой природы».

Шахов попытался себе представить воочию, что он нагородил, и усмехнулся. Это попахивало паранойей. Кстати, до сих пор точно неизвестно, какой путь ведет к Господу: путь совершенствования или наоборот…

«Я дурак, просто безмозглый дурак, что ненавижу тех, кто издевается надо мной, – думал он однажды, работая лопатой в кочегарке. – Ведь я сам виноват в том, как они ведут себя со мной. Потому что глупо думать, что каждый человек – этакий монолит, прочный и однородный, как алмаз, состоящий из одинаковых атомов добра или зла. На самом деле человек – это изъеденный червоточинами и кавернами лабиринт, в котором есть все. И ты, заходя в этот лабиринт, находишь именно то, что ищешь. Видно, я иду не по тем ходам, раз нахожу только ненависть и презрение…»

А однажды, возвращаясь под конвоем с рытья траншей под кабеля связи, он придумал мелодию. Разные симпатичные мотивчики часто приходили ему в голову, и он даже не пытался запомнить их: все это было не то, все это была попса, эрзац Музыки. Но сейчас это было ОНО. Был чудесный летний день, яркий, веселый и теплый, и листья трепетали в солнечных лучах, и жизнерадостно чирикали птицы, и никто не удосужился сегодня набить ему морду, и он неторопливо брел на шаг впереди выводного, и дух его был в эту минуту чист и светел, а в голове, набирая силу от аккорда к аккорду, звучал торжественный гимн. В этом гимне перемешалось все: боль, страх, безумие, любовь к Богу, стыд за себя, тяга к жизни… Эта музыка захлестнула его целиком, обжигая душу, и когда она достигла ликующего форте, он остановился как вкопанный и слезы брызнули из его глаз.

Почувствовав толчок автоматным стволом в спику, он побрел дальше, дав себе торжественную клятву запомнить эту музыку до лучших времен, когда он сможет ее записать.

Шахов забыл ее на следующий день, а еще через два дня его возвратили в часть…

Часть 2. РОТА

Глава 1

Вопреки опасениям духов, осень, в конце концов, пришла и в Н-ский танковый полк. Пришла и заполонила узкую извилистую долину меж плешивых сопок своими скучными серенькими днями, вставленными в линялые желтые рамочки. В воздухе пахло сожженной соляркой учений и итоговых проверок, собачьими шашлыками, изжаренными в ночь Приказа, и едким одеколоном «Консул» из дем-бельских дипломатов.

Стало заметно холоднее. На губе арестанты теперь укладывались спать, как свиноматка с поросятами, – один в центре, а остальные головами к нему и тесно-тесно, Иначе не согреешься, и духов гоняли на разгрузку угля гораздо чаще, чем раньше.

Шахов тоже заметил осень. Она переоделась из хэбэ в пэша и паковала дембельские чемоданы, и лопата уже гораздо туже входила в землю, и небо стало выше, прозрачней и звонче.

Осень меняла, старила полк, и Шахов старился вслед за ним. Он стал каким-то дерганым и нервным и от окриков старослужащих содрогался, как лист металла от удара кувалды. Его мир ограничивался сферой в несколько метров радиуса вокруг него и получасом в прошлое и будущее. Все, что было снаружи, не интересовало его, потому что отсутствовало.

Шахов превратился в простое однородное физическое тело без собственного источника энергии, и те, кто обладал энергией, ускоряли его и задавали ему направление, и Шахов по инерции двигался в этом направлении и по инерции выполнял ту или иную работу.

Инерция стала главным его движителем. По инерции он двигался, когда двигали, ел, когда давали, испражнялся, когда разрешали. По инерции он жил.

Он отощал так, что пэшуха сорок шестого размера болталась на нем, как мешок на швабре. Часто ему приходилось менять свои огромные стоптанные сапоги на тапочки, потому что ноги его были съедены «забайкалками» до кости. Вши жрали его тройными пайками с непременной добавкой. Нос, давным-давно – Шахов уже и не помнил, когда – сломанный чьим-то ударом, угрюмо смотрел в сторону, и с кончика его капали мутно-зеленые капли. Уши, разбитые чужими кулаками, гнили, а руки покрылись черной, несмываемой коркой грязи. От него скверно пахло, впрочем в общем запахе строя его запах терялся. В мозгу редко и прерывисто – как зеленые точки на экране осциллографа – пролетали мысли, прозрачные, холодные и ядовитые, как ацетон.

Шахов еще помнил, еще знал, кто он и что, но это знание воспринималось им отстраненно, как будто он со стороны смотрел на кого-то другого, чужого, скучного, неинтересного и ненужного. Шахов просто гнил живьем, и разум его разлагался куда быстрее, чем тело.

Шахов тащил службу.

– …поэтому нашей первостепенной задачей является… э, Рыбаков, мля, не спи – замерзнешь! Ты на политинформации, а не в отдыхающей смене. Баринов, дай Рыбакову в ухо, а то храпит, что я себя не слышу… Так вот, мля, нашей первостепенной задачей является всемерное и повсеместное повышение боевой и политической подготовки для обеспечения необходимого уровня обороноспособности перед лицом нагнетаемой вероятным противником военной угрозы, замполит роты старший лейтенант Бондаренко с облегчением вздохнул и захлопнул конспект политинформаций.

Солдаты занимались тем, чем обычно занимаются солдаты на политинформациях: самые сознательные мирно спали, уткнувшись натруженными лицами в девственно чистые развороты тетрадей, иные, нахмурив в мощном мозговом усилии брови и закусив губу, строчили письма домой, а то просто скучали, пересчитывая зависших на потолке мух, кто-то из старослужащих лениво задирал духов.

Вообще-то солдаты любили политинформации: ведь два раза в неделю до обеда вместо того, чтобы торчать в парке, они имели возможность валять дурака в теплом и уютном «красном уголке».

Замполит обвел равнодушным взглядом аудиторию.

– Э, Лафет, отстань от Цидендонбаева. Ты на политинформации, а не…

– Да на хера он мне нужен, товарищ старшнант, – сделал невинную рожу Лафет.

– Не забывай, солдат, где ты находишься. Сейчас ты должен думать о том, о чем я только что говорил. О повышении боевой и политической…

– А я и думаю, – истово закивал Лафет, снова толкая бедолагу Цидендонбаева, маленького бурятчонка с испуганным лицом.

– Придурки, – покачал головой замполит. – Ваше счастье, что войны нет.

– Почему?

– А то ты не понимаешь, – замполиту хотелось пообщаться. – Вот ты, Лафет, ты не боишься, что если начнется война, те духи, которых ты дрочишь, все-все тебе вспомнят?

– Что это «все»? – наглым голосом поинтересовался Лафет.

– Вот получишь пол-обоймы из «калаша» в снину, тогда вспомнишь, что «все».

– Э, на хера этот цирк, товарищ старшнант, – отмахнулся Лафет. – Я только противотанкового ружья «хунд-зянь» боюсь. Да и то лишь в военное время.

– Хорошо бы так, – пожал плечами замполит и посмотрел на часы. – Ладно, продолжим. Сейчас мы проверим знание политической карты мира. К карте пойдет…

Он пробежался глазами по лицам, затылкам и макушкам солдат (в зависимости от того, что в этот момент было к нему обращено) и недовольно поджал губы:

– Баринов, да врежь ты этому козлу как следует! Сколько же можно храпеть, в самом-то деле! Спасибо. Рыбаков! Иди к карте, мудак!

Шаркая по линолеуму не по размеру большими сапогами, к карте вышел рядовой Рыбаков, среднего роста голубоглазый торчок в топорщащейся из-под ремня пэшухе, с густо обстрелянным прыщами лицом. Приняв от замполита указку, он тупо посмотрел на карту осоловевшими со сна глазами.

– Че?

– Покажи страны НАТО.

– Че?! – в голосе Рыбакова послышалось такое непонимание и изумление, как-будто его попросили показать на этой карте Марс.

– Придурок, страны НАТО покажи!

Рыбаков нерешительно взмахнул указкой и упер ее в центр Европы.

– Правильно, ФРГ. Дальше.

– Дальше?

– Давай-давай, не сношай Муму.

Рыбаков задумчиво выпятил губу и показал на Польшу. Замполита передернуло.

– Дебил, это же Варшавский Договор! Ты что, разницы не чувствуешь?

По лицу Рыбакова было отлично видно, что он действительно не чувствует ни малейшей разницы.

– Придурок, лучше не зли меня!

Почуяв, что замполит сейчас взорвется, Рыбаков испугался. Указка нервно заметалась по карте, забрела куда-то на Ближний Восток, потом скользнула через просторы Индийского океана в направлении Мадагаскара, неожиданно резко свернула на север и приземлилась где-то под Каиром.

– Дебил! – замполит отобрал у Рыбакова указку. – Иди на место, – он посмотрел в аудиторию. – Кто у нас поумнее?.. О, Шахов! Иди покажи.

Шахов вышел, взял указку и показал страны НАТО.

– Хорошо, а теперь – страны Варшавского Договора. Шахов показал.

– А теперь – СЕАТО. Шахов показал и СЕАТО.

– Молодец, Шахов, – признал замполит. – Вы все должны знать карту, как рядовой Шахов, – обратился он к присутствующим. – Берите с него пример. Ему никто не ответил.

После политинформации несколько заинтересованных лиц завели Шахова в туалет.

– Так где, говоришь, находятся страны НАТО? – спросил Лафет, втыкая кулак Шахову под ребра. Шахов привычно сложился вдвое.

– Умный, мля, до хера! – поставил диагноз Баринов, тяжелым ударом придав Шаховскому уху насыщенный багровый оттенок.

– И это нам, НАМ, надо на ТЕБЯ равняться?! – возмущался еще один дед, Алик Седловицкий, пиная упавшего на пол Шахова ногами.

– Но в общем, я горжусь нами, ребята, – сказал Баринов, присаживаясь над лежащим на цементе Шаховым на корточки. – Такой умник, такой, мля, гений у нас в туалете ебошит. Это круто!

Солдаты заржали, продолжая окунать в Шахова сапоги. Потом прокричали построение на обед, и все присутствующие не спеша покинули туалет.

Шахову не повезло. На входе в столовую в нервной людской круговерти его сшибли с ног, и, выбравшись из-под сапог роты, он появился у духанского стола в тот момент, когда вся жратва уже была расхватана голодными духами и наполовину исчезла в их бездонных жерлах.

Тоскливо осмотрев из-за лысых черепов соратников заваленный грязной посудой и объедками стол, Шахов опустился на краешек скамьи. В желудке били в набат колокола великого голода. Дождавшись, когда Баринов прокричал «Рота, закончить прием пищи! Выходи строиться на улицу!», Шахов метнулся к опустевшему дедовскому столу и торопливо заглотнул несколько оставленных в мисках недоеденных хлебных огрызков, потом воткнул ложку в остатки каши в бачке и потянулся за чайником с киселем. В следующее мгновение бачок с кашей опустился ему на голову, а чей-то летящий на сверхзвуковой скорости кулак бахнул по почкам. Шахов поперхнулся недожеванным хлебом и упал плашмя на стол.

– Приятного аппетита! – пожелал ему Баринов, усаживаясь напротив.

Шахову помогли подняться и приземлили задницей на скамейку пред светлы очи Баринова.

– Значит, кушать хочешь, – кивнул ему Баринов. – Ладно. Добро. Это мы тебе устроим. Лафет!

– Чего? – уселся рядом с ним Лафет.

– Накорми бойца! – кивнул на Шахова Баринов. – Только так, чтобы по полной программе.

– Ништяк, – ухмыльнулся Лафет, – Он у меня сейчас на месяц вперед нажрется.

Баринов кивнул, встал и вышел.

– Так, Груздев, – принял командование на себя Лафет, – стань на васар там, в проходе. Вы двое – вперед к поварам. Скажете, Лафет просил бачок каши и чайник киселя. Живо! А ты, – обратился он к Рыбакову, – слетай в хлеборезку, принеси булку хлеба.

Солдаты разбежались. За столом остались только Лафет и Шахов, сидящие друг против друга.

– Я тебе очень не завидую, военный, – доверительно сказал Лафет. – Тебе и в страшном сне не могло присниться то, что сейчас с тобой произойдет.

Шахов не поверил Лафету. Ему казалось, что все самое страшное с ним уже произошло.

Минут через десять вернулись с добычей посланцы. Лафет собственноручно придвинул Шахову бачок, отломил хлеба, подал ложку.

– Ешь.

Шахов с подозрением посмотрел на Лафета.

– Че, не понял? Ешь давай!

Шахов осторожно зачерпнул из бачка и попробовал. Это была самая что ни на есть обыкновенная и нормальная перловка. Он пожал плечами и с энтузиазмом принялся за еду. Внутренние ограничители у духов, как правило, никогда не работают, поэтому Шахов умял порции три, пока не почувствовал насыщения.

– Чего завис? Давай-давай, ешь! – прикрикнул на него Лафет.

Шахов поел еще немного и попытался отодвинуть от себя бачок. Лафет тут же шваркнул его разводягой в лоб.

– Жри, сука, и не думай даже!

Шахов поднатужился и запихнул в себя еще ложек десять каши. Все. Он почувствовал, что полон по самое нёбо.

– Давай-давай, голодняк гребаный, хавай!

– Я больше не могу, – сыто просипел Шахов, отодвигаясь.

Тогда Лафет пропустил его через сплошной пропеллер ударов разводягой. Он наотмашь бил справа и слева, пока разводяга не сломалась. Все это время остальные держали Шахова, чтобы он не мог увернуться.

В зале приема пищи было пусто, только иногда мимо пробегал какой-нибудь дух в грязнющей подменке. Никто не обращал на Лафета, Шахова и остальных никакого внимания.

Вытирая кровь, Шахов опять взялся за ложку. Так его били, и он ел, и его снова били, и он снова ел, и ел, и ел, давясь проклятой перловкой, насильно запихивая ее в себя и утрамбовывая мерзким сырым хлебом, и в конце концов съел все и почувствовал, что сейчас взорвется.

Ему стало очень скверно, и он икал и отрыгивался и не мог говорить, а потом его опрокинули на скамью, воткнули в рот носик чайника и зажали нос. И он, давясь и захлебываясь, и обливаясь, выпил весь прогорклый, подгоревший кисель.