Текст книги "Корниловец"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10
ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Большевики перешли в наступление на востоке Малороссии. Так называемая „Социалистическая армия“ под командованием прапорщика Р. Сиверса вела бои за Каменноугольный район,[67]67
  Ныне Донбасс.


[Закрыть] продвигаясь в направлении Дона.

Из Тихорецкой на Новороссийск развивала наступление Юго-Восточная революционная армия под командованием хорунжего А. Автономова, прозванного „соловьём-разбойником“ за грабежи поездов. Главнокомандующий Красной армией Северного Кавказа есаул И. Сорокин,[68]68
  До поры до времени Сорокин ходил в заместителях у Автономова.


[Закрыть] утвердив советскую власть во множестве кубанских станиц, занял Екатеринодар. В городе творились немыслимые бесчинства – наблюдатели ОСВАГ[69]69
  ОСВАГ – Осведомительное агентство; информационно-пропагандистский орган Белой армии.


[Закрыть] воочию видели, как красноармейцы, зарубив шашками сотни пленных, тут же, на месте казни, насиловали гимназисток, а молодых казачек „социализировали“, то есть обобществляли…»

В полночь белые генералы встретились в вестибюле просторного дома Парамонова. Корнилов сверился с часами и сказал:

– Пора выступать.

Закинув за плечи вещевые мешки, разобрав стоявшие в козлах винтовки, генералы и офицеры вышли на ночную Пушкинскую и зашагали прочь из враждебного города, готового вот-вот стать вражеским.

Авинов шагал вместе с Неженцевым. На улицах Ростова стояла тишина. Корниловцы и калединцы покидали город в полном молчании, только размеренный топот слышался в ночи.

– Надо полагать, – сказал Митрофан Осипович, – к зиме казаки одумаются.

– Даже и не надейтесь, – вздохнул Кирилл. – К весне, не ранее. Пока донцы не натерпятся как следует под большевиками, толку с них не будет.

– В поход! – весело донеслось издалека. – В поход!

– Куда?

– А ты спроси генерала Маркова!

– К чёрту на рога! За синей птицей!

– Ха-ха-ха!

– А я, знаете, о чём думаю, господа? – послышался голос неизвестного из темноты. – Ведь людей можно понять, они всякого насмотрелись. Вот и разуверились. А мы возмущаемся, негодуем… У нас же на лбу не написано, что мы честные-благородные! А чтобы это всем понятно стало, время должно пройти…

– Верно, – откликнулся чей-то густой баритон. – Потом легче будет. Дожить бы только до этого «потом»… А вообще, господа, вещи творятся удивительные. Вот, мы в поход вышли – горстка людей в тёмном царстве – и мыслим так, будто вся Россия в огне! А это неверно – абсолютное большинство, как и всегда, пассивно. Стоит в сторонке и выжидает. И не разумеет даже, что происходит страшное! Помню, остановились мы как-то у одного старика-вдовца. Хата у него бедная была, но хлеб с молоком он нам принёс. Вот мы его и спрашиваем: «А что, дед, ты за кого – за нас, кадетов, или за большевиков?» А дед улыбается хитренько так и говорит: «Что же вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем!»

В строю невесело рассмеялись, а Неженцев воскликнул:

– Вот она, сермяжная правда!

Кирилл оглянулся. За спиной мерцали огни брошенного города, слышались одиночные выстрелы, тут же взлаивали собаки. Добровольцы бодрились, держали переживания в себе, но страх витал над войском. Что будет с ранеными, оставленными в лазаретах?[70]70
  Не повезло раненым, особенно лежачим, – красноармейцы зарубили их шашками или закололи штыками. Досталось и сёстрам…


[Закрыть] А какая судьба ждёт жён и невест? Не выдадут ли их соседи? Удастся ли свидеться?

Каково сейчас тому же Деникину? Они с Ксенией Чиж обвенчались, не дожидаясь Рождества, в одной из новочеркасских церквей. Негласно и скрытно – в городе было тревожно. Священник даже паникадил не зажигал, одни огоньки свечей тускло мерцали перед иконами. Ни хора не было, ни приглашенных, лишь четверо свидетелей-шаферов присутствовали при таинстве: генерал Марков, полковник Тимановский, адъютант Долинский и поручик Авинов. И в тёплом полумраке расходился приглушенный певучий бас: «Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники Твоя сия, Антона, Ксению, наставляя я на всякое дело благое… Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

А-ами-инь…»

И теперь супруга Деникина осталась в Ростове, поселилась у армян под девичьей фамилией, как «беженка из Польши». И что думать Антону Ивановичу?.. «Ох, Асенька, – вздыхал он, прощаясь, – когда же капусту садить?..»

За Батайском одна только степь пролегла во все стороны – шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью – первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.

Полки держали путь к станице Кагальницкой.[71]71
  В реале Белая армия вышла к станице Ольгинской, поскольку переправиться через Дон у Батайска уже было нельзя – его заняли большевики – и пришлось делать крюк к Аксайской переправе.


[Закрыть] Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны – кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.

«„Белый крест“… – размышлял Авинов. – Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».

– Корнилов идёт! Корнилов! – послышалось сзади.

– Полк, смирно! – разнеслась команда Маркова. – Равнение направо!

Показался Верховный – в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант – поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.

– Здравствуйте, молодцы-марковцы! – прокричал Корнилов резким басом.

– Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! – грянули «молодцы».

Генерал Алексеев сначала тоже бодро шёл в голове колонны, опираясь на палку, но возраст и больные почки давали себя знать – Михаилу Васильевичу стало плохо. Шапрон дю Ларрэ был настойчив.

– Ваше высокопревосходительство, – заговорил он просительным голосом, – прошу от имени Лавра Георгиевича отдать мне ваш карабин и сесть на подводу! Будьте любезны, не упорствуйте.

– Спасибо за заботу, Алексей, – вздохнул генерал. – Придётся выполнить приказание. Мне действительно сегодня дурственно…

Кряхтя, Михаил Васильевич пересел на повозку. Адъютант заботливо подсунул охапку сена. Генерал прилёг рядом с чемоданом, в котором хранилась вся армейская казна. Небогато, мягко говоря.

Деникин, шагавший рядом, подбодрил товарища:

– Михаил Васильевич, крепитесь, дорогой. Скоро пойдут кубанские станицы, там вы отдохнёте, подлечитесь немного…

А добровольцы затянули «Молитву офицера»:

 
На родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же, на нас же восстал.
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал…
 

Станица Кагальницкая встретила белых настороженно – местные опасались реквизиций и откровенного грабежа. Казаки сновали по улицам, конные и пешие, точно мураши в развороченном муравейнике.

– Мы не «красные», – внушал добровольцам Корнилов, – мы должны не брать без спросу, а покупать, не селиться в чужом дому, а просить крова. Люди должны воспринимать добровольцев как порядочных людей…

– Условия неравные, Лавр Георгиевич, – пробурчал Деникин. – Завтра придут большевики и возьмут всё – им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами!

– Вы правы, – вздохнул Верховный, – и всё же казачество если не теперь, то в скором будущем станет опорой Белого движения!

– Дай-то Бог…

Когда добровольцы покидали станицу, все казаки высыпали на улицу – почтенные, хорошо одетые, окруженные часто двумя-тремя сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на «белых».

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейки, Авинов не выдержал и громко сказал:

– Ну что ж, станичники, не хотите нам помогать – готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

– На всех хватит, – ответил Кириллу при общем смехе семьи глава её, пожилой бородатый казак.

За околицей армия построилась полками и батареями. Конные спешились. Труба пропела: «На молитву!»

Единым множественным движением добровольцы сняли фуражки и папахи. Могучее эхо вознесло над стройными рядами:

– Отче наш, иже еси на небеси…

Неожиданно из степи вынесся казак на сивом мерине. Осадил скакуна и закричал:

– Большевики наступают! Уже цепи показались! С юга!

И завертелось всё, закрутилось. Корниловцы и полк Маркова выдвинулись в степь, рассыпаясь в цепи.

Кирилл в волнении сжимал винтовку – трудно было стрелять не по «немакам», а по своим, русским. Хотя какие ему большевики свои? «Красные» – те же оборотни. Жили-были, землицу пахали, детей растили, всё у них было, как у людей, а грянула революция – и их всех заколдовала будто, заклятие наложила, превратила в упырей и вурдалаков! Авинов кривовато усмехнулся: а «белые», выходит, добрые волшебники, идут злые чары снимать – с волшебными пал… винтовками наперевес! Кирилл оглянулся: никто не видел его глупой ухмылки?

Слева от него шёл широким шагом полковник Тимановский, «Железный Степаныч», – основательный, неторопливый, опирающийся на палку после старого ранения позвоночника, с неизменной трубкой в углу рта. Справа выступал полковник Кутепов – кряжистый, сухой, крепкий, с откинутой на затылок фуражкой, подтянутый, короткими, отрывистыми фразами отдававший приказания – он вёл третью роту.

– Вон они! – спокойно замечает Тимановский, вынимая трубку изо рта.

С юга, хорошо заметная на белом снежку, ползла чёрная полоска – «красные» наступали. Слева и справа от большевистских цепей колыхалась кавалерия – отдельные конники выглядели издали как крошечные игрушки из олова, сливаясь в тёмную массу.

– Это бойцы Сорокина! – возбуждённо сказал марковец в красивой бекеше, в выходных сапогах, но с неприкрытой головой. – Ивана Лукича, фельдшера бывшего![72]72
  И. Л. Сорокин – кубанский казак из станицы Петропавловской. Служил военным фельдшером, был произведен в есаулы. Авантюрист по натуре, Сорокин создал первый красный казачий отряд, а позже возглавил Красную Армию Северного Кавказа. Числился в эсерах.


[Закрыть]

Глухо бабахнул выстрел из пушки, зашуршала первая шрапнель: «Ссссык… Ссссык…» Высоко-высоко в небе вспыхнуло красивое белое облачко.

– Перелёт! Дают красные «журавлей»![73]73
  Такое сравнение для снаряда то же, что для пули сказать: «В белый свет, как в копеечку». То бишь артиллеристы никуда не годны.


[Закрыть]

Опять грохнуло. Приближаясь, засвистел снаряд. Рвануло впереди, задымилась, запарила чёрная воронка на снегу. И пошло-поехало. Звонко рвались шрапнели, пушась клубами белого дыма. Рыли мёрзлую землю артиллерийские гранаты.

Но вот и белогвардейские батареи заговорили в полный голос – снаряды уходили на юг, с клокотанием сверля воздух.

– Недолёт…

– Прямо по цепям!

– Скачут, сволочи…

– Смотрите, смотрите, товарищи митингуют!

Кирилл пригляделся – в самом деле, большевистские цепи смешались, столпились. Первая цепь залегла, красная конница ринулась вперёд, но нарвалась на пулемётный огонь броневиков – и распалась, вскачь понеслась обратно.

– Рота! – рявкнул Тимановский. – Пли! Залпами по разъездам!

Авинов выстрелил. Не удержавшись на скользком склоне, скатился в овраг, заросший кустарником, и выбрался окарачь на другую сторону.

Там, присев на одно колено, стрелял кадет 3-го Донского корпуса Володя Ажинов.

– Ложись, баклажка![74]74
  Баклажками «белые» ласково прозывали мальчиков-добровольцев – гимназистов, реалистов, кадетов.


[Закрыть] – крикнул ему Кирилл. – Ты слишком крупная цель!

– Кадет перед хамами не ляжет! – гордо ответил Ажинов.

Перебегая под защиту бугра, проросшего пучками сухой травы, Володя вдруг резко выпрямился, закидывая руки, роняя винтовку, и упал навзничь. Убит.

– Подравнивайся! – орал Тимановский. – Держи дистанцию!

Винтовки стреляли пачками,[75]75
  То есть залпами.


[Закрыть] ухала артиллерия, свистели и рвались снаряды, захлёбываясь, строчили пулемёты – всё смешалось в монотонный, прерывистый гул. Он перекатывался над полем боя, как невиданная зимняя гроза, вот только осадки были тяжелы. Не легкомысленное «кап-кап» слышалось Авинову, а злое «пиу-у… пиу-у…» – это зудели пули, тыкаясь то в хладный снег, то в живую плоть.

– Ложись в цепь! Залпом – пли!

Марковцы залегли. Щёлкали затворы винтовок, слышались отрывистые возгласы:

– По нас, по нас…

– Перелёт!

– По первой цепи…

– Мимо!

– Живой?

– Ранен…

– Слава Богу.

– Бегут! Бегут!

Кирилл резко поднял голову. И в самом деле… Дрогнула первая цепь «красных», смешалась со второй, побежала. А броневички вдохновились будто – их «максимы» ожесточённо захлопали, выбрасывая струйки белесого дымка. Чаще застучали винтовки, приятно погромыхивали гаубицы за спиною Авинова.

– Никак отбили? – радостно удивился офицер с непокрытой головой. – Отбили!

Кирилл поднялся, отряхивая снег, и прислушался к неожиданной тишине. Её перебивали редкие выстрелы, лишний раз подчёркивая: бой окончен, большевики ушли.

Двое запаренных кадетов пронесли носилки с раненым – студентом лет девятнадцати. Сестричка шагала рядом, утешая его и обтирая пот с мертвенно-бледного лица. Раненый не отвечал, не стонал даже, хапая воздух почерневшими губами, только смотрел в небо расширенными от ужаса и боли глазами. «Не жилец», – решил Кирилл. Шрапнель разворотила студенту живот, выпустив и порвав кишки.

– Тебя как звать? – спросил Авинова офицер в бекеше, шмыгая красным носом.

– Кирилл, – вздрогнул поручик, отрываясь от страшного зрелища. – Авинов.

– А я Григорием окрещён! Артифексовым.

Взрыкивая мотором, подъехал грузовичок радиокоманды и двуколки с конно-искровой станцией.[76]76
  Искровая станция – так в то время называли рацию.


[Закрыть]

Две повозки занимал радиопередатчик с аккумуляторными батареями, искровым разрядником и конденсаторами с белыми фарфоровыми чашками изоляторов. В отдельном возке помещались детекторные приёмники с новейшими «катодными реле»,[77]77
  А так называли электронные лампы.


[Закрыть] усиливавшими радиосигнал. Там же, в крошечном полувагончике, находился откидной столик и раскладной табурет для слухача-радиста. Одна подвода перевозила антенные мачты – солдатам радиокоманды потребовалось не менее получаса, чтобы развернуть антенну, подняв её на двадцать пять метров.

Марковцы, ещё не остывшие после сражения, обступили чудеса техники.

– Господа! – вскричал радист с наушниками, обжимавшими всклокоченную шевелюру. – Прошу тишины!

Лихорадочно работая ключом, он послал радиограмму и вскоре получил ответ – карандаш так и запорхал по развёрнутой тетрадке.

– Наш бронепоезд на подходе! – воскликнул он, вскакивая с табурета. – Где Корнилов?

– Его высокопревосходительство сюда едет, – сказал усач из георгиевских кавалеров, неодобрительно посматривая на радиста, назвавшего Верховного правителя запросто, по фамилии.

Показался Лавр Георгиевич. Он ехал на светло-буланом коне.

– А какой хоть поезд? – крикнул Кирилл вдогонку.

– «Орёл»! – обронил слухач на бегу.

– Ат-тлично!

Задержка после боя была Авинову приятна – слишком много энергии ушло на то, чтобы отбить атаку. Ноги не хотели весь день месить снег. Кирилл испытывал одно необоримое желание – сесть и сидеть, бездумно глядя в степной простор.

Желание его стало сбываться – рота Тимановского вернулась в станицу, и казачки с большого перепугу расстарались – напекли блинов, вскипятили позеленевшие самовары. Тонкие и толстые голоса дружно выводили развесёлый напев:

 
А хозяйка добрэ знала,
Чого москаль хоче,
Тильки ждала барабана,
Як вин затуркоче.
Як дождалась барабана,
«Слава ж тоби, Боже!»,
Та и каже москалеви:
«Вареникив, може?»…
 

Корнилову навстречу вышел станичный атаман – старый казак с седой бородой, в малиновой черкеске, с кинжалом, с газырями. Старики поднесли хлеб да соль, флаг вручили. Стали потихоньку сбредаться станичники. Казаки – в серых черкесках, в синих полуподдёвках, в шароварах с красными лампасами, в папахах, лихо сбитых набекрень, с торчавшими из-под них вихрами – знаками воинской наглости. Казачки в разноцветных платках потащили из хат хлеб, молоко, сметанку. А над толпою всё носилось, вразбивку, нестройно, хрипло:

 
Аж пидскочив москаль,
Та николы ждаты:
«Лавренники, лавренники!» —
Тай побиг из хаты…
 

Кирилл с Артифексовым завернули во двор к зажиточному казаку. Хозяйка засуетилась – и чугунок с борщом выставила, и сало, и глиняный жбанчик с самогоном.

– Блинков отведайте, – сказала она ласково и покачала головой, жалостливо глядя на гостей: – Миленькие, да куда ж вы идёте… Побьют вас всех! Господи…

– Ничего, бабушка, – бодро парировал Григорий, – не побьют!

Хозяин, крепкий старик, налитой здоровьем, вздыхал, сидя на лавке.

– Генерал Корнилов нас здорово срамил у станичного правления, – говорил он, задумчиво подкручивая ус. – Что ж, я пошёл бы с кадетами, да сегодня вы уйдёте, а завтра в станицу придут большевики. Хозяйство, жена… У нас, слава богу, на казака пай двадцать восемь десятин пахоты! Вот и думай…

Авинов только сопел да блины жевал – наедался на будущее. «Вот же ж, натура казацкая! – думалось ему. – Сытые, богатые… И дурные! Всё думают, как бы им и „белых“ к выгоде своей приспособить, и от „красных“ пользу поиметь! Рассказать им, что ли, как товарищ Свердлов будет претворять в жизнь решение партии о тотальном расказачивании? Так не поверят же!»

Тут в хату соседка заглянула – молодая ещё, а платок чёрный, вдовий, – поглядела на добровольцев безразлично, да и вышла.

– Мужа у ей убило, – нахмурился казак. – Вышел он из хаты вот недалечко, его бонбой и убило.

– Снарядом? – уточнил Кирилл.

– Снарядом чи бонбой, рази я знаю…

Авинов вздохнул тяжко и подцепил ещё один – самый последний – румяный блин…

…Передышка после боя вышла недолгой – час спустя на станцию Кагальницкую прибыл бронепоезд «Орёл». Теперь Добрармия могла следовать под его защитой прямо вдоль путей – через станицу Мечетинскую и до самой Егорлыцкой – последнего оплота Донской области. Дальше начиналась Ставропольская губерния.

В Егорлыцкой устроили дневку – отмылись, отъелись и двинулись к селу Лежанка через голую степь, уже не чуя за спиной уютного и успокаивающего пыхтения бронепоезда. «Орёл» укатил, чтобы пробиться к железнодорожному узлу на Тихорецкой – и помочь добровольцам перейти пути у станции Леушковской.

Та же степь тянулась перед наступающей армией, только не ровная уже, а слегка волнистая – плавные всхолмления урезали горизонт, протягивая серые тени по склонам, выпячивая голую чёрную землю в прорехах снежного покрова.

Чтобы наступать скоро, требовалось всю армию усадить либо верхом, либо на подводы – по шесть человек на каждую. Пока что подвод хватало едва для трети добровольцев – ехали и шли по очереди.[78]78
  В реальности Белой Армии пришлось труднее – шли почти все…


[Закрыть]

В авангарде шагал полк генерала Маркова. Сам генерал – в жёлтой куртке по колено, в белой текинской папахе – шёл впереди. Кирилл едва поспевал за ним. Когда же он перевалил через гребень, то увидел Лежанку – белые хатки россыпью, острые верхушки пирамидальных тополей, синий купол церкви, ветряки на кургане. Понижение от самого гребня доходило до речки Средний Егорлык, на противоположном берегу которой и расположилось село, – за мелкой водою со льдистыми заберегами тянулась полоса густых камышей, далее чернели огороды, перерытые окопами.

Рядом со 2-й ротой шагали бойцы 4-й. Подскакавший на коне Марков недовольно спросил:

– Четвёртая рота, что это за строй?

Не успел командир, ротмистр Дударев, ответить, как рота хором донесла:

– Справа по три,[79]79
  Кавалерийский строй.


[Закрыть] ваше превосходительство!

– Я вам покажу! – погрозил им плетью генерал. – Пехота, а «справа по три»!

И тут же в вышине разорвалось шрапнельное облачко, а следом другое, третье… Затрещали винтовочные выстрелы, застучал пулемёт.

– Большевики окопались! – послышался энергичный возглас.

– Выкопаем! – отозвался офицер в экзотическом треухе.

– И закопаем! – добавил кто-то.

– В цепь! – разнеслась команда.

Марковцы растянулись в цепи, готовясь ударить в лоб и занять мост.

– Не забегать! – покрикивал Тимановский. – Ровнее, господа! Цепь, вперёд!

Правее дороги проскакал полковник Неженцев, верхом на мышиного цвета кобыле. За ним ровно наступали корниловцы. Партизанский полк заходил слева от дороги.

– Друзья, в атаку! – прокричал Марков, задирая вверх руку с «наганом». – Вперёд! Обуться в бою!

Рота Тимановского двинулась к главному мосту. По обе стороны от него чернели свежевырытые окопы, на пригорке хоронилось пулемётное гнездо. Огонь вёлся вялый, словно через силу.

Кирилл вместе с офицерами из взводов штабс-капитана Згривца и поручика Кромма ринулся прямиком через реку.

Средний Егорлык в ширину раскинулся метров на двадцать всего, воды там было по пояс, но вот ноги уходили в ил выше колена, страшно увязая в липкой холодной грязи. Под перекрёстным огнём люди едва передвигались, порываясь плыть. И вот они, спасительные камыши!

Шёпотом матерясь, Авинов одним из первых добежал до окопов. Перепрыгнув через невысокий бруствер, он оказался лицом к лицу с молодыми казаками, оравшими вразнобой:

– Щоб вам повылазило!

– Га-а, бисова душа!

– За р-рабочих!

Лица у них были испуганные, но в штыковую атаку молодцы всё же бросились – и нарвались на длинную очередь из винтовки. А вон ещё двое. Кирилл вскинул винтовку, нажал на курок… Сухой щелчок. Осечка?! Ещё! Щелчок. Патроны кончились!

– А, ч-чёрт…

За спиной у Кирилла захлопали выстрелы из «нагана», и оборонявшиеся дружно побежали к станице. Впереди всех мчался пулемётчик.

Вдруг, откуда ни возьмись, явился красный командир верхом на коне.

– Товарищи! – завопил он, потрясая «маузером». – На соборную гору! Кадеты штурмуют мост!

Бойцы поручика Кромма выстрелили залпом, снося красного с седла.

– По отступающим – двенадцать!

«Красные» бежали, как куры перед автомобилем.

Артифексов, отпуская весёлые матерки, упал на колени возле «максима» и развернул пулемёт. Тот ритмично застучал, пережёвывая ленту с патронами и злобно выплевывая косточки-пули.

Белогвардеец с аршинными усами сиганул в соседний окоп и столкнулся с раненым красноармейцем.

– Бачь, та це ж ты, Опанас! – завопил он. – Ах ты, мать твою, байстрюк скаженный!

– Це ты, Охрим?! – вылупился «красный». – Та що ж ты, мать твою в душу, утроба поганая, усю задныцю мени расковыряв? Що я тоби сдався, чи казенный, чи шо?

– Шо ж ты тут робишь, лахудра вонюча?! Спизнався с проклятущими балшевиками, бандит голопузый?

– Куркуль поганый!

Охрим выстрелил в упор, раскалывая Опанасу голову и выплескивая мозговую жижу.

Показался Марков – и удивился.

– А вы откуда взялись?

– А мы через реку, ваше превосходительство! – ответил Авинов.

Завидя, как белогвардейцы погоняют сдавшихся в плен, генерал резко скомандовал:

– Пленными не заниматься! Ни минуты задержки! Вперёд!

С лихим посвистом, вертя над головою сверкающие сабли, в станицу ворвалась конница генерала Эрдели. Отовсюду доносились одиночные выстрелы, ржали кони, кричали люди, но это уже не был шум битвы – добровольцы добивали противника.

Кирилл, не выпуская винтовки из рук, вышел на широкую улицу. Селян – ни одного, только убитые лежали на дороге, раскинув руки и ноги в унавоженном снегу. Разнёсся зов Неженцева:

– Желающие на расправу!

Улица заполнилась подошедшими корниловцами и конниками Каледина. Авинов пробрался за хаты и замер. Вот они, пленные, – без шапок, без поясов. Головы поникли, руки опущены. Стоят, прощаются с жизнью.

– Встава-ай, проклятьем заклеймённый… – взвился чей-то фальцет и оборвался.

– За что же, братцы? – сказал, задыхаясь, молодой красноармеец. – За что же? Братцы, у меня мать-старуха, пожалейте!

Шагах в десяти от пленных большевиков выстроилась расстрельная команда. Щёлкнули затворы, взлетели винтовки.

– Пли!

Половина стоявших упала, двое бросились бежать, а один рухнул на колени, вереща:

– Я раненый! Раненый!

Грохнул выстрел, и голос оборвался. «Сорокинец» покачался, стоя на коленях, и рухнул, изворачиваясь, на бок.

Пленные австрийцы, которых согнали «до кучи», закричали хором:

– Пан! Пан! Не стрелял! Мы работал здесь!

– Не трогайте их, господа, – устало проговорил Неженцев, – это работники.

Проскакал генерал Марков, приметный в своей огромной белой папахе, в сопровождении двух конных адъютантов. Следом показалась группа всадников с развёрнутым трёхцветным флагом – Корнилов!

Генералу навстречу вышла вся станичная старшина во главе с атаманом, красным от стыда, но державшимся с достоинством принца в изгнании.

– Ты уж не серчай, – обратился он к Верховному, – это всё бальшавики. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодёжь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали…[80]80
  Подлинный текст.


[Закрыть]

Лавр Георгиевич кивнул понятливо, не стал ещё пуще срамить станичников.

– Старики! – сказал он. – Вы – казаки и я, генерал Корнилов, казак. Провинившихся судите сами. Даю вам на то полное право. Как скажете – так и будет.

И старики отправились в станичное правление – пороть нагайками «молодёжь», изменившую присяге…

Авинов развернулся и поплёлся обратно. Со всеми вместе выбрался на главную площадь, поглядел, как джигитовал текинец, как покачивались под ветерком повешенные комиссары – в одном исподнем, свернув шеи, перекосив худые плечи, опустив носки разутых ног. Подумал, не зайти ли ему в лавку, да и пошёл искать свободную хату. Желающих-то много, а сельцо не резиновое, на всех не хватит. Можно, конечно, и в амбаре переночевать, так ведь ноябрь на дворе…

Полон трезвых и практичных мыслей, Кирилл ступал следом за разбредавшимися марковцами. Марковцы переговаривались:

– Ну, переход сегодня!

– Когда гранатами вокруг кроет – не почувствуешь, а вот приди в станицу…

– Эгей, Доманевский! Узнай, ради бога, кто ранен и куда!

– Кто, спроси кто!

– Вострецова подстрелили! Легко!

– Эй, мы назначены сюда, это наш район! Здесь марковцы, а не алексеевцы!

Добровольцы заспорили, не поделив хаты, а к Авинову приблизился Артифексов. Кирилл его сразу даже не узнал – голову Григория покрывала чёрная кубанка.

– Есть тут одно местечко! – сообщил Артифексов с таинственным видом. – На чердаке, правда, но тепло.

– Лишь бы тепло, – обрадовался Кирилл, – и чтобы ноги можно было вытянуть!

– Вытянешь, – пообещал Григорий, загадочно улыбаясь.

Он провёл Авинова хитрым ходом между ракитовых плетней, огораживавших сады, и открыл узкую калитку. За нею располагался дворик, маленький и чистенький, в глубине которого почти скрытая могучими яблонями стояла приземистая беленая хатка.

– Прошу! – сказал Артифексов.

Кирилл толкнул скрипучую дверь и вошёл, пригибаясь под низкой притолокой. В то же мгновение Григорий вырвал у него винтовку и дал хорошего пинка. Брякнул засов.

Авинов сделал два шага, пытаясь удержать равновесие, но у него не получилось – Кирилл упал на земляной пол. Он тут же вскочил, отпрянул к стене, залепленной цветными картинками и фотографиями солдат.

В комнате находилось трое человек в бушлатах и папахах. Трое рук крепко сжимали «маузеры». Три ствола были направлены Кириллу в лицо. Потом и Артифексов передёрнул затвор авиновской винтовки.

– С революционным приветом, товарищ Авинов! – глумливо усмехнулся один из тройки, высокий, широкоплечий мужик, и лишь теперь Кирилл узнал его – это был Захаров, солдат-кексгольмец. Сбритая борода сильно изменила его лицо, но взгляд остался прежним – цепким, с прищуром, будто кексгольмец целился.

– Что надо? – холодно осведомился Авинов, лихорадочно изыскивая пути к отступлению. Слева чисто вымазанная мелом печь. Попробовать через окно? Больно узко, да и дерево за ним. Выпрыгнешь – и тут же в ствол втемяшишься… Дверь во двор заперта. Другая комната – за спинами большевиков, видать железную кровать с «шишечками», покрытую кружевным одеялом. Эх, надо ж было ему так глупо попасться! Так кто ж знал, что Артифексов из краснодранцев?!

– «Что надо?» – передразнил его Захаров. – А где ж твоё воспитание, вашбродие?

– Не слышу ответа, – по-прежнему холодно спросил Кирилл.

Кексгольмец, набычившись, шагнул к нему.

– Твоё счастье, кадет, – выцедил он, – что нам приказано живьём тебя брать. Но по морде съездить…

Захаров мощно размахнулся – и Кириллу удалось то, чего позже повторить не выходило: он мгновенно выдернул из-за пояса любимый «парабеллум». Два выстрела прогрохотали, сливаясь в один. Кексгольмец с пробитым сердцем умер сразу. Красноармеец слева быстро нажал на курок, но поспешил – пуля прошла мимо, расколачивая рамку фотографии царской семьи, висевшую на стене. А вот Авинов не промахнулся.

Взвыв от страха, третий красноармеец отступил в спальню, да так и полетел к кровати, когда пуля разорвала ему горло.

– С-сука…

Артифексов судорожно жал на курок винтовки, пока до него не дошло, что магазин пуст. Крутнувшись на месте, поскуливая, Григорий ухватился за ручку засова. Пуля раздробила ему череп.

И тишина…

Оглушённый, Кирилл стоял и покачивался под толчками крови, разогнанной сердцем, бешено колотящимся в груди. «Всё… Всех…» – мелькало у него.

Сильнейшим желанием Авинова было сесть и долго-долго не вставать, но и задерживаться в хате-ловушке тоже не хотелось. Собрав «маузеры» (пригодятся в хозяйстве…), подхватив свою винтовку, Кирилл покинул выморочную хату. Дважды выморочную.

– Чтоб вас всех!.. – с чувством выразился поручик.

Погибших белогвардейцев схоронили в братской могиле. Суровый Христофор Файда, приказной из забайкальских казаков, бросил на могилу последнюю лопату земли, и священник, совсем ещё молодой человек, завёл отходную молитву:

– Новопреставленных рабов Божьих, православных воинов, за веру и Отечество на поле брани живот свой положивших: Александра, Даниила, Василия, Юрия… и их же имена Ты, Господи, веси, в недрах Авраама учинить, с праведными сопричтет и нас всех помилует и спасёт, яко благ и человеколюбец…

Добровольцы старательно заровняли могильный холмик. Двое казаков, громко сопя, поставили скромный крест из обтёсанных кольев, а кадет Васнецов вывел на нём чернильным карандашом имена захороненных бойцов.

Замелькали руки осенявших себя крестным знамением – и снова в поход.

Добрармия продвигалась по землям Кубани. Здешние степи отличались от донских – исчезла ширь и даль, холмы пошли волнистые, с колючими зарослями ежевики и терна. Купы ив и ольхи заслоняли мелкие речушки, у бережка тронутые ледком.

Миновали станицу Плотскую, маленькую и небогатую. Прошли Ивановскую – станичники щедро угостили добровольцев, и не только хлебцем да молоком, было и что покрепче. Старые казаки запевали:

 
Оставим мы станицу,
У Подкумка, у реки.
На австрийскую границу,
В путь-дорогу, казаки…
 

А добровольцы выдавали своё:

 
Так за Корнилова! За Родину! За веру!
Мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!»
 

Празднично было на улицах Ивановской, весело. Кирилл уже и припомнить не мог, когда в последний раз отдыхал душою, глядя на поющих людей, радовавшихся жизни. Иные и в пляс пускались – носились по кругу в наурской лезгинке, под свист, под смех, под дружные хлопки. У плетня кучка юнкеров пила молоко из жестяного ведра…

Но вот войско шумно построилось. На прощание казачки отсыпали добровольцам тыквенных семечек – шелушите по дороге, всё короче путь!

А путь лежал к железной дороге Ростов – Тихорецкая. По линии курсировали бронепоезда «красных» – и все спрашивали себя: а поспеет ли «Орёл»? Прикроет ли? Надежда на это была, но рассчитывало командование только на себя, а посему армия выступила в восемь вечера.

– Господа, – серьёзно сказал Марков, – приказано – ни одного слова и не курить ни под каким видом – будем пробиваться через железную дорогу.