Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Вот вам и пример круговорота в природе,– подытожил огорченный Носков,– пример того, что все в ней взаимосвязано, а глобальной цели ее, ради чего все матушкой затеяно, нам пока не дано знать.

Распрощавшись с рыбаком, мы усадили в лодку орлана и двинулись к Усть-Вывенке. Не выпускавший из рук бинокля, Юрий заметил на дереве еще одно гнездо орланов. Что-то белое виднелось в нем, Юрий попросил пристать к берегу, часа полтора пропадал в кустарнике, вернулся вконец измученный. Гнездо оказалось пустым. В нем лежала здоровенная белая кость от ноги какого-то зверя, хорошо подтверждавшая предположение, что орланы отнюдь не рыбояды.

В ясную солнечную погоду мы подошли к устью реки. У рыбаков мы попили чайку, поговорили о том, как идет рыба в этом году, и узнали, что в море на нашей моторке лучше не выходить. На море разгулялась волна, в устье вода кипела, нам советовали ждать вертолета да на нем выбираться в Тиличики.

Начальник отделения госпромхоза не поленился завести свой катер и, усадив нас, провез к опасному месту. Белые буруны катились встречь течению реки, в устье мутная вода кипела. Даже на морском, с мощным двигателем катере заходить в глубь пенящейся круговерти, где превосходно чувствовали себя лишь тюлени, показалось опасным. Решили подождать до полуночи, когда прилив достигнет апогея, морская вода войдет далеко в реку, ненадолго утихомирит силу течения. Однако рыбаки план Рушана не одобряли. Немало смелых, твердили они, сложили здесь свои головы, им ли об этом не знать. Но Рушан стоял на своем: его моторка вполне способна выйти в море и благополучно доставить нас троих до Тиличиков.

Честно признаться, я в тот момент был за возвращение на вертолете, но в то же время не мог отказаться, демонстрируя тем самым недоверие к полюбившемуся мне за эти дни охотинспектору.

В полночь с тревожными мыслями в душе отошли мы от берегов поселка Усть-Вывенки. Вода в реке поднялась, застыла гладью, как в полнейший штиль. Но в море грохотал накат. Рыбаки вышли нас проводить. Хоть небольшая была надежда, что в случае неудачи нас выловят, все-таки в их присутствии мы чувствовали себя смелее. Конечно, если моторка перевернется, даже если сам выберешься, жалеть придется о многом, однако Рушан, застыв на корме у руля, невозмутимо вел лодку вперед.

Солнце давно скрылось, сгущались сумерки, но небо было еще бледно-серым, отчего почти свинцовой казалась вода. То тут то там из воды всплывали усатые тюленьи морды, в удивлении тараща на нас выпученные глаза. Сидевший рядом со мной орлан зашевелился, забеспокоился, стал приподниматься. Я постарался усадить его в «гнездо», и тут мы выскочили на морской простор.

С треском моторка взлетела на волне, рухнула в яму и сразу второй удар в нос. Падение вниз, треск, вверх, лодка раскачивалась с борта на борт. Только бы не вылететь, удержаться, а тут еще орлан совсем потерял голову, клекочет и пытается выпрыгнуть из лодки. В суматохе мне показалось, что в носовом отсеке кричит ястреб, но тут уж стало не до птиц. Я вижу, как бросает на волне сопровождающий нас катер и отчетливо понимаю, что при такой волне, если перевернемся, нас ни за что не выловить. Лишь бы не перевернуло, молю я про себя, вцепившись мертвой хваткой в железные борта. Лишь бы... И пронесло! Кипение волн кончилось, мы за чертой прибоя, в море.

Не подходя к нам, катер с рыбаками развернулся – им предстояло снова пройти опасную зону. Мы наскоро помахали рыбакам, благодаря за помощь, желая им успеха, надеясь, что теперь-то благополучно доберемся до Тиличиков. Однако нашим волнениям в эту ночь не было, как говорится, конца.

Сумерки сгущались. Съезжая с волн, как с гор, мы мчались вперед, уверенные в полной безопасности плавания. И неожиданно на полной скорости наскочили на трос невода, не снятого на ночь по чьей-то забывчивости. Моторка взлетела, как на трамплине, и с заглохшим мотором в тишине ударилась о волну, подняв тучу брызг. Рушан зло выругался, ибо в поселке перед отплытием ему сказали, что все неводы сняты.

Не зная, уцелел ли винт, нам пришлось сразу браться за весла, разворачивать лодку носом к волне. В волнении ожидали результата, но винт, слава богу, уцелел. Запустив мотор, уже осторожней поплыли дальше, но тут мотор заглох по какой-то собственной причине.

Рушан переключал шланги, что-то разбирал, а двигатель не запускался. Лодку нужно было постоянно удерживать против волны, но Юрий будто не понимал этого и почти не греб, мне пришлось взяться за весла самому. Ориентируясь по темному силуэту гор на фоне звездного неба, я отчетливо видел, что течение уносит нас все дальше и дальше от берега. А мотор не заводился. Минуло минут двадцать. Потом перевалило и за полчаса. А Рушан все продолжал проверять свечи, продувать шланги, дергать шнур пускача...

«Если он так и не заведется,– размышлял я,– то к утру лодку унесет так далеко, что и отыскать нас не удастся. Придется сначала съесть орлана, потом ястреба». Вспомнилось, как три наших парня путешествовали по морю сорок дней, унесенные на барже. Сапоги ели. Но у нас сапоги резиновые, не съешь...

Если выберемся, всерьез сказал я себе, то больше за белым кречетом не пойду никогда, как бы твердо не обещалось его увидеть. Хватит рисковать. Дождусь, когда начнут этих птиц разводить, как кур в питомниках, и сделаю его портрет.

Только я принял это решение, как мотор чихнул раз, другой и вдруг заработал с какой-то ненасытной надежностью. И мы помчались в ночи дальше, Скатываясь с волны на волну, уверенные, что до Тиличиков доберемся. Главное – удачно выполнить разворот при входе в лагуну. А тогда уж, считай, мы дома.

В ожидании этого мы провели в штормовом море два часа. Рушан оказался умелым мореходом, он так легко и вовремя положил моторку в разворот, что мы на гребне волны обошли острие косы, где мигал маяк, и вошли в тишь узкого и длинного залива.

Уже рассветало. На берегу прорисовались двухэтажные дома. Подведя лодку к набережной, мы посидели в ней, как бы собираясь с силами и приходя в себя. Плавание вымотало нас, как подъем на высокую гору. Выйдя, мы только было стали припоминать минуты прошедшего, как за спиной прозвучало:

– Просим предъявить документы. Пограничный наряд.

И хотя документы у нас были, но явление пограничников в ночи было столь неожиданно, что мы растерялись, заторопились, как если бы и в самом деле были нарушителями границы.

Оказывается, пограничники давно следили за моторкой, что шла вдоль берега в шторм. Так что пропасть бы нам не дали, но Рушану сделали строгое внушение, напомнив о том, что ночью и в шторм выходить в море не разрешается. Проверив документы, пограничники исчезли в темноте так же бесследно, как и появились, а мы пошли в дом, позабыв и о лодке, и о птицах.

Только прийдя в комнату Рушана, вскипятив чай, вспомнили, что не поставили моторку на якорь. Прибежав на берег, увидели ее свободно плавающей посреди лагуны. Поднявшаяся вода подхватила ее и несла теперь в море. Вместе с птицами!

Тут уже нельзя было терять ни минуты, но к кому бежать за помощью. Было раннее утро, люди спали. Не долго думая, мы отвязали чью-то моторку и пошли на веслах к уплывающей лодке. Возвращаясь обратно, заметили на берегу фигуру толстяка в пижаме. Не сразу разглядели, что тот машет нам кулаками, а за плечом у него ружье. Наше счастье, что борода Рушана была хорошо известна жителям Тиличиков...

На радостях, что все благополучно закончилось, поставив на якорь лодку, мы поспешили к Рушану допивать остывающий чай. А затем сморенные быстро навалившимся сном, расстелив спальные мешки на полу, позабыв про птиц, улеглись спать.

Утром Носков решил перенести птиц в сарай. Вернулся он бледный, неся в руках ястреба. Плавание по штормовому морю не прошло для птиц бесследно. У ястреба оказалось сломанным крыло. Видимо, когда выходили из Вывенки в море и лодку по-сумасшедшему швыряло, когда заметался орлан, стал биться в своем отсеке и ястреб. Но при такой волне, как было заглянуть туда да помочь? С момента перелома прошла целая ночь. Но Носков, не теряя времени, вместе с Бевзой наложил на крыло шину, прошил нитками, уверял, что крыло срастется. От горя он места себе не находил. Крыло-то срастется, но из такой птицы уже никогда не получится хорошего помощника на охоте.

Вспомнилось, как в прошлые времена помытчикам засчитывались не пойманные птицы, а доставленные ко двору. Потому-то, отловив летом птиц, дожидались помытчики зимы, чтобы птиц можно было везти на санях по застывшим рекам в специальных, обитых изнутри овчиной коробах. А нам пришлось прыгать на лодке по волнам, как по буеракам. Тут, видимо, и короб бы с овчиной не помог.

Спеленав ястреба, посадив его в картонную коробку, точно так же поступив и с орланом, Юрий в тот же день собрался и улетел с Иваном. Несмотря на очередь в аэропорту, его с больным ястребом посадили в самолет без задержки. Мне же пришлось потомиться не один день в ожидании рейса. За несколько часов до вылета я повстречался в аэропорту с Рушаном. С рюкзаком и ружьем тот отправлялся на вертолете на речку Тополевку. Примерно в те же места, откуда мы приплыли. Там, рассказал Рушан, медведь серьезно поранил старика-коряка. Известного человека, хорошего художника, картины которого экспонировались в музеях Ленинграда.

Старика уже доставили в больницу, но он без сознания. Рассказывали, будто он увидел медведя у рыбной ямы и пошел, как делал всегда, прогнать его. А медведь набросился на него и сильно старика помял.

Рушан попрощался – объявили его рейс. Ему предстояло отыскать зверя и пристрелить его, чтобы тот не натворил еще бед. А я припомнил развороченную избу на Ветвее и ночь в ней без ружья. Тополевка совсем недалеко от Ветвея. Скорее всего, шкодил тот же медведь, который чудом вырвался из петли браконьера. Жаль, что не повстречался ему сам браконьер.

Конечно, медведи – опасные звери, шутить с ними нельзя. Ио имея возможность за этот месяц познакомиться с добрым десятком их, я склонен был считать, что на людей они понапрасну не нападают и всегда предпочитают избегать встречи с ними. Опасен только раненый зверь. Но в этом всегда бывают повинны сами люди. Так и здесь, расплачиваться за браконьерские проделки пришлось ничего не подозревавшему старику-коряку, который, как и делал это на протяжении многих лет, вышел безоружным к зверю, уверенный, что сможет убедить его оставить не принадлежащую ему рыбу...

– Наша с тобой договоренность остается,– прокричал я вслед Рушану.– На следующий год поплывем фотографировать медведей на рыбалке.

– Непременно,– отвечал Рушан.– Приезжай обязательно.

Но встретиться нам довелось лишь спустя несколько лет.

Юрий прилетел в Москву зимой. Рассказал, что побаивался встречи с Флинтом, так как не выполнил его заказ. Не зная, поверит ли тот, что повинна в неудаче природа, а не он. Но Флинт встретил его милостиво, во всем сумел разобраться и никаких претензий не предъявил. Наоборот, показал проект новых правил для охотников с ловчими птицами, которые он разработал, попросил внести с его, сокольника, точки зрения замечания и поправки. О возобновлении этой прекрасной, забытой в нашей стране охоты Владимир Евгеньевич весьма, оказывается, заботился.

Юрий рассказал, что второй отряд Института охраны природы нашел гнезда белых ястребов на реке Пенжине. Из трех разных гнезд было взято шесть птенцов, и все они благополучно добрались до Москвы, а оттуда их переправили в ФРГ. Немецкий сокольник Лютгер получил от института редчайших птиц, о которых мечтал. Теперь он мог разводить их, выращивать, охотиться, дарить и продавать. Нам же он привез взамен пять пустынных соколов-шахинов, которые гнездятся на территории нашей страны, но стали большой редкостью. Соколов этих сокольник выращивает в питомнике. Юрий рассказывал, что одного сокола потеряли сразу, двух отправили в Окский питомник хищных птиц, а двух – в Алма-Ату. Позже Вадим Горбатов летал в этот город рисовать птиц. Что стало с ними в дальнейшем, была ли какая-то от этого польза, не знаю. По у Лютгера белые ястребы прижились, стали давать потомство. Об этом мне довелось прочитать в журнале «Охота и охотничье хозяйство». Там говорилось, что он благодарен нашим охотникам за подаренных птиц.

– Ну а что с ястребом? – спросил я тогда Носкова.– Срослось ли у него крыло, стал ли он ловчей птицей?

Юрий опустил голову.

– Крыло-то срослось. Но мне пришлось застрять в аэропорту Хабаровска. Было жарко, ястреб начал биться и поломал крыло в плече. Какая тут уж из него ловчая птица. Отдал я его в Абаканский зоопарк, пусть люди смотрят. Все-таки настоящий камчатский ястреб. А орлан живет в зоопарке Москвы. Можешь полюбоваться на него. Вдруг вспомнит.

Тогда он вновь собирался отправиться на Камчатку, но хотел предварительно списаться с Рушаном, узнать об охотничьих прогнозах на куропаток, чтобы теперь ехать наверняка, не остаться без птенцов ястребов и соколов. Приглашал с собой и меня, но я решил держать зарок: ждать, когда начнут выращивать белых кречетов в наших питомниках.

Остров белых кречеров

Такого острова вы не найдете на карте. Островом, по всей вероятности, он был очень давно, о чем говорит уйма плавника – серебристых высохших бревен, скопившихся под его скалами. Обычно к берегам всех сибирских островов плавник набрасывает море в штормовую погоду. Возможно, к этому острову плавник нанесла великая сибирская река Колыма, широко разливающаяся во время весенних паводков. То ли море отошло, то ли Колыма уже не так вольготно разливается, но остров этот стоит теперь среди тундры в окружении бесчисленных озер и проток, называемых в этих местах виски. Но хотя и стоит он на суше, летом к нему без лодки не добраться. Да и без высоких резиновых сапог к острову не подойдешь – кругом вода. Якуты и русские, потомки казаков-первопроходцев, поселившиеся на берегах Колымы в семнадцатом веке, называют остров Едомой. То есть возвышенностью, но я оставил в своей памяти и называю его только Остров белых кречетов.

...Конечно, отказаться от мысли увидеть белого кречета я не смог. Одно лето, правда, выдержал. Не отправился в тундру, когда кречеты высиживали яйца да выводили птенцов. А уже осенью знал совершенно определенно, что еще одного путешествия за кречетом красным на далекий север мне не избежать.

Соколы будто преследовали меня. Отправляясь в командировки по заданию редакции, занятый делом, вроде бы и не имеющим отношения к птицам, я тем не менее вдруг обнаруживал то летящего в небе сапсана, то пустельгу, то кобчика. Так было на Апшероне, на реке Каме, в Запорожье, в горах Зеравшана, куда я поднимался с парашютистами, осваивающими спуски с горных вершин. В Баренцевом море на судне, плывущем вдоль берегов Новой Земли, мне вдруг принимались рассказывать случай, как в этих же местах к ним прилетела хищная птица – светло-коричневая, с желтыми глазами. Птица, как прирученная, увидев в руке у матроса мясо, уселась ему на плечо. И, не дичась, так и прожила на судне, пока не показались берега материка. В хищной птице я сразу же признал ястреба-тетеревятника, хорошо запомнившегося мне по кречетиным делам.

Надежды снять белого кречета в питомнике оказались почти что напрасными. В одной из статей, помещенных в журнале «Охота и охотничье хозяйство», В. Е. Флинт как бы специально для меня сообщал, что «создание питомников – дело трудное и долгое. Надеяться на быстрый успех не приходится. Годы нужны на то, чтобы получить первые ощутимые результаты, а неудач можно ожидать каждый день». То есть увидеть белого кречета, сохранившегося в природе, можно было раньше, чем появится птица, выращенная в клетке. Да и тот ли будет это кречет, о котором я мечтал?

А тут еще пришло приглашение от писателя Николая Сладкова написать о белом кречете для детей. И как ни объяснял я ему, что белого-то кречета я еще как следует не узнал, больше неудач натерпелся во время его поисков, писатель настоял, чтобы за дело это взялся я. Очерк пришлось назвать обещающе: «Я найду тебя!»

К тому времени из очередной экспедиции на Ямал возвратился Владимир Калякин. На реке Щучьей он провел длительное наблюдение за кречетиным гнездом. Самец у этой пары был белым. Мне просто не повезло. Сплавляйся мы по Щущьей десятью днями раньше, наверняка бы эту птицу я смог снять. Калякин приглашал отправиться на Щучью следующим летом.

Из Норильска прилетел Борис Михайлович Павлов. Несколько смущаясь за ту, теперь уж давнюю, ошибку, он рассказал, что кречетиные гнезда на плато Путорана обнаружены и сомнений в этом быть не может. Два гнезда белых кречетов охотоведы отыскали на берегах озера Аян, неподалеку от того ущелья, где когда-то я снимал соколов. Правда, сказал он, птицы не чисто белые, а пестрые, то есть такие, которых называли подкрасными, но очень красивые, и также предлагал отправиться с ним в Путорану на съемки. Но я собрался теперь совсем в другие дали.

Еще ранее, взявшись за изучение истории развития соколиной охоты на Руси и просматривая редкостные фолианты «Великокняжеской и царской охоты» Кутепова, хранящиеся в Государственной публичной исторической библиотеке, я обратил внимание на приводимое там сообщение некоего Аделунга:

«Кречеты были в особом уважении у якутов,– писал тот,– которые называли их Урун Кири, т. е. белый сокол. По причине их быстрого полета они уподобляли этих птиц молнии и считали их вестниками небесной воли. Ежели случалось, что кречет попадет в сети, поставленные для других птиц, они, опасаясь прикоснуться к нему голыми руками, освобождают его из сетей палочками или другим способом».

Ничего подобного читать ранее не приходилось, но если это и в самом деле было так, то давнее уважение народа к этой птице могло, на мой взгляд, помочь сохранению кречетиных гнезд в Якутии.

Как раз в то время мне довелось встречаться с орнитологом Александром Андреевым, прилетевшим из Магадана. Он занимался изучением тундровых птиц в Колымской низменности на территории Якутии. С помощью электронных приборов он наблюдал жизнь куликов и куропаток, но постоянно, в тех местах встречал на гнездовьях и розовых чаек. Эту птицу мне хотелось понаблюдать и снять как следует. В естественных, привычных ей условиях, а не на сети рыбаков, как удалось снять на Камчатке. Закончив разговор о чайке, я на всякий случай спросил, а не доводилось ли ему встречать в тех местах белых кречетов?

– Белых не видел,– признался Андреев,– а обычные досаждают. Подсаживаются, черти, к вольерам с куропатками и такого страху на них нагоняют, что приборы начинают писать всякую чепуху, которую до сих пор разобрать не можем. А одну куропатку даже сожрали. Через сетку. Как умудрились – не пойму! Весь эксперимент нам испортили.

Тут я позволил себе орнитологу не поверить. Уж очень это не походило на поведение моих любимцев, этих благороднейших из благородных соколов. Они и в воздухе-то берут добычу по-рыцарски, предупреждая, делая ставки. А тут вдруг – «растерзать через сетку». На это больше способны ястребы-тетеревятники, прирожденные специалисты лазать по курятникам да голубятням. В старину их нередко так и ловили, сажая птицу для приманки в клетку. Ястребы сами туда и заходили.

Андреев посмеялся над моим неверием, пообещав доказать, что именно кречеты разбойничают в тех местах. И доказал-таки...

Осенью я слушал его доклад на X Всесоюзном симпозиуме «Биологические проблемы Севера» в Магадане. Молодой ученый со всей основательностью подтверждал своевременность создания государственного заказника Чайгуургино в Колымо-Алазейском междуречье, на примерах показывая важность этой территории как гнездового резервата для птиц Дальневосточного региона. Перечисляя редких пернатых, что по его наблюдениям нашли здесь пристанище, вслед за белыми журавлями, лебедями, розовой чайкой, полярной совой, сапсаном, занесенными в «Красную книгу», он называл и кречета. На карте, представленной Андреевым, были отмечены три гнезда этих птиц. В одном, как уверял орнитолог, находились белые птицы! Он продемонстрировал и цветной диапозитив. В гнезде на скале сидели птенцы – четыре белых кречета!

В тот полевой сезон повезло и еще одному магаданскому орнитологу – А. Кондратьеву. На речке Раучуа, на севере Чукотки, он также отыскал гнездо белых кречетов. Правда, наткнулся на-него случайно: кречеты не были темой его исследований, он занимался изучением тундровых лебедей, а потому возвращаться на Раучуа не собирался.

Андреев же был намерен вновь побывать в тех местах, где отыскал кречетов. Я обратился к нему с просьбой помочь добраться до гнезда неуловимой птицы. Хотелось, однако, прежде чем отправляться в дорогу, знать, загнездились ли в том месте кречеты. Хотя и известно, что птицы эти не охочи к перемене мест, подолгу выводят птенцов в одном и том же гнезде, да мало ли что могло случиться. Вдруг им все-таки приспичит сменить местожительство или подсократится в округе численность куропаток? Да мало ли что еще, о чем я не успел за эти годы безрезультатных поисков узнать.

– К гнезду, я доберусь лишь в середине июня, когда вскроется Колыма,– стал размышлять Андреев.– Пока вернусь да дам телеграмму, пока вы сумеете к нам добраться, можно и опоздать, даже если кречеты и гнездятся. Самка слетит с гнезда. Будет являться к птенцам лишь на кормежку, а тогда ее не так просто будет снять.

Он был прав: приезжать следовало пораньше, когда птенцы малы и самка не улетает далеко. Но тогда опять предстояло отправляться в дальние дали без особой гарантии на успех.

– Дорога такая,– на всякий случай пояснил Андреев.– Приезжаете в Черский. Оттуда добираетесь в Походок, а там уж спрашивайте, ищите меня. Кто-нибудь подбросит на моторке, народ там отзывчивый, добрый.

Честно признаться, до самой весны я так и не составил твердого плана, куда же на этот раз отправляться. Может, и опять пропустил бы еще год, если бы не удивительный случай. Занятый какими-то делами в своей московской квартире, я вдруг расслышал знакомый соколиный крик. «Кьяк-кьяк-кьяк»,– неслось с улицы под скрежет тормозов, лязг буферов и рев машин. Мы живем неподалеку от Комсомольской площади – площади трех вокзалов, к шуму привычны, но вот к покрикиванью соколов привыкнуть как-то не успели. Во всяком случае, подобное я слышал впервые. Подбежав к открытому окну, я увидел, как в синеве весеннего неба низко над домами неторопливо летел сокол. Пустельга. Что занесло ее сюда? Может, когда-то было в этих местах гнездо? Эта встреча подействовала на меня как своеобразное приглашение к действию: отправляться в дальнюю дорогу.

Я позвонил в Магадан. Андреев сказал, что выезжает в поле в мае. Пообещал сообщить мне телеграммой, если сумеет пробраться к гнезду по снегу, загнездились ли кречеты. До середины июня я ждал. Телеграммы не пришло. И все же я решил отправиться на Колыму. Сердцем, как говорится, чувствовал, что доберусь на этот раз до гнезда, увижу птицу.

Над широко разлившейся Колымой сияло ослепительное солнце. Припекало, как на пляжах Черного моря. Впору было хоть загорать. Но этакая теплынь, как объяснили старожилы, стояла лишь второй день и могла в любую минуту смениться холодным ветром со снегом и проливным дождем. Лето здесь еще не начиналось. Тундра на всем протяжении от Индигирки до Колымы представлялась с воздуха буро-коричневой, как медвежья шерсть. На багульнике еще не распустились листочки, а на большинстве озер держался лед. Но я мог порадоваться: прибыл вроде в самый раз!

В Черском не пришлось прождать и суток. Открывая навигацию, речной теплоход РК-60 на следующий день выходил в Походск. Разместившись с рюкзаком на палубе, я почувствовал, что удача, кажется, начинает оборачиваться ко мне лицом. Тысячи километров дороги остались позади, и пока ни единой задержки. Оставалось разыскать в тундре балок Андреева, но с этим, верилось, справиться я смогу без труда.

Лед на Колыме сошел всего лишь несколько дней назад. Вода в реке была зеленоватой, мутной. Капитан, по всей вероятности не очень опытный, старался придерживаться середины фарватера, не желая рисковать, но однажды нос теплохода заюлил, будто в нерешительности – куда держать курс? И сразу поднялся во весь рост сидевший впереди меня широкоскулый, черноглазый, крепкого сложения дядечка и внимательнейшим образом посмотрел на капитанский мостик.

– Что уставились, гражданин? – сразу же раздался усиленный динамиком голос капитана, так что его расслышали не только пассажиры, но и звери на берегу.– Мели тут, мели!

– Какие мели! – рявкнул широкоскулый.– Ямы тут осетровые, двадцать метров глубина. Эх, голова!..

– А вы откуда знаете, что здесь глубина,– поинтересовался я.

– Да как же,– отвечал тот.– Живу я здесь. Все речки и озера исходил. Егерем работаю.

Так мы познакомились. Феликс Пантелеймонович Дьячков, егерь государственного заказника Чайгуургино, вместе со своим напарником, Егором Иннокентьевичем Рожиным, тоже егерем, добирались в Походск. Оттуда на моторных лодках они должны были отправиться на Едому, один из главнейших участков заказника, где в это время на озерах собирается до нескольких сотен пар лебедей. Егери присматривают за птицами, защищая их от возможных браконьеров. В эту пору немало различных экспедиций да самодеятельных охотников разъезжают по тундре, а в аэропорту им, егерям, вертолета для поездки невозможно допроситься. Вот и решили они добираться своим ходом, на лодках.

Дьячков оказался человеком общительным, не скупым на слово. Он поведал мне, как в шестьдесят девятом году в тех местах видел в небе стаю журавлей-стерхов. «Ну не удивительно ли увидеть такое! – восклицал радостно он.– Ведь стерх-то, журавль белый, редчайшая птица. А тут летят вереницей, друг за дружкой, и – тридцать один стерх! Не вру, на землю лег и считал. Ровно тридцать одна птица». А когда я поинтересовался, не доводилось ли ему видеть белых соколов-кречетов, егерь расплылся в улыбке.

– Это которые вот так,– отставил он руки, сложив их в локтях,– как реактивные летают? Конечно, видел. Этой весной они у Камня летали. Там, должно быть, загнездились. А вообще-то, они всегда «кладутся» у нас на Едоме.

Сочиняй я рассказ о поисках белых кречетов, такого не догадался бы придумать. Удача сама шла в руки: егери на Едому собирались отправиться дня через два и, узнав, зачем я в их краях оказался, охотно согласились заодно доставить и меня туда. А для начала, по приезде в Походск, пообещали подбросить на моторке к балку Андреева. Орнитолог этот был им хорошо известен, лагерь с учеными стоял за два озера – километров за пятьдесят – от поселка.

Встречать теплоход, первым прибывший в летнюю навигацию, высыпало на берег едва ли не все население Походска. Женщины, дети, старики вышли из домов, собравшись на берегу протоки. Из Черского в Походск возвратились на каникулы школьники из интернатов. Едва теплоход ткнулся носом в берег, как детвора радостно посыпалась на родную землю. Дьячков рассказал, что во времена укрупнений и уничтожения неперспективных деревень был приговорен к забвению и Походск. В Черском для жителей его выстроили многоквартирные дома, началось переселение, но старики наотрез отказались уезжать, остались, решив доживать там, где когда-то поселились их деды и прадеды. А теперь стали возвращаться и молодые. Место для жизни здесь более подходящее: тундра, озера рядом. И поохотиться можно, и рыбку половить. Но поселок не благоустраивается, не расширяется. Не хватает жилья, нет школы, детских садов. Однако жизнь здесь не замирает и оживляется каждым летом.

Егерь пригласил меня в дом своей близкой родственницы, тетки Березиной, от которой я узнал, что не так давно в этот дом заходил ведущий телепередачи «Клуба путешественников» Юрий Сенкевич. Меня накормили, напоили чайком. Угостили здешним деликатесом – юколом из чира. По весне эти серебристые жирные рыбины идут из Колымы в многочисленные протоки на нерест. В Походске сети ставят даже женщины, присматривая за ними из окон домов. Надрезают рыбьи спинки, затем вялят их в дыму, приготовляя это удивительно вкусное кушанье. Несоленая юкола тает во рту, быстро насыщает, помогая восстанавливать силы. Подкрепившись, Дьячков пригласил меня в моторку. Пора и ехать! Я не переставал удивляться благосклонности ко мне на этот раз госпожи удачи: часу не прошло, как мы углубились в путаницу висок – этих многочисленных проток.

Виски петляли, соединялись с руслами небольших рек, разобраться в них, не заблудиться мог только человек, немало поживший здесь. Берега проток густо поросли кустарником. Над ним постоянно летали чайки, белые луни, мохноногие канюки. При нашем появлении с воды поднимались тяжелые гагары, проносились стремительно утки-шилохвостки. Иногда на берегу мы успевали заметить убегающих зайцев. Залитая водой пойма Колымы жила своей своеобразной жизнью. Я фотографировал канюков, куликов, подремывающих на берегу уток, а Дьячков, не снижая скорости, вел лодку вперед.

Дважды мы пересекли широченные озера, которые оказались столь мелкими, что даже многолетний опыт не позволял егерю их одолеть, не прибегнув к помощи шеста. Наконец мы вышли из последнего озера и вошли в протоку, по берегам которой высоченный, в два человеческих роста, кустарник образовал что-то наподобие свода; когда выбрались из него на простор тундры, сразу же увидели вдали лагерь орнитологов. Две палатки, балок сгрудились у темной, покосившейся брошенной рыбацкой избы. Издали своей пестротой и хаотичностью он напоминал цыганский табор. Не было только рядом суеты. Когда, взвыв мотором, лодка ткнулась в берег и наступила тишина, дверь избы растворилась, и из нее вышел человек. Небольшого роста, в полушубке и шапке.

– За розовой чайкой приехал? – заговорщицки спросил он меня, будто мы с ним были знакомы много лет.

– А есть ли они тут, можно ли их увидеть? – в свою очередь вопросил я.

– Да есть! Как не быть! Где Андреев, там и чайки. Уж такой он человек. А значит, и тебе эта птица покоя не дает,– вздохнул он, понимающе качнув головой, тая что-то про себя и не договаривая.

Андреева мы отыскали спящим в балке. Проснувшись, сев на нары, он потряс головой:

– Что за чудеса! Только сегодня отправил вам телеграмму, чтобы приезжали. Загнездились кречеты. Белые. На том же месте. Вчера были на Едоме.

Тут-то и выяснилось, что гнездо белых кречетов ему Дьячков показал. Он их там с шестьдесят седьмого года наблюдал, как впервые загнездились. А приметил еще раньше, года за три до этого. И с тех пор избранному месту птицы не изменяли. Ай да Дьячков! Вот кому, оказывается, я был более всего за находку гнезда обязан.