Текст книги "Корниловец"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава 14
КРАСНЫЙ ПЕНТАКЛЬ[110]110
  Пентакль – пятилучевая звезда; языческий и оккультный знак, символизирующий голову дьявола в форме Бафомета.


[Закрыть]

Сообщение ОСВАГ

«Конница Эрдели и Хан-Девлет-Гирея освободила Туапсе и Сочи от грузинских захватчиков, наголову разбив войска под командованием генералов Мазниашвили и Валико Джугели. Грузины бежали, бросая винтовки, оставляя пушки и боеприпасы, зерно и фураж, обоз и полевые госпитали. В ходе молниеносного рейда наша доблестная кавалерия заняла Сухум и Кутаис, где объединилась с частями Кавказской туземной дивизии, и продолжила наступление на Тифлис. Местное население радостно встречает отряды Белой армии, надеясь, что их штыки принесут в Закавказье мир и порядок».

Антонов-Овсеенко был доволен жизнью. Выдвинуться в наркомы по борьбе с контрреволюцией – это надо было суметь. Он сумел.

И вырвался, наконец, из надоевшего Таганрога, на простор кубанских степей. Задувало тут, дай бог, но трескучих морозов сей благословенный край не знал. И ступал вороной мерин наркома по блескучему снежному насту, фыркая от удовольствия. Знал – после недолгой проездки отсыпет ему хозяин корму полной мерой, четыре гарнца[111]111
  1 гарнец – 3,3 л.


[Закрыть] отборного овса.

Впереди и правее ступала, голову повесив, гнедая кобыла, всем видом выражая подавленность всадницы – Даши Полыновой.

«Кавалерист-девица» переоделась в мужскую одежду – на ней были штаны, затянутые в тонкой талии ремнём и заправленные в яловые сапоги, кофта-свита крупной вязки, полушубок и папаха. Очень хорошенький казачок получился.

А вокруг, и впереди, и позади, грохотали бесчисленные подводы, топали, фыркали, ржали кони, галдела, гоготала, матюкалась Таманская армия, надёжа и опора революции.

«Штык» насмешливо скривил губы: армия… Сброд. Босота. Командиры полков и батальонов – кто они? Вчерашние солдаты и матросы, бондари и рыбаки, уголовники и контрабандисты, в лихие дни сбившие шайки себе подобных и промышлявшие разбоем да грабежами. Нынче все эти главари сошлись под красное знамя, но верховодит ими отнюдь не революционная дисциплина, а всё та же буйная вольница.

– Товарищи-и, – донеслось издалека, – на митинг!

– Погутарим, хлопцы!

– Гей, на собрание!

Тысячи голов в лохматых папахах с красными ленточками, в изгвазданных фуражках, в войлочных горских шляпах с обвисшими краями повернулись к Антонову-Овсеенко. Тот выпрямился, подтянулся, насупил брови для солидности.

На низковатой, косматой лошадке подъехал Епифан Ковтюх, командир 1-й колонны. Он и сам был низким, грузным человеком с квадратным лицом, словно кто начал рубить его из дерева, да так и не дострогал. В гусарском мундире и красных шароварах, в серой папахе с красным верхом Ковтюх вскинул руку, призывая к тишине.

– Товарищи! – заговорил он хрипучим, с железным лязгом голосом. – Я хочу сказать… бились мы с козаками, с кадетами. Знаемо, за що з ими бились – за тэ, що воны хотять задушить революцию. Мы тут с вами не орда какая, а Рабоче-крестьянская Красная армия. Товарищи, я хочу сказать… А теперь, колы так будэ – толпой переть, то козачьё с кадетами разобьют нас к чертям свинячим! Вона, побили вчера козаки хлопцев Васьки Зюка… С чого ж воны погибли? Товарищи, я хочу сказать… они погибли с того, шо не слухали командиров! А теперь – всё. Хочь трошки неисполнение приказу – расстрел!

Войско зароптало, чёрная матерная брань повисла почти видимым туманцем. Даша покривилась, и «Штык» поднял руку.

– Шо скаже нарком? – всем телом повернулся Ковтюх.

Антонов набрал воздуху в грудь и заговорил:

– Когда мы разобьём кадетов, нам скоро снова придётся воевать – нам придётся либо обороняться, либо мы вынуждены будем вести наступательную войну, освобождая рабочих и крестьян стран империализма! Старый офицер умер – он не подходит к массе красноармейцев. Командир должен знать и понимать дух своих войск – старый офицер на это не способен! Советская республика должна воспитать своего красного командира. Республика должна ещё перевоспитать армию – армия у нас просто революционная, но не коммунистическая армия. Вся надежда на вас! И среди вас уже выросли настоящие красные командиры! – Владимир замолчал ненадолго, а затем торжественно провозгласил: – Товарищи! От имени и по поручению наркомата, разрешите наградить товарища Ковтюха золотым портсигаром с надписью: «Бессмертному рейдисту командиру 1-й колонны Таманской армии т. Ковтюху – на память от наркома Троцкого».

Хлопцы радостно взревели, начали стрелять вверх, а побуревший Епифан неуклюже принял награду, растроганно бормоча: «Добре, хлопьята, добре…»

– Золотые часы, – поднял голос «Штык», – с надписью: «Славному командарму Таманской армии т. Матвееву от Донского ревкома!»

Наградив командарма, Антонов передал ему и Почётное Красное знамя.

– Мы выступаем в беспримерный поход, – заголосил Владимир. – Наша цель – Новороссийск! Там мы соединимся с матросами Черноморского флота, наши силы прибудут, и мы сметём контрреволюцию Корнилова!

В рёве толпы утонули последние слова наркома, и лишь хрипун Ковтюх переорал армию:

– Хлопцы, я хочу сказать… На вас вся надия!

Матвеев стал выкликать батальонных да ротных:

– Гриценко! Глот! Карпезо! Хлонь! Хвистецкий! Ганжа! Куцай! Хилобок! Чтобы всё было как следует! Овёс не жалеть, коней накормить досыта. Патроны раздать по двести пятьдесят штук и наполнить двуколки. Через час седловка, а теперь – по своим частям галопом!

Нарком гордо посмотрел на Дашу, но девушка будто и не замечала разводимой им суеты. Задумчиво и пытливо глядела она на горы впереди, прячущие море.

«Господи, – подумал „Штык“, приходя в раздражение, – и чего я так выпендриваюсь перед нею?..» Владимир прекрасно знал ответ, но обида была сильнее и горше, она застила правду…

Часом позже разномастная толпа таманцев, громадный отряд в тридцать тысяч сабель, разобрался по три колонны и выступил в поход.

– Песенники, – гаркнул Ковтюх, – вперёд!

Запевалы подкрутили усы, переглянулись. Поворотясь к ним, встряхнули бубнами казаки, ехавшие по бокам бунчужного.[112]112
  Бунчужный – знаменосец, несущий бунчук – регалию гетманской (атаманской) власти.


[Закрыть]

Глухо загудели бубны, и тот в лад вскинул бунчуком, гремя серебряными тарелками да бубенцами. Всё веселей под пальцами и рукоятками нагаек выбивали бубны плясовой перебор, всё громче гремели они и звенели тарелочками да тарелками, когда запевалы, толкнув один другого локтем, разом подняли высокий и разухабистый припев:

 
Гей, нумо, хлопци, до зброи,
Герц погуляты, славы добуваты…
 

И старую песню, петую на новый манер, с высвистом, с гиком, под громкий рокот бубнов, подхватили все колонны:

 
Гей, чи пан, чи пропав,
Двичи не вмираты!
Гей, нумо, хлопци, до зброи!
Нам поможэ вся голота
По усьому свиту
Волю добуваты!
 

Как будто в лад песне шли кони, тряслись телеги и качались, плыли в воздухе за красным знаменем хвосты бунчуков. Таманская армия вышла в поход.

Раскинулось в степи невеликое сельцо – хаты, плетни, голые сады, сквозистые свечи пирамидальных тополей. Как называлось село, Даша так и не узнала – таманцы, оголодавшие на марше, бросились селян грабить.

Армия налетела, вмиг заполонив кривые улочки и дворы. Крики и ржание захлестнули, забили собой собачий лай, коровье мычание, горластый петушиный крик, детский рёв и бабьи переклики, перепутали всё, смешали в нестройную разноголосицу.

– Бей их! – неслись яростные вопли нападавших и оборонявшихся. – Не оставляй для приплоду!

– Куды?! Твою-то мать!

– Вторая рота, бего-ом!

– Береги патроны, як свой глаз!

– Не допускать до садов, до садов не допускать!

– Запаливай, Тарас! Чого нэма?! Гранатами запаливай та спичками!

– Бей их, христопродавцев!

– При вперед, бильше никаких!

– А-а, с-сволочи!

– Эй, Грицько, слышь… та слышь ты!

– Отчепысь!

– А, мать их суку! Анахвемы!

– Щоб вы подохлы тут до разу!..

И вот поднялись столбы дыма, они рвались вверх, вспухая клубящимися громадами. Дико заревела скотина, поднялся бабий вой, тончая до визга.

– Боже, боже мой… – шептала потрясённая Даша. – Да что ж вы творите? Это же не «белые»!

– Такова народная воля, девочка моя, – вздохнул Антонов. – Народный гнев! Они мстят.

– Кому? – горько спросила Полынова.

– Всем!

Таманцы выбирались из горящего села, хвастаясь добычей. К «Штыку» пристроился Василь Ганжа, командир 1-й роты. Он носил высокую баранью шапку, а воротники куртки, гимнастёрки и нижней рубахи никогда у него не застегивались – грудь была кирпично-красного цвета. На поясе у Ганжи висела пара гранат на длинных деревянных рукоятках, шашка и револьвер, за плечами – винтовка. Видать, слыхал он сказанное Дашей и решил высказаться в защиту товарищей – без злобы, весело даже:

– У нас вышел весь провиянт, барышня. Что же нам – с голоду издыхать? Всю жизнь на революцию положили! А с одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить!

– Я понимаю… – упавшим голосом сказала девушка.

Полынова, Антонов и Ганжа отправились на рысях к левому флангу, где стоял деревянный дом какого-то кулака – добротный, под железной крышей.

– Надо спалить! – тут же подхватился Ганжа.

– Уходить пора, – поморщился «Штык» недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.

Антонов занервничал – был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.

Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.

– Едем! – сказал «Штык».

– Погодь, нарком, – осадил его Ганжа, – я ещё конюшню подпалю!

Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.

Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.

Вдруг ротный закричал:

– Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!

– На мою! – рявкнул «Штык».

– Надень её себе на…!

Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.

– Владимир, – обратилась Даша к наркому, – скажи мне, пожалуйста…

– Да-да, – с готовностью откликнулся Антонов.

– Вот есть же прекрасный символ рабоче-крестьянской смычки – серп и молот…

– Ну, есть.

– Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёзды-пентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?

Антонов снисходительно улыбнулся.

– Серп и молот – символ труда, – объяснил он, – а красная звезда – это символ Марса, знак войны.

– А-а, – протянула Даша, – так вы ещё и язычники…

Нарком обиделся, поджал губы.

– Что за поповские бредни? – сказал он чужим голосом. – И почему, интересно, «вы»? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?

– А где ты видишь борьбу? – горько усмехнулась Полынова. – Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?

– Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? – изумился «Штык». – Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.

– Ладно, – устало проговорила Даша, – довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.

Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.

А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.

Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: «Народ-Богоносец оказался серой сволочью», – и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..

Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.

И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..

Девушка длинно и тоскливо вздохнула.

Таманская армия далеко не ушла – надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка – белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.

Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно – останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:

– Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!

– Начальник, мать вашу!

– Али в погонах ходил?

– Та вин давно сризав их!

– Та вы послухайте… Що ж лаетесь, як кобели?

– Да пошел ты к такой-то матери!

И заткнулись осторожные, перестали нудить…

…Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.

– А моя кружка где? – задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. – Не у тебя, случайно?

– Ты ж сама складывала, – заметил Антонов.

– Ну и что? Задумалась и к тебе сунула…

«Штык» развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.

– Вот, я же говорила! А ложка где?..

Антонов незаметно вздохнул.

Обед варился в походной кухне, багрово-янтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:

– …Не знаю, хто як, – лениво проговорил рябой «червонный казак» с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, – а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею – и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ей-бо, как червячки на крючочках!

– А мы их в речку поскидалы, – делился опытом товарищ рябого – мордатый, черевистый мужик. – Рассуём по мешкам и – бултых!

– По мешкам? – неодобрительно нахмурился осанистый бородач в облезлой шубе из хорька. – Та вы що? Мешков нема, а воны их под ахвицеров! Додумались… Да шаблями бы их порубалы, и усэ!

– Ни ума у вас, ни хвантазии! – снисходительно заметил матросик в бушлате с оторванными рукавами. – Порубали, потопили… И чё? А вот мы кондукторов да мичманков на орудие главного калибра усадили – рядком на ствол, и ноги снизу связали. Как стрельнем, так они все и переворачиваются бошками вниз – ить от выстрела внутрях всё в кашу разжижается!

И никто из смаковавших умертвий даже не заметил паровозного дыма на фоне черневших гор. Даша первой обратила внимание на приближавшийся бронепоезд – не уразумела сперва, что надвигалась смерть, сидела, высиживала долгие секунды, убеждая себя, что, раз ни Ковтюх, ни кто иной не поднимает тревоги, значит, всё хорошо, так и надо. Но вот и таманцы стали вскакивать, вихрем поднялся гомон, волнами разошлась паника.

– «Белые»! Полундра!

– Спасайся кто может!

– Куда, бисовы диты?! Стоять!

– Бей ахвицерьё! Подымай на штыки!

– Бей зараз!

– Коза-аки-и!

– Вста-ва-ай!.. Эй, подымай-ся-а-а!

Даша сбросила с себя томление, вскочила на коня.

– Даш-ка-а! – долетел отчаянный зов Владимира. – В сте-епь!

Полынова развернула скакуна и понеслась прочь, изредка поглядывая через плечо, разбирая зоркими глазами короткое название бронепоезда – «Орёл».

Грохнули пушки с бронеплощадок, степь вспухла фонтанами земли и дыма, с визгом разлетелись осколки, словно призывая невезучих подставлять бока. Таманская армия, разрезанная путями надвое, разбегалась на север и юг. Бойцы мчались верхом и пёхом, стоя на подводах, горяча и беся коней. Снаряды рвались, попадая в самую кучу, шрапнели косили армейцев, как чудовищным серпом, незримым, но убийственным. Во всех амбразурах бронепоезда частили злые крестоцветные вспышки – «максимы» и «гочкисы» изрыгали очередь за очередью, и редкая пуля не настигала своей цели.

Обернувшись в очередной раз за спину, Даша случайно подняла глаза выше – и обмерла. В белесой высоте, под самыми облаками, летели аэропланы – жёлтенькие, отмеченные бело-сине-красными розетками на крыльях, они посверкивали мерцающими дисками пропеллеров. А потом с неба посыпались пятнадцатипудовые бомбы.[113]113
  Для тяжелых бомбовозов типа «Илья Муромец» производились бомбы весом 10 пудов (160 кг), 15 пудов (240 кг) и 25 пудов (400 кг).


[Закрыть]

Уже не фонтаны, а прорвы пыли и снега вздымались в степи, опрокидывая, разрывая на части бегущих. Прямо перед Дашей вздыбилась земля, прорастая в небо дымными хвостами. Раскалённые осколки просвистели мимо, помиловав Дашу, но коня её изрубили. Девушка покатилась в снег, оглушённая, слышащая один лишь непрестанный гул, ошеломлённая, потерянная и потерявшаяся в разверзшемся аду.

Через неё перескочил храпящий конь, забрасывая комьями мёрзлой земли, но Полынова плохо понимала, что с ней, что вовне. Мысли вынесло, в голове плыл и плыл колокольный звон, а вокруг будто синефильму показывали: взрывались бомбы, разбрасывая оторванные ноги и головы, что конские, что человечьи, заляпывая кровью грязный снег. Вот в воздух взмыла телега, закувыркалась и рухнула, распадаясь на части. Ополоумевшие кони помчались в упряжке, пока не попали под стальной дождь – «стрелки» падали с небес. Вроде крупных пуль, раза в четыре побольше обычных, с жестяными стабилизаторами, «стрелки» выбрасывались с аэропланов целыми ящиками. Падая с двухкилометровой высоты, они разгонялись так, что насквозь просаживали и всадника, и коня.

Одна из «стрелок» вошла в землю рядом с Дашей, едва не пришпилив ей руку, но девушку это оставило равнодушной. Встав на четвереньки, она поднялась и пошагала, шатаясь и сжимая голову обеими руками, лишь бы унять этот гул, полнивший голову. Кто-то обхватил её, потряс за плечи. Она различила перед собой лицо Владимира, попыталась его обойти, но тот держал крепко, крича неслышные слова, а чуть после всё померкло, и девушка провалилась в блаженное беспамятство.

Очнулась она ночью, ощущая себя уложенной на подводу. Вверху тускло светила луна, рядом горел костёр, прыская в небо искрами. Тёмные фигуры сгрудились вокруг огня – красные спереди, чёрные сзади.

Антонов стоял неподалёку от девушки, облокотившись на дощатый борт подводы, посеченный осколками. Заметив, что Даша пришла в себя, «Штык» встрепенулся, улыбнулся жалко, будто заискивая.

– В Новороссийск мы уже не пойдём? – спросила девушка, слыша собственный голос, а не тот, сводящий с ума, больной гуд.

– Нет, – бодро ответил «Штык», – приказ о наступлении я отменил. Наступать некому. Да и незачем нам лезть за перевал. Кадеты-марковцы ушли в море на линкорах, нам их не догнать. Пока.

– Зачем тебе марковцы? – вяло удивилась Даша.

– Нужны были… – угрюмо сказал Антонов и отвернулся.

А от костра донёсся крепнувший голос Ковтюха:

– …Мерлы люди, падалы под кадетскими пулями, поляглы навик! Так за що ж терпели мы цыи муки? За що?! За одно: за совитску власть, бо вона одна крестьянам та рабочим, и нэма у них бильше ничого![114]114
  Подлинный текст.


[Закрыть]

– Наша ридна власть! – донеслось из темноты, от редких костров, разбросанных в ночи. – Га-а-а! Нэхай живе!

– Встава-ай, проклятьем заклеймё-ённый… – прошептала Даша тихонько, чтобы не услышал Владимир, и смолкла, ибо не отозвалось никак существо её, не сжалось ничего в груди, не затрепетало в радости. Чернота разверзалась внутри, заполняя холодом и пустотой, соединяясь с темнотой ночи, изводя сердце или мозг – или где там обитает душа? – немыслимой тоской.

Даша расцепила зубы, подалась вся, чтобы позвать отчаянно: «Кири-илл!..» – но и звука малого не слетело с запекшихся губ. Только лёгкий парок вырвался изо рта, уносясь с тухнувшими искрами…

Глава 15
ОДАЛИСКА[115]115
  Одалиска (от слова «ода» – комната, личный покой) – наиболее известное прозвание наложницы из султанского гарема, хотя иерархия, тамошняя была куда сложнее. Одалиски являлись молодыми рабынями, с которыми султан проводил ночи. Им могло посчастливиться стать матерями его детей. Гедикли Кадинлар были опытными рабынями, которым поручалось обслуживать наиболее интимные нужды султана, например в бане. Гёзде – это юные девочки-рабыни, которые сумели привлечь внимание султана и разделить с ним ложе. Карийелер – служанки гарема. Если они были достаточно умелы и удачливы, их повышали до уровня «гёзде». Наконец, икбаллер находились на самой вершине – это были женщины, которые рожали султану детей и считались жёнами. Их было как минимум четыре и как максимум семь.


[Закрыть]

Сообщение ОСВАГ

«Частям Красной армии под командованием прапорщика К. Калнина удалось отбить Ставрополь. Продолжаются набеги на черкесские аулы, многие калмыцкие поселения вырезаны начисто. К северо-востоку от Ставрополя, прикрывая тыл Добровольческой армии, действует 2-я Кубанская казачья дивизия полковника С. Улагая. „Волчьи сотни“ полковника А. Шкуро освободили весь район Кавказских Минеральных Вод и ныне пробиваются к Порт-Петровску и Темир-Хан-Шуре, стремясь выйти на побережье Каспийского моря, тем самым отрезая Закавказье от красных орд. Войска под командованием генерала И. Эрдели, составившие Кавказскую туземную армию, заняли Александрополь, Новобаязет и Эривань. Вооружённые банды дашнаков[116]116
  Дашнаки – армянские сепаратисты и националисты, поддерживающие партию «Дашнакцутюн». Были среди них и свои «ультра», так называемые «маузеристы», терроризировавшие мирное население.


[Закрыть] не смогли оказать достойного сопротивления, тем более что отряды армянских добровольцев генералов Назарбекова и Мелик-Шахназарова выступили против „самостийников“ и пошли на соединение с Белой армией».

Линкор «Императрица Екатерина Великая» шёл на юг в экономичном режиме, выжимая тринадцать узлов[117]117
  Около 24 км в час.


[Закрыть] – берегли уголь.

Малодымного «кардиффа» было мало, его держали на крайний случай, то бишь для боя. Отборного донецкого угля – «мытого орешка» – тоже не хватало, хотя это был как бы второй сорт – жар «орешек» давал неплохой, но и дым шёл погуще. В основном же бункера были забиты донецкими брикетами. Дым от них валил такой густой, такой жирный и копотно-чёрный, что о приближении линкора противник мог догадаться, находясь и в сорока километрах. А ночью были хорошо видны факелы, шурующие из труб… Целься и пли!

Посматривая с подозрением на непроглядные клубы, рвавшиеся из обеих труб корабля, Кирилл стоял у самых лееров по левому борту. Зимнее море угрюмо катило холодные, свинцово-зелёные валы, но линкор будто и не замечал волнения – пёр вперёд, гигантским утюгом разглаживая зыбь. Резкий, свежий ветер бросал в лицо водяную пыль, Авинов слизывал с губ соль и скупо улыбался. Всё шло как надо. Дрожащая палуба под ногами чудилась ему незыблемым устоем, а главный калибр поневоле внушал уверенность.

Вдали, за серою дымкой, смутно синела неровная линия берега. Кавказ. К западу от Сочи, на днях отбитого у грузин, находилась точка рандеву – Корнилов посылал подкрепление двум линкорам.

Приближение этого момента Кирилл ощутил своими подошвами – дрожание палубы стало незаметным, корабль снижал ход.

– Как спалось, капитан? – бодрым голосом спросил подошедший Марков, по армейской привычке отбрасывая умаляющую приставку «штабс».

– Благодарю, ваше превосходительство, – смутился Авинов, – поспал.

Генерал в своей куртке и папахе казался неуместным на палубе линкора, но Кирилл живо устыдился своих мыслей, припомнив, что и сам-то щеголяет в похожем одеянии.

– Показались вроде! – оживился Марков, вглядываясь на восток из-под руки. – Ага, идут!

К дрейфующим линкорам, целую версту замедлявшим свой разбег, приближались корабли поменьше размером, все как один окрашенные в сизый шаровой цвет. Впереди, бок о бок, шли два гидрокрейсера – «Император Николай I» и «Император Александр I». Это были обычные однотрубные пароходы, переделанные под авиаматки, – первый нёс на палубе семь гидропланов, а второй – восемь. Следом поспешал транспорт «Измаил», а замыкающим двигался «нефтяной» эсминец «Гаджибей» – этот «новик» был единственным, у кого из трубы не дым валил, а вилась реденькая струйка выхлопа.

С его мостика замигал ратьер, посылая запрос морзянкой. Линкор ответил, и переговоры быстренько закончились. Снова от палубы передалась дрожь, за кормой вскипели буруны, и «Катюша» двинулась средним ходом. Подкрепление пристроилось ей в кильватер, а замыкающим – как говорят флотские «задним мателотом» – стал «Император Александр III».

«Новенькие» освоились быстро, и вскоре один из гидрокрейсеров освободился от аэропланов. Семь аппаратов закружили над «Императрицей Екатериной Великой», высматривая немецкие субмарины, – по два летали с каждого борта, а ещё три носились впереди по курсу. Это были удачной конструкции «летающие лодки» М-9, одномоторные бипланы, рассчитанные на пилота и стрелка. Вооружённые 37-миллиметровой авиационной пушкой и четырьмя пудовыми бомбами на зажимах под крыльями, гидропланы умело грозили супостату с неба. Кириллу стало ещё спокойнее…

– Поспать-то мы поспали, – протянул Марков, поглаживая куртку в районе живота. – Поесть бы ещё…

– Скоро уже, ваше превосходительство, – сказал Авинов, радуясь, что забортный шум глушит бурчание в желудке.

Сейчас же, по приказанию с мостика, кондуктор Садович и старший баталер[118]118
  Баталер – лицо унтер-офицерского звания, ведавшее на корабле продовольственным и вещевым довольствием. Проще говоря – кладовщик.


[Закрыть] Тер-Азарьев вынесли из ахтерлюка[119]119
  Ахтерлюк – особое помещение для хранения продовольствия на корабле. Обычно их было два – в одном хранили «мокрую» провизию (мясо, рыба, солонина, вино и водка, масло, уксус), а другой предназначался для «сухой» – муки, крупы, соли и пр. Хотя почему-то имен-но в этом ахтерлюке держали квашеную капусту. Видимо, считали её недостаточно «мокрой»…


[Закрыть] на верхнюю палубу две ендовы[120]120
  Ендова – огромная лужёная баклага.


[Закрыть] с вином: одна для нечётных номеров, другая для чётных. В одиннадцать ровно вахтенный начальник распорядился:

– Свистать к вину и на обед!

– Вот это я понимаю! – крякнул Марков довольно.

Засвистали дудки, загремели подвесные столы, спускаемые на палубах, дежурные матросы помчались к камбузу, волоча с собою медные баки, а прочие выстраивались в две очереди, выпивая свои законные полчарки водки.[121]121
  Казённая чарка (1/100 ведра) выпивалась перед обедом и в шесть вечера, перед ужином. Два раза по 60 граммов.


[Закрыть]

Очередники были оживлены, радуясь то ли вернувшимся порядкам, то ли возможности похмелиться после вчерашнего. Кирилл склонялся ко второй версии.

– Эх, хорошо пошла! – выдыхал матрос, опрокинувший порцию зелья.

– Ну, за имперьялизм! – ёрничал его сотоварищ.

На обед подавали флотский борщ, духовитый, вкусный и весьма сытный – в день на матроса полагался почти фунт мяса. Лишь раз в месяц свежую говядину заменяли консервами, да трижды в неделю делили её пополам с солониной, которую офицеры прозывали «корнет-биф».[122]122
  Остроумная переделка названия солонины – «корн-биф».


[Закрыть] А уж хлеба можно было есть вволю, сколько влезет. Влезало немало, и ситного, и чёрного.

После обеда до половины второго полагался отдых, после чего с мостика донеслось:

– Команде чай пить!

А ровно в два часа с гидроплана доложили, что слева по курсу терпит бедствие турецкий пароход, торпедированный немецкой подлодкой.

Командир линкора сперва даже не поверил донесению пилота. Вернее, поверил не до конца. Да, пароход тонул, но при чём тут «немаки»? Они-то с турками друзья и братья по оружию, восемьсот офицеров кайзеровской армии служили в османской армии, занимая высокие командные посты, а генерал Леман фон Сандерс был произведён султаном-калифом в муширы – маршалы Турции, и назначен генерал-инспектором всех вооружённых сил. И как же немецкая подлодка могла потопить турецкое судно? По ошибке? Надо проверить…

Авинов, сгорая от любопытства, подобрался поближе к мостику и навострил уши.

– Осторожно клади руля, – послышался ворчливый голос каперанга Сергеева.

– Есть осторожно клади руля, – браво ответил рулевой.

– Доверни ещё на пять градусов…

– Есть довернуть…

Как назло, над морем повис туман. Не слишком густой, он всё же скрывал даль, размывая видимый мир. Командир корабля вышел на крыло мостика, размял папироску, закурил, щуря глаза и втягивая щёки. Солнце едва проглядывало сквозь мешанину туч, и бурые тени от дымных шлейфов бежали по огромной палубе, по угловатым орудийным башням.

– Вахтенный офицер, – резко сказал Сергеев, – цукните[123]123
  Цукнуть – вообще-то, «цукнуть» – значит резко, рывком натянуть поводья. А вот в армейском просторечии «цук» обозначал ту систему отношений, которую ныне принято называть «дедовщиной».


[Закрыть] там вперёдсмотрящему, чтоб не дремал.

Вахтенный тут же гаркнул:

– На баке!

– Есть на баке, ваше благородие! – глухо донеслось с носовой палубы.

– Не зевать! Зорко смотреть вперёд!

– Стараюсь, ваше благородие… Ох… На правом крамболе[124]124
  Крамбол – брус, прикреплённый к скуле корабля и служащий крепом для поднятия якоря. Выражение «Перископ на правом крамболе» означает, что подлодка противника появилась справа и видна на линии, мысленно проходящей через крамбол.


[Закрыть] перископ!

– Приготовиться к минным атакам! – всполошились на мостике.

Первыми на субмарину напали два гидро – аппараты покружили над нею, стрелки дёрнули за тросики, освобождавшие зажимы под крыльями, и четыре бомбы ухнули вниз, с громом поднимая столбы белой воды. Вторыми вступили в бой артиллеристы линкора – два шестидюймовых орудия открыли огонь, обстреливая субмарину ныряющими снарядами.[125]125
  Ныряющий снаряд – артиллерийский снаряд особой формы для поражения подводных лодок с надводных кораблей. Оказались не шибко эффективны, и тогда же, в конце Первой мировой, вместо них стали использовать глубинные бомбы с гидростатическими взрывателями.


[Закрыть]

Пятый или шестой выстрел накрыл лодку-злодейку – по воде расплылось обширное масляное пятно, вскипели пузыри, начали всплывать обломки.

– Прекратить огонь! – скомандовал Сергеев, мелко крестясь.

Грохот выстрелов и взрывов стих, и тут же зыбкую тишину прорезали крики о помощи. Их перекрыл слабый гудок и стих – видать, пар кончился.

Авинов всё вглядывался в туман, не видя, а скорей угадывая смутные тени. Неожиданный шквал сменил долгое безветрие, буквально сдувая белесую пелену – как будто театральный занавес отдёрнули. Если жизнь – театр, то на его сцене разыгрывалась одна из множества человеческих трагедий – кораблекрушение.

Не слишком большой пароход, чёрный, со ржавыми потёками на бортах, медленно погружался в воду. Вся носовая часть его уже ушла на глубину, волны заплёскивали на белую надстройку с высокой чёрной трубой. Корма судна с надписью «Йилдиз Деде» медленно поднималась над водою, по красному днищу, полосатому из-за скользких бурых водорослей, стекали ручьи, а на юте[126]126
  Ют – кормовая часть верхней палубы.


[Закрыть] судьба ставила спектакль «Спасайся, кто может!».

Могли не многие. Одна из шлюпок плавала рядом с пароходом, перевернувшись вверх дном, другая висела перекошенной – захлестнулись фалы на талях, – а за место в третьей сражалась полусотня добрых молодцев. Они плавали вокруг лодки, лезли в неё, отбивались друг от друга, цеплялись за тех, кто уже забрался на борт, а те били каблуками по пальцам, по головам, яростно крича, ругаясь или призывая Аллаха. Женщин среди них не было – слабый пол визжал и выл, не покидая парохода. Какая-то бабуся, замотанная с ног до головы в чёрное, ухватилась одной рукой за леер, а другой истово отмахивала крестное знамение, возведя очи горе. Её соседка, бледная, как подступающая смерть, молилась про себя, покачиваясь, закрыв глаза, – одни губы шевелились.

Мощный гудок линкора грянул как гром с небес – и тишина. Усачи с бородачами молча уставились на огромный корабль, возникший ниоткуда. Смолкли и женщины, но ненадолго – там вскрик, там стон, и все снова заголосили, теперь уже моля Аллаха уберечь от мести зловредных русских.

Между тем зловредные русские спускали правый трап и кричали с бортов, чтобы утопающие залезали поживее.

– Ну, чего ты на меня таращишься? – орал Лукьян Елманов. – Лезь давай!

– Вам что, особое приглашение нужно?

– Одно слово – турки!

Саид Батыр перевесился через борт, очень доходчиво растолковав терпящим бедствие, что им надо делать и с какой скоростью. Это помогло – пассажиры и команда «Йилдиз Деде» попрыгали в воду и поплыли к спасительному трапу. Пару старушек уважительно свели под руки по кренящейся палубе, а одна девушка, в коротком, дешёвом пальто, из-под которого выглядывало длинное и дорогое платье, сиганула прямо с кормы.

Авинов огляделся в поисках каната, но тут парочка матросов сбросила за борт верёвочный штормтрап, и девушка вцепилась в плетёные перекладины, стала подниматься ловко и быстро, словно всю жизнь лазала по вантам.

Кирилл помог ей перелезть на палубу, и молодая особа одарила его признательным взглядом. И это было всё, что довелось увидеть штабс-капитану, – огромные чёрные глаза, точёный носик, разлёт соболиных бровок. Платок скрывал половину девичьего лица, хотя в том, что оно прекрасно, Авинов не сомневался.