Текст книги "Штабная сука"

Автор книги: Валерий Примост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Об угрозе Чагатая пожаловаться начпроду Шахов сразу же забыл: когда это еще будет! Во всяком случае, не сегодня. А значит, плевать. Бог даст день – Бог даст пищу. В армии не существует никаких временных категорий, кроме «сегодня» и «после дембеля», никаких этих гражданских «завтра», «на будущей неделе», «через полгода». А поскольку Шахову до дембеля было, как до Китая по-пластунски, категория «после дембеля» автоматически изымалась из его временной шкалы, и оставалась одна, четкая и конкретная, на все случаи жизни, – «сегодня».

Было уже начало шестого, и Шахов несколько расслабился, зная, что в такое время черти никого уже не принесут за этими гребаными накладными, как вдруг после нахального перестука в ритме рэгтайм дверь кабинета распахнулась и в продслужбе нарисовался огромный широкоплечий десантник в ушитой хэбэшке с широким воротом, тельнике и лихо сдвинутом набекрень голубом берете.

– Привет, военный, – жизнерадостно обратился он к Шахову, облокотившись на стойку и сдвинув берет на затылок.

– Здра… э-э… добрый день, – заикаясь от неожиданности, ответил Шахов.

– Дух? – скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес, разглядывая его, десантник.

– Да, – голосочком что твой птенчик ответил Шахов.

– То-то я смотрю, что раньше тебя здесь не видел, – кивнул десантник. – Сам-то откуда?

– Из Волгограда.

– Да ты гонишь! – обрадовался десантник. – А где ты там жил?

– На Чехова.

– Да это ж за Тракторным! А я на Танкистов.

– Совсем рядом, – пролепетал Шахов, еще не зная, хорошо это или плохо, будут ему сейчас жать руку или бить морду.

Однако десантник ни того, ни другого делать не стал. Еще раз внимательно посмотрев на Шахова, он широко улыбнулся и сказал:

– Смотри-ка, за всю службу – ни одного земы. Так, один из Камышина и еще двое из Астрахани. И вот только под дембель… Однако выглядишь ты, зема, стремно, дальше некуда. Видать, не из крутых…

Шахов подсознательно вжался в стул.

– Ну, да ладно, – после небольшой паузы взмахнул рукой десантник, – не бери в голову. – Он еще несколько мгновений подумал. – А знаешь чего, приходи-ка завтра в обед ко мне в гости, ладно? У корифана радость – дочка родилась. Будем отмечать. Вот и приходи, добро?

– А это удобно? – с опаской спросил Шахов.

– Ну, ты гонишь, труба! – загоготал десантник. – Ты че, интеллигент невъябный, да? Короче, приходи давай. Запомни: ДШБ, первая рота, Митяй Нехлюдов. Понял? Где-то к обеду и подсасывайся. Добазарились?

– Хорошо, – сдержанно ответил Шахов.

– Ну и ладно, – кивнул десантник. – А теперь оформи-ка мне вот эту бумажку. – И, пока Шахов строчил накладную, пояснил: – У нас ребята в запасном районе стоят. Раз в месяц хавку им возим. Так что теперь будешь в курсе, зема

Получив накладную, он еще раз улыбнулся Шахову, протараторил что-то вроде «ну-короче-зема-не-сношай-Му-му-заходи-все-пока» и улетучился. Шахов откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и завис…

Глава 2

«…Я не знаю, чего мне ждать и на кого надеяться. Разве что на Бога. Но, говорят, чем больше Господь благоволит к человеку, тем больше отравляет ему жизнь. На, мол, парься, мучайся, быдло неразумное, подыхай, в печи бед и горестей выжигая свои пороки. С человеком ведь всегда так: чем больше его насиловать и притеснять, тем больше толку будет. Вон на уроках русской литературы царя-самодержца неизменно и постоянно ругали: тиран, мол, деспот, гения-Пушкина почем зря по ссылкам мытарил. Царь умный был, знал – если Пушкина чуть-чуть не придавить, не упрятать на время в деревеньку, то он за своими балами и амурными историями и гением-то никогда не станет. Что уж тогда об Эзопе и Сервантесе говорить: один – раб, другой – зэк.

Только у меня сейчас все по-другому. Если мышцу хорошо нагрузить – она развивается, если чрезмерно – рвется. Я сейчас, как такая мышца. Для меня место в прод-службе – единственная возможность окончательно не опуститься, не разучиться думать, сохранить себя как личность… Вру, недоговариваю, все намного хуже. Боже, да и зачем все эти реверансы? Если по правде, то место писаря для меня – единственный шанс выжить. Угораздило ж, блин, вырасти слюнявым интеллигентом. Эти, называемые приличным газетным словом «сослуживцы», ненавидят и чмырят меня даже не столько за мою слабость – она ведь у каждого бывает. Вот мозги, образование – это уже куда хуже, куда опаснее! Это бывает не у всякого. Это – дурная болезнь, которая своим зловонием отравляет жизнь окружающим, это – скверна, которую, как говаривал старик Кальтенбруннер, следует выжигать каленым железом. Особенно здесь. Ведь вся армейская система построена прежде всего на отрицании мозгов. Потом, естественно, в минус идут и свобода личности, и ее достоинство, и равенство, но всегда все начинается именно с аннигиляции мозгов.

Боже мой, да кто вы такие, чтобы иметь надо мной такую власть, чтобы за меня решать мою судьбу? Чем вы лучше меня, что я отдан вам в стадо с петлей на шее и вы решаете, меня ли сегодня кинуть в бульон или какого-нибудь другого такого же цыпленка? Каким из людоедских богов вы одержимы, что имеете такую власть в этом месте в это время? Я же знаю, я чувствую, что эта власть есть и основывается она не на кулаках и не на Уставе, а корни ее куда глубже, и чем больше эта ваша власть меня калечит, тем более сверхъестественной она мне кажется. И правда, во всем этом есть какая-то мрачная мистика: множество людей собралось вместе, чтобы жить по неизвестно кем придуманным законам и отравлять друг другу жизнь. И все это – совершенно добровольно!

Но я-то тут при чем?! Я лучше, умнее, тоньше вас, иногда меня просто душит чувство превосходства над вами – тупыми, ограниченными, грубыми скотами. Да как вы можете издеваться надо мной, как вы смеете унижать меня! Я вижу и понимаю мир в тысячу раз более многогранно, чем вы – зацикленные на бабах, водке и мордобое…»

Он писал и писал свою печальную сагу. Ночь густой черной жижей стекала по оконным стеклам. И казалось, что на самом деле там, снаружи, белый день и каждый Сможет это увидеть и услышать его мягкое журчащее пиано, за чем же дело стало, надо только кому-то подойти к окну и поелозить по стеклам тряпкой. И Шахов чуть было не вскочил за тряпкой, но вспомнил, что она грязным-грязна, а в умывальник спускаться до смерти не хотелось, тем более, что как раз в этот момент снизу донеслись истерические вопли какого-то душары. Шахов нервно вздрогнул и, как утопающий за спасательный круг, схватился за ручку.

«…Я – музыкант, я умею – умел, по крайней мере, – извлекать из своего разума те волшебные звуки, которые там спрятал Господь. Мне знакомо великое счастье божественного прозрения, когда вдруг однажды начинаешь чувствовать, что исполняемая тобой музыка – не просто звуковые волны определенной длины, испускаемые твоим громоздким инструментом со струнами, когда понимаешь, что извлечение музыки перестало быть механическим процессом и превратилось в священнодействие, в волшебство, вершащееся вне пределов нашей убогой материальной вселенной. Мне удается достичь этого, а вы унижаете меня за то, что я не умею наматывать портянки или дурно мою полы. Да я и не должен наматывать портянки и мыть полы. Пусть каждый занимается тем, на что хватает его мозгов: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Мое место – в оркестре, а не во всем этом дерьме. Черт, ну почему, почему в армейских оркестрах не бывает виолончелей!..

Я не хочу участвовать в этой вашей дурацкой борьбе за существование, в этом каждодневном затяжном маразме, делающем значительной, чуть ли не первостепенной целью жизни наведение шмона к строевому смотру или отлично проведенные стрельбы. Я не хочу! Делайте это сами, если хотите, только меня оставьте в покое. Господи, да как вы не понимаете, что даже если я и буду играть в вашу игру, называемую «воинская служба», то никогда и ни за что не буду делать этого хорошо. Потому что это игра по принуждению, через «не могу». А я человек, а не винтик, я думаю, а не функционирую, я жить хочу! Да, я слабый, изнеженный, неприспособленный к такой жизни придурок, я тысячу раз на дню проклинаю себя за то, что не имею мужества и сил поразбивать ваши поганые хари или порезать себе вены. Просто я очень хочу жить.

Я знаю, что не пережил, не повидал, не прочувствовал еще и сотой доли того хорошего и приятного, что уготовил каждому из нас в жизни Господь, я знаю, что кое-что еще смогу сделать в будущем – мне только восемнадцать, кое-что еще смогу сочинить и сыграть, и я не хочу разменивать эти свои возможности, свой потенциал (все равно, велик он или мал) на ваши тупость, силу и злость. Я хочу жить. В конце концов, у меня есть мать – одинокая, больная женщина, есть любимая девушка, мне есть ради кого и ради чего жить.

Господи Боже, милосердный и всемилостивый, я слаб, я всего только человек, – спаси меня от всего этого кошмара, умоляю тебя!..»

Утром Шахова вызвал из кабинета Костя Широков, дедушка Советской Армии, писарь вещевой службы. Недовольно бормоча что-то себе под нос, Костя, среднего роста круглолицый толстяк с погонами сержанта на жирных плечах, обвешанный значками, как бульдог-рекордсмен, распахнул дверь кабинета вещевой службы полка и небрежно взмахнул рукой – заходи, мол. Шахов зашел. С облегчением опустившись в личное кресло начвеща капитана Карнаухова, Костя вытянул под столом ноги и закурил. Шахов остался стоять перед столом.

– Начвещ куда-то завеялся на весь день, – пояснил Костя свою вольность в обращении с карнауховским креслом и с удовольствием потянулся.

Шахов молча ждал информации.

– Короче, военный, – наконец перешел к делу Костя, деньги нужны.

– Какие деньги? – не понял Шахов.

– Не «какие», а «кому», – поправил его Костя. – Мне. Твоему сослуживцу и соратнику.

Шахов по-прежнему не понимал, в чем дело, и поэтому счел за лучшее промолчать.

– Ты че завис, военный? – дернул головой Костя. Его толстые щеки неприятно задрожали. – Надо чего-то решать.

– Чего решать?

– Ну ты тупой, в натуре, – усмехнулся Костя. – Че, не понимаешь, о чем я говорю?

– Не понимаю, – честно признался Шахов.

– Короче, – досадливо поморщился Костя, – для тупорылых поясняю особо. Моя зарплата как сержанта составляет десять рублей в месяц (как ты знаешь, зарплата у солдат Советской Армии вообще невелика), а дембель влетает в хорошие бабки. Поэтому мне приходится вспомнить старую добрую традицию, существующую в Вооруженных Силах Советского Союза в целом и в нашем родном штабе тыла в частности…

Он посмотрел на Шахова со странной улыбкой, щелкнул пальцем по сигарете, чтобы сбить пепел, и продолжил:

– А традиция эта вот какая: если у старослужащих перед дембелем возникают финансовые проблемы, молодые бойцы помогают им эти проблемы решать. С Синим из службы ГСМ я уже перетер, но он черпак – ему уже не положено. А вот ты должен будешь мне помочь.

– У меня нет денег, – опустив голову, едва слышно пробормотал Шахов.

– А вот это, кстати, меня не сношает, военный, – пожал плечами Костя. – Найдешь. Мне нужно сто рублей.

– Где мне их найти? – в голосе Шахова слышалось отчаяние.

– Ну ты че, урод?! – начал заводиться Костя. – Я, что ли, за тебя буду думать, где тебе их найти?

Шахов, не поднимая головы, осторожно пожал плечами.

– Не смыкай плечами, ублюдок! Когда будут бабки?

– Мне негде взять такую сумму.

Костя порывисто встал и подошел к Шахову. Тот испуганно косился на него и нервно облизывал губы.

– Послушай, Шахов, ты, кажется, считаешь, что раз ты не в роте, то уже и не в армии, – Костя едва сдерживался. – Забудь эту глупость. Ты в армии, и ты душара задроченный. А раз уж ты попал в такое тепленькое местечко, то не гони беса. Ты ж понимаешь, что за все нужно платить.

– Ну Костя, ну пойми, у меня нет денег, – умоляющим тоном повторил Шахов.

– Напиши домой. Пусть пришлют, – едва сдерживая рвущееся наружу раздражение, посоветовал Костя.

– У меня одна мать. Откуда у нее такие деньги?

– Что, у нее не найдется паршивой сотки, чтобы спасти единственного сына от полной жопы?

Шахов тяжело вздохнул и покачал головой. Костя странно улыбнулся, взял его за грудки и тряхнул.

– Не гони беса, солдат. Дела твоей матери меня не парят. Мне нужны бабки.

У Шахова задрожали губы, но он нашел в себе смелость повторить:

– Денег у меня нет.

– Ах ты ублюдок! – рявкнул Костя, раз за разом погружая в шаховский живот кулак. – Ва-аще тут забурел, козел гребаный! Ты мой, понял, урод?! Мой! И ты найдешь мне эти бабки, хоть роди. Неделя сроку. Понял, да? – он толкнул Шахова к двери и, уже остывая, добавил: – Я ведь тебя, гада, в покое не оставлю. Я тебя не только сам достану, я еще и начпроду скажу кое-чего, чтоб тебя в роту вернуть, пидара драного. Все, вали отсюда, ублюдок!

– Ладно, хорош пока, – смилостивился Феклистов, принимая у Шахова очередную оформленную накладную.

– Иди на обед. А то у тебя изо рта разит, как из мусорника. – Он отвернулся.

Шахов надел пилотку и вышел. В столовую он решил не идти – себе дороже. Лучше сходить к давешнему земе в гости. Авось чего пожрать и перепадет. Он осторожно выбрался из казармы и побрел по вьиоженной бетонными плитами аллейке в сторону возвышавшейся на постаменте тридцатьчетверки с традиционной надписью «За родину!». Где-то в тех краях, как он слышал, и располагался ДШБ – десантно-штурмовой батальон.

Проходя мимо свалки, Шахов заметил там какого-то доходягу, выбрасывающего короб, полный мусора Шахов даже остановился от неожиданности: он отлично знал этого духа – они вместе призывались из Волгограда, – хотя узнать его теперь было трудно. Вместо цветущего девяностокилограммового крепыша, кровь с молоком, нахального и непоколебимо уверенного в себе, Шахов увидел концла-герно-тощий, аж черный, с глазами больной собаки, сгорбленный полутруп, едва переставляющий ноги и ничего не замечающий вокруг.

– Привет, Андрюха, – осторожно произнес Шахов, приблизившись.

– Привет, – прохрипел Андрюха, часто мигая.

– Как дела?

– Хреново, – ответил Андрюха, этакая вещь в себе, уже не реагирующая на внешние раздражители. – Сдохну скоро.

– Чего? – не понял Шахов.

– Мочусь кровью, – он обратил на Шахова взгляд своих прозрачных глаз. – А старшина в санчасть не пускает – говорит, гоню.

– Что-то с почками, – сказал Шахов. – Может, отбили?

– Какая хер разница, – пробормотал Андрюха, глядя куда-то в пустоту. – Скоро сдохну.

Он медленно зашаркал прочь. «Скорее б уже», – еще расслышал Шахов. Он несколько секунд смотрел вслед Андрюхе, в глубине души радуясь, что живет не в роте, потом вздохнул и побрел своей дорогой.

Пройдя несколько казарм, Шахов уточнил, куда идти, у какого-то духа-краснопогонника, подметавшего ступени не то штаба части, не то клуба. Тот, не поднимая головы, махнул веником в сторону белого трехэтажного здания неподалеку и отключил связь. Шахов направился в указанном направлении.

Получив положенное количество «включений» (виданное ли дело: какой-то паршивый душара, которому из роты носа не казать и ебошить круглыми сутками, шарится по корпусу и пристает с расспросами, как черпак какой-нибудь! А ну-ка сюда иди, козел! Получи и распишись!), он в конце-концов нашел первую роту.

– А тебе зачем это Митяй нужен? – подозрительно ответил вопросом на вопрос рослый дневальный.

– Он – мой зема, – терпеливо объяснил Шахов, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более нейтрально. – Приглашал сегодня зайти…

– Да-а? – с недоверием в голосе протянул дневальный. – Ну ладно. В конце расположения справа – сушилка. Они все там.

– Можно идти?

– Попробуй, – нехорошо усмехнулся дневальный. – Может, получится.

Шахов еще раз умоляюще взглянул на него и осторожно вошел в расположение.

– Кто такой? – тут же схватил его за погон мощный краснорожий солдат.

Шахов в очередной раз начал объяснять, кто он, к кому идет и зачем, но солдат перебил его на полуслове:

– Хорош шиздеть, придурок! Всю эту пургу бабушке своей расскажешь.

Он еще крепче ухватил Шахова и потащил его по коридору. Шахов не успел понять, в чем дело, как солдат завел его в туалет и резким рывком развернул к себе.

– Видел, что в расположении мало людей?

– Видел, – ответил Шахов.

– Рота в наряде, – пояснил солдат. – А туалет мыть некому. Вот и приступай.

– Но я же к земляку пришел, товарищ солдат, – чуть не плакал Шахов. – Он меня ждет. Мы с ним догова…

Тяжелый удар швырнул его на пол.

– Хлебало завали, урод, – сказал солдат. – Сейчас ты начинаешь мыть туалет. Если укладываешься в час времени – я тебя отпускаю. Если нет – останешься ебошить до утра. Мы тут тебе работу найдем, будь спокоен.

– Ну товарищ солдат, – заныл Шахов, поднимаясь и глотая кровь, – ну можно мне пройти?..

– Куда?

«Черт с ними, с гостями этими, – подумал Шахов, – тут бы хоть как-то ноги унести».

– Я обратно уйду, можно?

– А-а, такчты шиздеть горазд, военный? – возмутился солдат. – К земе тебе уже не надо?

– Я лучше потом зайду, – пролепетал Шахов.

– Так, может, и земы здесь у тебя никакого нет? – прошипел солдат, все более распаляясь. – Короче, колись, чмырь, чего пришел. Может, украсть чего хотел, а?

– Нет, – замотал головой Шахов, – я…

– Гонишь! – перебил солдат и со всей дури вмазал ему по морде. Шахов упал снова.

– Дневальный! – заорал солдат, подходя к двери. Послышался грохот сапог, и в дверном проеме нарисовался дневальный.

– Че хотел, Оскал? – спросил он с почтением в голосе.

– Агеева сюда, – небрежно бросил Оскал. – Живо! Дневальный кивнул и исчез.

– Сейчас сдам тебя бойцу – он за тобой присмотрит,

– сказал Оскал Шахову, усаживаясь на подоконник и закуривая.

Шахов молча поднялся с пола и прислонился к стене, затравленно глядя на него. В коридоре опять послышался грохот сапог, и в туалет ворвался квадратный мосел со зверской, порубленной оспой в говядину физиономией.

– Че случилось?

– Возьми этого ублюдка, Агеев, – обратился к нему Оскал. – Туалет должен блестеть.

Он неторопливо встал, выбросил бычок и вышел. Тут же Агеев молча, без всяких выяснений, налетел на Шахова и принялся его дубасить. Работал он основательно. Через несколько секунд Шахов уже снова лежал на цементе, только успевая прикрывать самые уязвимые места. Минуты через две он был готов впахивать здесь целые сутки напролет, лишь бы Агеев остановился.

– Созрел? – спросил Агеев, делая паузу. Шахов истово закивал и с трудом поднялся.

– Ладно, тогда начинай. Швабры и тряпки – в углу.

Шахов безропотно вымыл очки и пол, потом – умывальник, потом – еще после нескольких ударов – пол в «предбаннике», где находилась тумба дневального.

– Все? – спросил он с надеждой.

– Ты че, гонишь?! А лестницу кто мыть будет? Шахов сполоснул тряпку и вымыл лестницу до самого низа. Агеев не отходил от него ни на шаг, хмурясь и сжимая и разжимая кулаки.

– Так, хорошо, – осмотрел вымытую лестницу Агеев.

– А теперь надо навести порядок в бытовке.

– Ну товарищ младший сержант, ну можно я уйду? – заскулил Шахов, уже ни на что не надеясь и проклиная тот миг, когда узнал, что у него есть земляк. – Ну отпустите меня, пожалуйста…

– Ах ты козел! – зарычал Агеев, размахиваясь.

Шахова спасло только то, что по лестнице спускался какой-то офицер. Смекнув, что при офицере его бить не будут, Шахов положил тряпку и бочком-бочком переместился к выходу. Агеев несколько секунд зло стрелял глазами с Шахова на офицера и обратно, потом прошипел что-то матерно-невразумительное и отвернулся.

Шахов пулей вылетел из казармы десантно-штурмового батальона и сломя голову помчался в направлении своего родного штаба тыла. Темнело. На бегу Шахов с ужасом подумал о том, что его, в общем-то, отпустили на обед, а сейчас уже скоро ужин. О приеме, который ожидал его в продслужбе, можно было только догадываться.

Но прибыв в продслужбу, Шахов обнаружил, что ошибался. Никто даже не заметил его отсутствия. В продслужбе, как это часто бывало по субботам, гуляли. («Суббота – казацкий день», – так объяснял это явление старший прапорщик Дыбенко.) Сквозь закрытую дверь Шахов услышал пьяные вскрики, шум и звяканье стекла. Кто-то фальшиво наяривал на аккордеоне. Шахов замотал головой и поморщился, так это было отвратительно.

На осторожный стук из двери вынырнул полупьяный прапорщик Дыбенко, несколько секунд тупо таращился на Шахова, потом узнал.

– Шахов, иди подбери в коридоре зампотыла. Вместе с Синим из ГСМ доставите его домой, – Дыбенко неожиданно громко икнул. – Эта… короче, Синего мы уже озадачили, он тебя ждет, – прапорщик еще немного подумал, шевеля жирными от сала губами, и добавил: – На сегодняшний вечер ты свободен. Все, исполняй.

Синий – тощий рыжий меланхолик – сидел на подоконнике в кабинете службы ГСМ и с мечтательным выражением на лице курил. Увидев Шахова, он молча надел бушлат и пилотку и закрыл форточку.

– Не повезло нам сегодня, Шахов, – без эмоций сказал он, выключив свет и звеня ключами.

– Почему?

– Увидишь, – Синий всегда был немногословен. Заместителя командира полка по тылу подполковника

Ревуцкого они нашли в одном из темных углов коридора по запаху: достаточно было принюхаться, как сразу же становилось ясно, что здесь обмочился человек с неординарным объемом мочевого пузыря. И это действительно было так. Зампотыл был огромным грузным мужиком с рожей «за три дня не обгадишь», о трех подбородках, отягощенной мясистыми собачьими брылями и толстыми губами. Голосом он был грозен, а пузырем слаб, поэтому в момент глубокого алкогольного опьянения за себя не отвечал. Ну а поскольку выпить офицер любил, то за себя, стало быть, не отвечал довольно часто.

Солдаты остановились над ним и нерешительно переглянулись. Зампотыл весил хорошо за сотню, а кроме того был мокр и вонюч.

– Надо перекурить, – пробормотал Синий, сосредоточенно глядя на неподвижное тело Ревуцкого. – Оставить пару тяг? – спросил он у Шахова, опустившись на корточки и вытянув из пилотки папиросу.

– Нет, спасибо, я не курю, – ответил Шахов, с гадливым любопытством разглядывая сопящего и шлепающего губами во сне зампотыла.

– Это хорошо, что не куришь, – признал Синий. Он несколько раз затянулся, перевел взгляд с зампотыла на Шахова и спросил:

– Ну, надумал, как Бугая попрем?

– Как всегда, – предположил Шахов.

– Ха, больно ты знаешь, как было всегда. Раньше мы его втроем таскали – я, Костя Широков и Базя, который до тебя был, а теперь Косте как дембелю недосуг.

Ревуцкий шевельнулся и что-то пьяно залопотал.

– Гляди, Шахов, гляди внимательнее: твой начальник лежит, тот человек, который тобой, ну, и мной тоже, командует, – пробормотал Синий. – Хорош, верно? Красавец. Когда он так в отрубе бормочет, Костя говорит, что зампотыл видит во сне свое производство в полковники… Ну ладно, – он вздохнул, – хорош порожняка гонять. Берись.

– Как? – с сомнением в голосе спросил Шахов, осторожно приближаясь к телу зампотыла.

– Нежно… – усмехнулся Синий. – Как, как! Перекинем его руки через шеи и потащим. Давай-давай…

Они еле-еле подняли тушу Ревуцкого и с натугой поперли ее к лестнице.

– Он че, гирь наглотался, ублюдок хренов? – прохрипел под правой подмышкой зампотыла Синий.

– Услышит, – попытался предостеречь его Шахов.

– Ты гонишь, – сплюнул Синий. – Он сейчас даже голоса комполка не услышит. Проверено.

Они вытащили зампотыла на улицу, и тут Синий уронил его прямо в грязь.

– Ты че? – испугался Шахов, непонимающе глядя на Синего и пытаясь поднять зампотыла в одиночку. – Он же измажется весь!

– Он что, твой папа, что ли? – хладнокровно спросил Синий, присаживаясь на корточки над зампотылом и закуривая. – Чего ты о нем так печешься?

Шахов смущенно пожал плечами и промолчал.

– Ты бы при нем влепился харей в дерьмо, этот мудак поржал бы от души, ты уж мне поверь, – Синий немного подумал, потом глубоко затянулся и, стряхнув пепел на зампотыла, добавил: – Да и чего за него переживать? У него жена есть – вот пусть она и переживает. Наше дело допереть его домой. А там уже женское дело. Отмоет. Все, пошли, военный.

– А далеко его переть? – спросил Шахов уже из-под зампотыловской подмышки.

– Недалеко. Вон до той дырки в заборе – там опять его уроним и перекурим, – а потом еще метров пятьсот. Он в ДОСах живет – глядишь, еще парочку перекуров и поимеем.

Шахов молча кивнул. Он думал о том, что пока все эти гуляки в кабинете продслужбы достигнут кондиции и разойдутся по домам, ему придется полночи как придурку мерзнуть под окнами.