Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Все давно решено и обговорено, отремонтированы движки катеров, сто раз проклеены надувные лодки, а дожди идут, холодно, погода не улучшается, и все, кому давно бы надо быть в поле, продолжают отсиживаться в избе. «Год какой-то необычный»,– виновато твердит Калякин. А время идет. Минул почти месяц, и я начинаю беспокоиться: не опоздать бы.

Кречеты затевают брачные игры в апреле, когда стоят сильные морозы и прочно укрывает землю метровый снег. В мае самка садится насиживать яйца. Но и в это время в ясные солнечные утра обе птицы оставляют яйца на несколько часов и, как пишет в одной из своих книг М. А. Мензбир, отец русской орнитологии, птицы носятся над местом, где расположено гнездо, на огромной высоте, описывая круги, как во время спаривания. «Наконец, налетавшись,– продолжает далее он,– и самец и самка стремительно несутся к гнезду, часто перегоняя друг друга. При этом обе птицы издают свой пронзительный «кьяк», напоминающий несколько крик сапсана и даже тетеревятника, к чему изредка присоединяется более высокий «гик», иногда переходящий в подобие трели, вроде «гиии...». Говорят, что иногда кречет издает трель, поймав добычу. Позднее, вдали от гнезда, кречет обыкновенно очень молчалив и, даже подвергнувшись нападению ворона, что бывает нередко, издает лишь негромкий крик. К концу насиживания самка сидит очень крепко, самец же доставляет ей корм».

Таких сцен мне уже было не увидеть. Насиживание продолжается четыре недели, затем появляются птенцы. Лучшее время, как я понимал, для того чтобы сделать портрет взрослого кречета-самки,– это пора, когда птенцы начинают оперяться и могут подолгу оставаться в гнезде одни. Самка будет прилетать кормить, тогда-то, спрятавшись в укрытие, можно будет снимать, не причиняя беспокойства птицам. Но и это время подходило к концу. 5—6 недель проводят птенцы в гнезде, а в августе постепенно начинают откочевывать. Тут уж надеяться снять взрослую птицу практически невозможно, но мне бы хоть на слетков в гнезде посмотреть, и этому был бы рад.

Наконец облака расходятся, второй день светит незакатное солнце, полевики начинают разъезжаться по своим маршрутам. Сергей на моторке развозит их по реке, мы же должны выйти последними.

Нам удивительно повезло. На фактории Щучьей мы повстречали вездеходчика Сашу Диппеля. Зимой на одном из озер неподалеку от фактории он провалился под лед вместе со своим вездеходом. Тогда о спасении вездехода не могло быть и речи, сам едва до жилья обледенелый добрел. Но весной он вернулся на факторию, дождался, когда сойдет на озере лед, и с помощью трактора вытащил вездеход на берег. Подсушил, обогрел и вот собирается отправиться на нем в родной поселок. Оказалось, что до полдороги нам по пути. На радостях Диппель согласен ради науки сделать и небольшой крюк. В магазине мы второпях набираем в дорогу продукты: муку, соль, спички, чай, сахар, подсолнечное масло, вермишель, несколько буханок хлеба, две бутылки спирта...

– Не мало ли? – удивляюсь я.

– Хватит,– отмахивается Сергей.– Ружье, спиннинг зачем? И рыба будет, и птица.

В научных целях – так у него в задании – мы должны отстрелять триста птиц. После обмеров и исследований птицы пойдут нам в пищу. Вообще, меня всегда удивляла эта дикая потребность науки орнитологии уничтожать птиц ради их изучения.

Ведь до сих пор, не представив шкурки птицы, невозможно доказать, что ты ее встретил там, где на самом деле встретил. Конечно, не разделав птицу, нельзя узнать о паразитах, живущих в ее организме, о ее болезнях, о том, чем она набивает свой желудок в определенную пору года в том или ином районе. И все же пора бы науке прибегать к каким-то иным, более милосердным методам изучения.

Однако в тот момент я, пришлый человек в этой научной экспедиции, должен был только прислушиваться к голосу своих молодых, но бывалых товарищей. Мой многолетний опыт работы в Заполярье, участие во многих экспедициях, в том числе и в сплаве по тундровым и горным рекам, здесь просто не принимался во внимание. Таня и Сергей даже не захотели о нем узнать.

Второпях мы закинули лодки и рюкзаки в кузов вездехода и за несколько часов, вместо трех дней, одолели Сопкай, настреляв по пути несколько кроншнепов. Саша нас подвез к шикарному балку на полозьях, о существовании которого Сергей и не подозревал. «Хоть несколько ночей в тепле поспите. В палатке-то пока будет холодно»,– чуть ли не по-отечески позаботился он. Потом, оглядев наши пожитки, вытащил из кузова большой кусок толстого войлока: «Берите, под спальные мешки подкладывать». А затем стал угощать нас апельсинами, будто не мы, а он только приехал из Москвы. Разжег паяльную лампу и стал греть нам чай. Да, это был настоящий житель тундры. Я забрался на крышу балка осмотреть окрестности. Оттуда хорошо просматривалась спокойная река, в зеленоватой воде которой отражались невысокие берега. Уже зеленые, с редкими деревьями и языками прошлогоднего снега. Белые кучевые облака курчавились на синем небе, картина была благостной, умиротворяли безлюдность и удивительная тишина.

Диппель влез на крышу и уселся рядом со мной. «Если рыбки захотите,– посоветовал он,– то поднимитесь вверх по реке, там в чуме живет старик-рыбак. Вот уж рыбкой вас покормит. А впереди, за поворотом реки, увидите три чума. Два черных, а один белый. Зайдите обязательно, привет от меня передайте Маше Лаптандер». И он рассказал, как познакомился с этой ненецкой девушкой.

...Как-то осенью он должен был доставить заболевшего мальчика из отдаленной фактории в поселок. Оттуда по рации вызывали санрейс, но погода стояла холодная, без конца лил дождь, видимость отвратительная, самолету никак нельзя было лететь. Вот и послали его на вездеходе.

Добрался он до фактории, ненка молодая принесла мальчика на руках. Весь он горел, с ним она и в вездеход села. Взялся Саша за рычаги, понимает, что надо бы теперь поосторожнее ехать, но и побыстрее. Где можно жмет, а на увалах притормаживает. Наконец река. Дорогу перегородила. Мутная, за несколько часов от дождя вода в ней поднялась, широкая стала, не узнать. Вездеход съехал с берегового обрыва в реку да, очевидно, при этом черпанул в мотор воды. Посреди реки мотор вдруг заглох, и сколько ни пытался Диппель, завести его так и не удалось.

А вода прибывала. Машину начало заливать, пассажирам пришлось перебраться на крышу. Закутав в телогрейки девушку и ребенка, Саша шагнул в ледяную воду – пошел искать брод. На ощупь выискивал мель, где смогла бы пройти девушка. Ненцы плавать не умеют, и в старину тонущему, оказавшемуся в воде, никто не помогал. Таков был неписаный закон, родившийся, видимо, из тех соображений, чтобы не погибали вместе с тонущим другие не умеющие плавать люди.

Но у самого берега, куда только Саша не ступал, оказывались глубокие ямы. Несмотря на свой высокий рост, он то и дело проваливался с головой. Однако на руках он мог бы пронести и девушку и мальчика. Весь вымокший, вернулся к вездеходу. «Давайте вас на руках перенесу»,– сказал девушке. Но та, перепугавшись, твердила: «Нет-нет»,– прижимая к себе брата.

Не зная, что делать, он вдруг припомнил, что километрах в двадцати от места их аварии он видел лодку у чума одного старика-охотника, и решил бежать за ней.

– Ждите,– наказал он девушке,– я пригоню лодку, сами выбраться не пытайтесь.

Та испуганно кивнула, ничего в ответ не сказав. Была опасность, что вода в реке еще поднимется, уж очень силен был дождь. Поэтому Диппель бежал не останавливаясь. Дождь усилился, началась гроза – явление для этих мест совсем уж необычное. Однажды он чуть не ослеп от ударившей совсем рядом молнии. «Только бы лодка была цела,– думал он на бегу.– Не унесло бы ее в шторм». Как же обрадовался Саша, когда издалека увидел лодку, стоявшую у чума. Не мешкая ни минуты, они со стариком-охотником отправились на лодке к вездеходу. Сняли пассажиров и тут же двинулись к фактории. Оттуда передали по рации о случившейся беде, и тогда, несмотря на непогоду, вылетел санрейсом вертолет, должно быть, с самыми опытными пилотами. Он и доставил мальчонку в больницу. Сам же Саша на неделю слег – купание в ледяной воде не прошло ему даром. И только потом он узнал фамилию и имя девушки...

Я пообещал непременно зайти к этой девушке, рассказать о встрече с ним, и подивился, сколь нелегка, оказывается, профессия у тундрового вездеходчика. «Да, бывает»,– почесав в затылке, смутился Саша. И мы ненадолго замолчали, глядя вдаль и думая каждый о своем. Вдруг в наступившей тишине мы услышали какой-то хищный шепот: «Не доставай, говорю тебе, у нас и так его мало!» Чуть наклонившись с крыши, мы увидели Таню, пытавшуюся вытащить из рюкзака бутылку спирта, чтобы ее подать к столу и хоть чем-то отблагодарить по русскому обычаю водителя. Но Серега, как самый последний скупердяй, жадно вцепившись в бутылку, норовил ее затолкать обратно в рюкзак. В этот миг я готов был сквозь землю провалиться от стыда за своих товарищей. Но Саша расхохотался: «Да не пью я совсем, не нужно мне ничего»,– сказал он, спрыгнул с крыши и полез в вездеход. Напрасно пытался я его уговорить остаться да попить с нами чайку. «Мне еще к старичку-охотнику заехать надо,– припомнил он.– У него и попью». А я это понял так, что со старичком этим ему будет попить чайку приятнее.

Шесть дней, шесть ясных солнечных дней протомил меня Серега на этой стоянке. Я уж не рад был, что Диппель подвез нас к этому балку. Спать в нем было тепло да и жить удобно. Просторно, имелась печка, светлое окно. «Куда торопиться,– потягиваясь, ухмылялся Серега, уставив на меня свои голубые навыкате глаза,– на маршрут нам дан месяц. Вот за месяц и управимся. А в палатке, я вас уверяю, да при снеге еще наживемся, успеете».

Натянув болотные сапоги, опоясавшись патронташем, закинув за плечи двустволку, он уходил бродить по окрестностям и к вечеру возвращался с несколькими куличками, ржанками и с удивлением жаловался: «Куда все пропало? Ну нет птиц. А ведь в прошлый раз мы сто восемьдесят штук на этом маршруте забили». Согласиться же с тем, что птиц нет как раз потому, что прошлым летом их здесь нещадно стреляли, он категорически отказывался. «Нет, это причиной быть не может»,– стоял он на своем.

Скудость питания начала сказываться уже в эти первые дни. Я предложил, намекнув на спиннинг, отсутствие дичи восполнить рыбой. «Вода мутная, щука брать не будет»,– забросив раза два леску, решил Сергей, ставя спиннинг на место.

Пришлось взяться за ловлю мне. Вода в реке и в самом деле была мутная, видно, в верховьях еще шли дожди, и щуки в реке не ловились. Но отойдя с сотню метров от реки, взглянув при ясном солнышке с невысокого бережка на ближайшее озеро, я отчетливо разглядел несколько щук, как бревна застывших на мелководье. Тут уж способности рыбака Серега продемонстрировал с лихвой. За час с небольшим он натаскал двенадцать щук, каждая примерно до полуметра, и семь полосатых окуней чуть меньшего размера. Лишь потеря нескольких блесен да запоздалое размышление, что же с таким количеством рыбы нам делать, заставили его остановиться.

Из всех шести дней не потерянным напрасно я теперь считаю лишь тот, когда мы обнаружили на берегу одного из озер огромное гнездо орланов-белохвостов.

Большие осторожные птицы, способные, паря на широких крыльях, по многу часов проводить в воздухе, соорудили его на невысокой корявой лиственнице, нависшей над гладью озера. Гнездом они пользовались, вероятно, очень много лет, ежегодно надстраивая. Часть гнезда обрушилась, но и та, что осталась, издали казалась огромной кучей хвороста, напоминавшей стог.

Втроем мы отправились к гнезду, не без труда продираясь сквозь заросли кустарниковых ив и берез, на которых появились первые крохотные листочки. На солнышке запели и первые комары, осложнившие дорогу. По мере приближения к гнезду мы заметили одинокую темную птицу, парившую в отдалении. А когда подошли ближе, то уже два орлана закружили над нами. Ни снижаться, ни пикировать на нас они не стали. Серега не только залез на дерево, но и забрался в орланье гнездо. «Лезьте сюда, и вас выдержит»,– кричал весело бородатый молодец тридцати с лишним лет, радуясь, как мальчишка,– да плоскогубцы и колечки захватите. Два птенца тут, будем кольцевать».

Птенцы еще не сбросили пуховой наряд, только первые ростки перьев появились у них на спине. С большими серыми чешуйчатыми лапами, черными страшными клювами они напоминали маленьких динозавров. Но Серега ловко накрыл их по очереди шапкой и закрепил на лапе каждого по алюминиевому кольцу с номером. Осмотрев гнездо и найдя там головы щук да кости зайцев, он старательно записал все в блокнот, отер взмокший лоб и сказал с довольной улыбкой: «Начало положено, первое гнездо осмотрено, все, слава богу, тут в порядке, теперь можно двигаться дальше». И в тот же день мы накачали лодки, спустили их на воду и поплыли.

Ярко светило солнце, синело безоблачное небо, зеленели редкие лиственницы по берегам. Было тепло, градусов около двадцати, и перед носом лодки, как серый парус, постоянно вилось облако комаров-толкунцов. Впрочем, комары эти были не опасны, они и не думали кусать кого-то, вились в общем рое, радуясь жизни. До поры до времени восхищались жизнью, этим неторопливым легким плаванием и мы.

Щучья – река спокойная. На большем своем протяжении она несет свои воды в среднем со скоростью километров пять в час. Но несет, и нужно следить за тем, чтобы, попадать в струю, не оказываться в заводи, где лодку может подолгу кружить почти на одном месте, избегать отмелей и шиверов.

Впереди плыли Серега с Таней. Лодка у них была самая что ни на есть экспедиционная: оранжевая надувная ЛАС-5. На ней мы разместили основной груз. В носу се сидел Сергей с двухлопастным байдарочным веслом, сзади, на руле – Таня. По идее с другого борта должен был бы сидеть я, так планировал Калякин, выделив для этой экспедиции лишь одну большую лодку. Но когда я узнал, что до реки нас подвезет вездеход, то в последнюю минуту прихватил валявшуюся на чердаке небольшую двухместную надувнушку. С некоторых пор, особенно после сплава на Энмываам на Чукотке, я полюбил сплавляться в одиночестве. Никому не мешаешь, никто не командует, таков уж, видимо, у меня «индивидуалистический» характер. Сергей такому распределению мест препятствовать не стал, но перебросил в мою лодку кое-что из вещей и строго-настрого наказал вперед его не заплывать. Следовать только метрах в пятидесяти позади. Сидя на носу, он постоянно оглядывал окрестности в бинокль, готовый в любую минуту подстрелить что-либо для науки, а также и для наших подотощавших на пресной щучьей ухе желудков.

Кое-где на склонах лежал ноздреватый снег, а рядом золотились поляны жарков. Звенели ручьи, зеленела травка, в кустарниках сердито верещали дрозды, пересвистывались голубогрудые варакушки, кулички расхаживали по веткам ив.

В основном мы присматривались к лиственницам, к темноватым ворохам сучьев, гнездам на них. Чаще всего попадались гнезда, построенные воронами или канюками, но пока все они оказывались пустыми. Некоторые Сергей издали изучал в бинокль, к другим мы, причалив, подходили, осматривали, стучали по стволам, но тщетно. В гнездах не было ни хозяев, ни тех, кто мог бы воспользоваться готовым гнездом.

К вечеру жара спала, солнце снизилось, а на небе, как северное сияние, в несколько рядов засеребрились легкие перистые облака. Как по команде, рой комаров-толкунцов сменился облаком комаров самых обычных. Тут уж стало не до любований красотами природы. Антикомариной жидкости, «Дэты», мы могли бы взять несколько бутылок, заластить, как я настаивал, впрок. Сергей взял лишь два пузырька, и теперь приходилось ее экономить, считать по каплям.

Пришлось на руки натянуть перчатки, сидеть в лодке в шапке, с отвернутыми до пояса ботфортами резиновых сапог. Лицо я прикрывал сеткой, пропитанной диметилфталатом, которую обычно геологи носят, как косынку, на шее. Но все это мало помогало. Комары вились, назойливо пищали, лезли и кусали, куда им заблагорассудится. В тишине светлой ночи только и слышалось, как кто-нибудь из нас шлепал ладонью, убивая кровопийца.

В дороге мы были уже двенадцатый час, когда на стремнине наши лодки сошлись, и я, устав от комарья, хотел было сказать Сергею, что пора бы и причаливать. Но он, опередив меня, указал рукой вперед, на отвесный глинистый мыс, к которому несло наши лодки. Там, на самом краю обрыва, стояла одинокая лиственница с раскидистыми ветвями у вершины, но без макушки. Вместо нее на дереве темнело чье-то гнездо. «Пустое!» – хотел я сказать, так уж надоели мне эти комары. Но тут из гнезда вывалилась какая-то птица и, не издав ни звука, пустилась прочь, прижимаясь к лесистому берегу, будто старалась побыстрее стать незаметной на фоне темневших деревьев.

Увлекшись наблюдением за ней, я не заметил, как наши лодки, подхваченные мощным течением, понесло к обрыву, где лежали рухнувшие деревья. Пришлось взяться за весла, смотреть в оба, чтобы не налететь на острые сучья. И тут мы оказались как раз под одинокой лиственницей. Кинув взгляд вверх, я заметил какое-то движение в гнезде. Будто там мелькнули пуховые птенцы.

– Кречет! – просипел мне Сергей, проносясь с веслом мимо. И мотнув головой, приказал следовать за собой.

Как ни готовил я себя, отправляясь на этот раз в дорогу, что непременно увижу кречетиное гнездо, но все же встреча для меня получилась неожиданной.

Течение далеко унесло нас от дерева. Пришлось выгребать против Течения к другому берегу, но тут заморосил мелкий дождь. Мы вышли на берег и повели лодки ,в поводу. Из мокрых кустов на нас накинулась комариная рать, словно только и дожидалась этого часа. Сколько же их было! Такой серой чумы мне видеть еще не приходилось. Пришлось быстренько разгружаться да ставить палатку, более выдержать натиск кровопийцев мы были не в силах.

Ох, до чего хороша эта двухместная польская палатка! Лежим втроем, чуть тесновато, но ни одного комара! Слышно, как за стеной они зудят. Бьются о полог. Иногда кажется, что это не комары, а рой диких пчел. И невольно, наконец-то оказавшись в двух шагах от желанного гнезда – кречатьего седбища, как его называли помытчики – поставщики ловчих птиц на государевы соколятни, я задумываюсь о том, каково-то им было? Без сеток, антикомарина, польских палаток. Да и на север они отправлялись не на поездах, катерах, вездеходах.

До сих пор среди исследователей истории соколиной охоты в России идет спор, сколько ловчих птиц было на сокольем дворе у царя Алексея Михайловича? Тишайший в истории о себе оставил память как царь-сокольник. «И зело потеха сия утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча...». Это его слова из наставления к «Уряднику Сокольничья Пути». Царь жил этой охотой, отдавался ей весь безраздельно, как поэт вдохновению, считают исследователи. «Да не одолеют вас кручины и печали всякие,– наставлял царь.– Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и бескучно, да и не забудут птицы премудрую и красную свою добычу». Хорошо писал.

Так вот, до сих пор очень многих смущает цифра 3000. Именно столько птиц, как уверяет Катошихин, было у Тишайшего. Даже при том, что для прокорма ловчих птиц имелся голубиный двор со ста тысячами пар голубей, что существовала голубиная повинность, обязующая окрестных крестьян бесплатно поставлять голубей, эта цифра многих смущает.

Подсчитывают, сколько денег отпускалось на содержание птицы в день, в год, перемножают на количество птиц и приходят, к выводу, что такие траты были бы не под силу тогдашнему бюджету.

С соколиной охотой как с пустой забавой первым рискнул расправиться сын Алексея Михайловича Петр I. Зайдя на соколий двор и узнав, что в услужении там находятся 300 сокольников, он записал всех молодых сокольников в потешные, оставив на прежних местах лишь-30 человек.

Можно считать, что и птиц при Алексее Михайловиче было, как и сокольников, 300. Все-таки трудно, тем более если учесть, что царь предпочитал держать в основном благородных соколов, одному сокольнику управляться с десятью соколами. Невозможно! Ибо и одного-то «выносить» нелегко, а через два-три года птица переставала «ловить», и ее надо было заменять. При количестве 3000 это должен был быть какой-то конвейер, и сокольников также должно было быть больше.

Но даже если и 300 птиц! Ведь и этот состав надо было регулярно поддерживать, обновлять. И на протяжении почти пяти веков семьи помытчиков – государевых людей – занимались поставкой птиц, из года в год отправляясь за ними на дальний север.

«Древность не сохранила,– пишет историограф царской охоты Кутепов,– никаких известий относительно способов и приемов, употребляемых при ловле. И это понятно: искони не любит русский человек делиться своими знаниями, в особенности когда они прибыльны. И лишь умирая, передавали оне это «слово» сыну или старшему в роде».

В отношении «прибыльности» теперь уж трудно сказать, если тот же Кутепов пишет, что «при неудачной охоте помытчики платили оброк деньгами по полтине за каждого сокола», а «выношеный сокол в Польше стоил 300 рублей», но трудность их дела можно понять. В сохранившейся царской грамоте 1632 года помытчикам приказывалось под страхом денежных взысканий (до-правок) поставлять 100—106 кречетов красных, подкрасных крапленых и серых.

Здесь, лежа под крышей палатки, я вспомнил историю Алешки Багача, сокольника Алексея Михайловича, Царем этим и сейчас восхищаются: он знал каждого, уезжая, писал письма, интересовался их житьем-бытьем да здоровьем. А Алешка Багач по дороге вздумал напустить челига и «потерял» его. Приказ царя был таков: «Бить кнутом, привязав к кольцу, да посадить его на шесть недель на цепь за то, почему он без государева указа, дорогою едучи, челига напускал на птиц, что на то смотря дуровать иным было неповадно». Да, забава та «веселием радостным» одаривала, кажется, только царя. А помытчикам доставалось...

Мало того что они в поисках птиц по нескольку месяцев блуждали по диким безлюдным местам, но и потом по санному пути в специальных коробах они же должны были доставить пойманных птиц в целости и сохранности. При приеме соколов тщательно осматривали: в настоящем ли они теле, нет ли заломов перьев в крыльях и хвосте? Больных не принимали. Если таких оказывалось много, помытчикам чинили жестокое наказание – «за слабое смотрение нещадно били батожьем» с обещанием и впредь поступать с ними «без всякого упущения».

Соколья охота, как царская забава, начала окончательно забываться после царствования Екатерины. В 1800 году именным указом императора Павла I велено было «сокольих помытчиков обратить в дворцовые крестьяне, обложа податьми и подчинив в ведомство Казенных палат». Оставались лишь кречатьи помытчики Казанской губернии, но в 1827 году Николай I покончил и с этими последними 106 душами. А для кречетов наступило еще более жестокое время. Если раньше их отлавливали, доставляли ко дворцу, держа в светлицах, украшая золотом да каменьями, а кое-где за разрушение гнезда человека могли и казнить, то с XVIII века, когда появилось ружье, а особенно дробовые заряды, кречетов начали уничтожать как помеху человеку. И продолжалось так на протяжении двух с половиной столетий. Особенно преуспели в борьбе с кречетами в начале нашего века. В Гренландии перьями кречетов, считавшихся самыми ценными – «красные из красных», набивали подушки. В Норвегии за отстрел соколов выплачивались премии. С 1900 по 1926 год там было уничтожено 30 тысяч соколов. Не жаловали птиц и у нас, когда боролись со всеми без исключения крылатыми хищниками. Уцелеть кречетам до наших дней помогло пристрастие жить в суровых, труднодоступных и безлюдных местах.

...Заснуть в ту ночь мне так и не удалось. Вначале гудели комары, потом, усевшись на ветке рядом с палаткой, запела птица. «Чи-чи-виджу ви-дел»,– повторяла и повторяла она свой дурацкий вопрос и остановить ее, казалось, было невозможно. Потом все смолкло, и по крыше палатки с нарастающим шумом затарабанил дождь. Чертыхнувшись, я выглянул в сетчатое оконце и обомлел: река, неслышно подобравшись, плескалась почти у дверей палатки. Пришлось вылезать, перетаскивать лодки. Разбуженный Серега повалился опять спать, заявив, что пока ничего страшного нет. К утру дождь перестал, но небо было затянуто холодными свинцово-серыми облаками, обещая в любую минуту угостить дождем, а то и снегом.

Я выбрался из палатки и, чтобы хоть чем-то заняться, уселся на берегу щипать гусей. На той стороне, в гнезде, вначале не было заметно и признаков жизни. Но спустя какое-то время на ветке у гнезда появилась крупная птица. «Неужели самка прилетела?» – подивился я, хорошо запомнив рассказы Калякина, который уверял, что при появлении людей вблизи гнезда самка улетает и снять ее будет трудно. Но крупной птицей оказался птенец.

В голове моей все еще держалось вчерашнее видение, будто в гнезде зашевелились крохотные, едва оперившиеся птенцы, но, видимо, от волнения, усталости да и суматохи в тот момент, когда проплывали под гнездом, картина эта мне просто примерещилась. А может, потому, что об этом мечталось. На самом деле в гнезде оказались три хорошо оперенных, по всей вероятности вот-вот готовых отправиться летать, птенца.

Вскоре и еще два птенца выбрались из гнезда. И у ямальских кречетов, должен был с сожалением констатировать я, жизнь шла по строго определенному графику. Сожалеть приходилось потому, что при таких великовозрастных птенцах не было надежды провести задуманную съемку, да и положение дерева, стоявшего от остальных в отдалении, не позволяло построить засидку, откуда можно было бы незамеченным вести фотосъемку. Но все же я был у гнезда кречетов и надежды пока не терял, рассчитывая снять хоть птенцов, вот только бы засветило солнце.

Птенцы разбрелись по толстым сучкам лиственницы и, повернувшись на ветер, вскинули крылья, выставив их на просушку после ночного проливного дождя. Кадр был потрясающий. Я заметался по берегу, решая, нужно ли будить Сергея или плыть через реку на надувнушке одному. И в это время откуда-то сверху, как божий глас, раздался басовитый хозяйский крик.

Надо мной стремительно летела, направляясь прямейшей дорогой к гнезду, как мне показалось, непривычно толстобрюхая птица. Почему-то в тот момент она мне напомнила жирную ночную бабочку-совку. В гнезде уже кричали грубоватыми, хриплыми голосами птенцы. Стоя на лотке, они размахивали в нетерпении крыльями, отталкивая друг друга.

У гнезда птица взмыла вверх, сразу став похожей на виденного мной вчера кречета. Только тут я и сообразил, что птица, прижав к себе, несла к гнезду добычу, оттого и показалась мне непривычно толстой. На лету сбросив в гнездо добычу, самка уселась неподалеку на макушку дерева, но, заметив меня, тут же снялась и, пролетев мимо гнезда, умчалась низом, как и вчера, стараясь побыстрее сделаться незаметной на фоне леса и темного берега.

Наклевавшись, креченята улеглись отдыхать, а вскоре зарядил дождь. Лишь на вторые сутки, когда ветер разогнал облака, мы отправились с Серегой к гнезду.

Креченята встретили нас, выйдя из гнезда на ветки. Все они были самого обычного светло-коричневого окраса, но уже по-взрослому красивы лучезарно-надменной горделивой осанкой и пронзительно-благородным взглядом темных опаловых глаз. Очевидно, ружье и патронташ, с которыми не расставался мой сотоварищ, не понравились птенцам, и они попрыгали с сучьев в гнездо и улеглись там.

– Да, трудная будет задача,– многозначительно изрек Серега, оглядев лиственницу со всех сторон. Мало того что она была почти гладкой, как телеграфный столб, и отвесной, но гнездо накрывало ствол, будто зонт. И забраться в него, как в гнездо орлана, тут уж было невозможно.

– Можно и того,– подойдя к обрыву и заглянув вниз, подытожил специалист по птицам,– гринь ку-ку. Полетишь до самой речки, прямо на корм рыбкам.

Но изменить делу, возложенному на него: провести наблюдение за гнездами хищных птиц, как честный работяга он не мог.

Переобувшись в кеды, в галифе с лампасами, оставшимися у него от недолгой службы в милицейских органах, в перепоясанной зеленой куртке он подошел к дереву, закинув бороду кверху, примерился, похлопал по стволу руками, а затем, трижды поплевав на ладони, полез.

– Может, не надо,– в последний раз попытался я его остановить.

– Надо, надо,– отвечал мне Сергей уже с дерева.– Может, погадку достану. А погадка для науки, мил дружок, настоящий клад. Разбери и сразу узнаешь, чем птица питалась.

Почуяв его приближающееся пыхтенье и скрежет кед по стволу, креченята заволновались, заходили по гнезду. Видеть, что происходит под их жилищем, они не могли, но заподозрили неладное и сгрудились все на краю гнезда. К тому времени, упершись лбом в основание гнезда, выстроенного, вероятно, трудолюбивыми орланами, покрутившись так и сяк и убедившись, что лез он напрасно, Серега тем не менее изловчился и попытался хоть с краю пошарить по гнезду рукой.

Одного этого движения было достаточно, чтобы птенцы, как ошалелые, бросились из гнезда. Один чудом задержался на сучке, двое других ринулись в разные стороны. Судя по полету, младший приземлился где-то неподалеку под берегом, а тот, что был постарше, неожиданно легко запарил, подхваченный ветром, и опустился на землю едва ли не в полукилометре. И тут, словно для того чтобы отвлечь внимание, над гнездом сразу появились две взрослые птицы.

Отбросив аппарат, которым снимал «работу» Сергея, я схватил фоторужье и несколько раз успел нажать на затвор, когда кречеты пролетали надо мной. Самка летела довольно низко, и я успел разглядеть ее раздутый зоб. Должно быть, совсем недавно она плотно пообедала. Птицы вели себя на удивление спокойно. Не стали пикировать, не налетали на приблизившегося к гнезду человека, как сделали бы в этом случае чайка, поморник, бургомистр. И даже крохотная пичуга подлетела бы к гнезду, попытавшись увести за собой людей. Кречеты же, владыки в птичьем мире, вели себя так, как будто их не волновала судьба птенцов. Скользя на расправленных крыльях, демонстрируя прекрасное умение не только стремительно летать, резко и почти непрерывно работая крыльями, но и парить на ветру не хуже орла, птицы, оглядев сверху происходящее, медленно удалились. Покружив неподалеку над тундрой, вскоре они и вовсе исчезли.

– Где птенцы, куда сели? – подбежал ко мне, ужом соскользнувший с дерева Сергей. В руках он держал красную лапку кулика – все, ради чего и были раньше времени выгнаны из гнезда птенцы.