Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Тряхнув головой, окончательно придя в себя, орнитолог рассказал, что отвез к гнезду кречетов литовских кинооператоров. Они приехали снимать розовых чаек и лебедей, но, узнав про белого кречета, загорелись сделать фильм и об этой птице.

– Начитались ваших очерков про эту птицу в журнале «Вокруг света»,– рассказал Андреев,– так что никак мне их было не остановить. Вези к гнезду, да и только. Решили и пленкой рискнуть и планами. Группа разделилась надвое: режиссер неподалеку на озере в одиночестве снимает за оператора розовую чайку, а оператор с помощником засели у кречетиного гнезда, как объекта наиболее важного. Вам бы теперь обождать немного, чтобы там друг другу не мешать, А через недельку я бы отвез вас туда.

Активности литовских кинооператоров мне оставалось только позавидовать. Вспомнилось, как отнеслись к моему предложению снять фильм о кречете на нашем телевидении в творческом объединении «Экран». Была прекраснейшая возможность по горячим следам сделать фильм на реке Щучьей: и близко, и удобное место для съемки. Литовцам же пришлось лететь в такую даль. Не радовало лишь то, что снимать птиц в эти края прилетели они по заказу зарубежных фирм...

Ожидать неделю мне не хотелось, тем более что Дьячков собирался на Едому через два дня. Договорились так, что через два дня орнитологи доставят меня в Походок, а за это время предоставят мне возможность посмотреть на гнездо розовой чайки.

Попив по тундровому обычаю чайку, егерь распрощался и укатил на моторке в Походск. Я же принялся знакомиться с интересным хозяйством Андреева: гнездами куликов и куропаток, за которыми вели постоянные наблюдения электронные роботы. Птицы плотно сидели на гнездах, высиживая нарождающееся потомство, не подозревая, что ритм их сердца, температура тела, температура в гнезде и внутри яиц постоянно фиксируются, записываются на ленту.

Александр Андреев многие годы занимается изучением адаптации (приспособительных особенностей) птиц в Заполярье. Многие годы он потратил на изучение того, как научились одолевать шестидесятиградусные морозы птицы, остающиеся зимовать на Колыме. Ныне пытается понять, откуда у пернатых жителей тундры берется энергия для преодоления суровых условий окружающей среды в самое напряженное время их жизни – время выведения потомства.

– Для каких практических целей, спрашиваете, могут понадобиться наши исследования? – на минуту задумывается он.– Не мне вам объяснять, как меняется в связи с интенсивным промышленным освоением природа Крайнего Севера. Мы, орнитологи, давно заметили, что даже в очень отдаленных областях изменился мир пернатых. Сократилась и численность, и видовой состав птиц. И уверен, не за горами время, когда люди будут вынуждены подумать всерьез о восстановлении былых богатств. Ведь мясо птиц севера – гусей, уток, куропаток– богато белками, и к тому же оно удивительно вкусно и питательно. Поставив на строго разумную основу их добычу, можно было разнообразить птичьим мясом стол северян. Но пока количество живности в тундре то возрастает, то катастрофически падает, согласно каким-то своим, не известным нам циклам. В причинах этого явления и помогут разобраться наши исследования, а в дальнейшем, глядишь, мы научимся и управлять этими циклами, не давая снижаться численности птиц...

Применение электроники, тонкость экспериментов, важность исследуемых проблем – все это как-то не вяжется с прежней, наполненной атрибутами надоевшей романтики жизнью ученых. Мне известно, что долгие годы Андреев со своим немногочисленным отрядом вынужден был скитаться по тундре в поисках подходящего места. Сколько пришлось покочевать, коротая непогоду в холодных палатках, пока не удалось набрести на этот брошенный какой-то экспедицией балок. В тепле появилась возможность не торопясь, основательно проверяя, готовить всевозможных роботов для точных экспериментов.

С вечера решили утром отправиться к гнездовьям розовых чаек. Но ночью я проснулся от шума. В балке вспыхнула печь, работающая на дизельном топливе. Практикант, замерзший во время наблюдения за птичьим гнездом, вздумал прибавить топлива, чтобы было пожарче. Проснувшийся Андреев, успел вытолкнуть остолбеневшего практиканта, сбить пламя, загасить пожар, но сам сильно обжег руку. Перебинтовав ее, он крепился, продолжал заниматься делами, но в тундру вместо себя проводил помощника, молодого ученого, прилетевшего в Магадан из Ленинграда. С ним мы и отправились к гнезду розовой чайки.

В этих широтах солнце уже не заходило, но к полуночи опускалось низко, освещая тундру резким, как от прожектора, желтым светом. Закидывая,в моторку рюкзак, я приметил белесоватую полоску облаков, двигавшихся с севера, и пожалел, что поздно выходим в дорогу. Скроется за облаками солнце, тогда и вовсе будет плохо снимать: при сумеречном свете кадр зальет синью.

– За счастьем идешь? – неожиданно услышал я вопрос.

Это Валентин Николаевич, уже в годах мужчина, что первым вышел нас встречать. Он много лет работает с Андреевым, по существу, мастер на все руки. Он обед может сготовить, рыбку засолить, мотор лодочный исправить и электронного робота починить. Незаменимый в экспедициях человек.

– За каким это счастьем? – пытаюсь я отшутиться.– Счастье для меня уже и в том, что я увижу и сниму розовую чайку.

– Думаешь, не знаю! – ехидно усмехается Николаич.– «Над чьей головой розовая чайка пролетит, тот и будет счастливым». И мне ведомо это старинное якутское предание.

– Верно,– подтверждаю я.– Эти же предания известны не только якутам, но и чукчам.

– Так ерунда все это, сказки! – взрывается Николаич.– Знаешь, сколько раз летала эта чайка над моей головой? Не сосчитать! А не так давно, Андреев не даст соврать, над моей головой летала стая в шестьсот штук! Представляешь?! В Чаунской губе это было, и в институте снимок имеется. И что бы ты думал? Никакого толку! Как был Валентин Николаевич при своих двоих, так и остался.

Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, я всерьез уверяю Николаича, что он и есть самый счастливый на свете человек. Чтобы над головой стая розовых чаек в шестьсот штук – да я бы просто обалдел от счастья!

– Николаич,– неожиданно говорит появившийся на берегу Александр, мой проводник,– ты шапку в этот момент снимал?

– Когда? – настораживается старый экспедиционник.

– Ну когда чайки над тобой летали. Может, счастье-то она на обнаженную головушку сыплет.

– Тьфу,– улыбается щербатым ртом Николаич,– а ведь и верно, шапку-то никогда не снимал. Но... ведь можно еще попробовать. Может, возьмете меня с собой?

– Нет,– хохочет Саша,– только не сегодня, в другой раз.

На моторке мы промчались минут двадцать. Затем отвернули сапоги до пояса, загнали лодку в кусты, а сами взвалили на плечи поклажу и тронулись в путь. У меня в рюкзаке фотоаппаратура, на плече я несу связку осиновых кольев – «ноги фоторобота», который мы должны установить у гнезда гусыни. «Умную голову» робота тащит Саша. Вначале, выдирая из ила ноги, мы шли, как журавли, по мелководью вдоль берега озера, не рискуя войти в густые ивняки, вымахавшие в два человеческих роста. Пара тундровых лебедей, на всякий случай отплыв на середину, долго приглядывалась к нам, но все-таки птицы не выдержали, взлетели, отправившись искать место поспокойнее. Затем мы поднялись на высокий берег, где кустарник был помельче и пореже, но и здесь. невозможно было найти сухого клочка земли.

В кустарнике хоронилась одинокая важенка с темно-шкурым олененком. Взбежав на взгорок, будто специально, чтобы нам показаться, она увела олененка, издали похожего на медвежонка, в непролазные кусты. А мы вышли наконец на открытую всем ветрам, поросшую сухой прошлогодней осокой кочкарниковую равнину. Но и здесь было полно воды, а идти оказалось ничуть не легче. Кочки, как шпалы на рельсах, сбивали шаг, заставляли скользить и оступаться, вязнуть в мочажинах, и всему этому не было конца. Ровная тундра казалась бесконечной, как море. И такой же неодолимой.

Добираясь в Черский от Чокурдаха на стареньком самолете Ил-14, не забирающемся высоко, я получил возможность оглядеть почти всю Колымскую низменность. Обилие озер в этом краю поражало, и их становилось все больше по мере продвижения на восток. Обратив внимание на солнечный зайчик, бегущий вслед за самолетом, неожиданно для себя я заметил, что, пересекая водную гладь озер, он не пропадает и на земле. Так же сверкая, бежит в черном кустарнике, в желтизне осоки. На всем тысячекилометровом протяжении вода залила тундру. Хорошее же местечко выбрали розовые чайки для гнезд! По воде к ним разве подберешься?!

Но особенно поразило меня обилие озер в Халерчинской тундре, как раз по которой мы сейчас идем. Их было тут видимо-невидимо. Разных: больших и малых, синих, белых, голубых. Они соединялись бесчисленными протоками, как бы образуя единый озерный организм. Немало я полетал над северной тундрой, но такого скопища озер не встречал нигде. Невольно припомнилось удачное сравнение Олега Куваева, назвавшего эти места «озерной пустыней».

В молодости этот влюбленный в Север писатель работал геофизиком в исследовательской партии. Помните его рассказ «Через триста лет после радуги»? «...Мы познакомились ...на краю огромной озерной пустыни, невдалеке от Полярного круга. Пустыня эта находится там, где река Колыма, прославленная в золотоискательских, географических и иных легендах, впадает в Северный Ледовитый океан. Правый берег Колымы в этом месте горист и порос мелкой лиственницей. Называется этот гористый берег по-старинному Камень, а левый – Низина – болотистой тундрой уходит на запад к Индигирке, и только топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в черных торфяных озерах или кочковатой россыпи суши.

– Водички-то вроде побольше,– говорят старожилы...»

Хмурая пелена низких облаков, плывущая с севера, с угрюмой решительностью захватывает небосвод. Спрятав, как в мешок, низкое солнце, она наполняет весеннюю тундру тусклой мрачностью, лишая меня всякой надежды при удаче сделать хороший цветной снимок.

– Саша,– кричу я ушедшему вперед орнитологу, Александр Владимирович! – прокашлявшись, добавляю для убедительности,– может, все-таки передохнем маленько, а?..

Вот уже несколько часов как, распрощавшись с моторкой, бредем мы с рюкзаками по топкой хляби. Я устал себя клясть, что подстраховки ради взял в дорогу все фотоаппараты и объективы. Рюкзак тянул килограммов на восемнадцать. А высоколобый, в очках и с бородкой орнитолог, с виду самый настоящий кабинетный ученый, по тундре, оказывается, не ходил, а бегал, будто родился здесь. Наконец зеленый рюкзак на его спине, за которым я постоянно слежу, пытаясь не отстать, застывает на месте. Не оборачиваясь, орнитолог подносит к глазам бинокль, изучая пустынные дали.

– Ну кто в синтетике по тундре ходит! – корит он меня, когда я устало подхожу, всем своим видом демонстрируя, в какой одежде тут не надо ходить.

Все верно. В хорошем свитере и штормовке идти по холодку легко и не вспотеешь. Но у меня всегда на первом плане фотоаппаратура, а об одежде я забочусь потом. Главное, чтобы была легкой! И синтетика меня устраивает. Но для такой ходьбы, конечно, она не подходит – я взмок, как в сауне.

– Погодка мне не нравится,– ворчит проводник.– Чувствуете, как потянуло с моря холодом? И облачность снизилась. Того и гляди накроет туманом, а тогда не то что гнезд – обратно дороги не найдем.

– Да тут уж недолго осталось,– подбадривает меня Саша.– Во-о-н до тех бугров дойдем,– указывает он вдаль,– а там и птиц надо искать. Там совсем недалеко.

И опять проваливаясь по колено в болотную жижу, спотыкаясь в кочкарнике, бредем мы по пустынной равнине. Ни зверя, ни птицы не встречается нам. Лишь ветер посвистывает да серые низкие облака ползут навстречу.

– Ну что, не видно? – спрашиваю я у Саши, когда мы добираемся наконец до булгунняхов. Я едва до них дошел. Вот уж не мог представить, что к розовой чайке буду идти как паломник к святым мощам, выкладываясь из последних сил. Не плещись под ногами вода, я бы, наверное, уже полз на четвереньках. Совсем устал.

– Скоро. Сейчас должны быть,– говорит он, не выпуская из рук бинокля.

С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под свинцовым небом озер. Птиц нигде не видно.

– Должны они тут быть,– цедит сквозь зубы Саша и направляется к берегу озера.

«Может, не стоит?» – хочу удержать я его, но орнитолог уже в воде. Глубина чуть выше колен, а он продолжает продвигаться к середине озера. И я, едва отдышавшись, ступаю следом за ним в темную воду озерка. Сапоги проваливаются сквозь мягкий ил, пронзают его и неожиданно упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти, пожалуй, даже легче, чем по кочкарнику. Только бы не поскользнуться, не упасть. Вымокнув, тут уж у костра не согреешься да и аппараты сразу же придут в негодность, не до съемки будет.

Пересекая перешейки, поросшие осокой, мы продолжаем обследовать тундровые озера. Чем дальше углубляемся в озерную равнину, тем больше тут жизни. У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Я достаю из рюкзака сумку с фотоаппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывая на облака.

Присматриваюсь – чайки. Одна... вторая,.. четвертая, шестая. Белые, с сизоватыми крыльями – на вид самые обычные птицы. Птицы кружат вдали. «Они»,– доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно. Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнение. По мере того как мы приближаемся к островку, подлетают поближе к нему и чайки. Значит, верно. Где-то здесь у них гнездо. И вот одна из птиц, расправив крылья, скользит невысоко над моей головой. Только теперь я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее – ожерелье, «Верно, разовая чайка!» – не могу я сдержать радостного восклицания. Улыбается и Саша. Чайка делает разворот и ненадолго расправляет перья хвоста. Хвост – ромбический! Еще один верный признак этой птицы, А уж потом, внимательно присмотревшись, я замечаю на нижней части туловища птицы слабую розоватость. Будто отражение утренней зари на белых перьях.

Оттенок этот не в состоянии передать даже самая лучшая в мире фотографическая пленка, Только глаз, утомленный белизной снегов, видимо, способен различать и воспринимать этот цвет. Интересно, что ни первооткрыватель Росс, ни встречавшие ее затем другие путешественники не называли эту чайку розовой. «Чайка Росса» – так поначалу именовалась эта птица. Розовой ее назвал английский натуралист, успевший на несколько месяцев раньше описать эту птицу по имевшейся в музее шкурке.

А чайки все ближе. Мы подходим к поросшему желтой осокой островку, откуда сноровисто выплывает утка-морянка. Раздвигаем траву – десяток зеленоватых яиц, уложенных в серый теплый пух. Гнездо морянки. Саша достает штангенциркуль, замерзшими покрасневшими руками начинает обмерять яйца, записывать что-то в блокнот. Чайки летают теперь совсем рядом, но где их гнездо? «Да вот же»,– говорит Саша, досадуя на мою невнимательность. И верно, всего лишь в метре от гнезда морянки, на стоящей особнячком средь темной воды кочке лежит на утрамбованной птичьими лапками сыроватой земле зеленовато-бурое яйцо. Никакого пуха вокруг, все «по-спартански», как и должно быть у истинного северянина.

В два счета обмерив это яйцо, орнитолог глядит на птиц, на меня – пора уходить, ему тут больше делать нечего, а птицы продолжают спокойно кружить над нами. Сделать хороший снимок никак не удается. Щелкаю затвором, но понимаю, что напрасно трачу пленку.

И вдруг словно время, отпущенное для спокойного рандеву, окончилось, две розовые чайки – хозяева гнезда – с истошными криками, как это делают обычно истеричные крачки, одна за другой начинают пикировать на нас, готовые, кажется, вцепиться в волосы. «Прочь! Уходите!» – слышится недовольство в их отчаянных криках. Пронесшись над головой, они взлетают повыше, чтобы оттуда упасть. Машут и крыльями, и лапами, норовят клюнуть, И в этот момент из-за облаков прорывается низкое полуночное солнце. Тундра и птицы – все в тот же миг сказочно преображается, становится ярким, цветным – можно снимать! И понимая, что уходить надо, я все-таки молю Сашу постоять у гнезда еще пяток минут.

– Но не больше,– ворчит он, придерживая руками шапку. Птицы уже дважды пытались сорвать ее. Лишь размахивая руками, ему удается удерживать чаек на почтительном от себя расстоянии.

Птицы проносятся совсем рядом, и на фоне синих облаков, зазолотившейся осоки невыразимо хороши. Отчетливо теперь становятся заметны и розоватость на груди, яркость красных лапок, коричневатость ожерелья, сизоватость спины и крыльев, красный ободок у глаз. Я делаю кадр за кадром, радуясь, что удалось снять розовую чайку в ее родной тундре при ярком солнышке. Повезло невероятно, ибо вскоре облачность закрыла небо.

– Уходим,– решительно заявляет орнитолог.– Больше нельзя, застудят яйцо.

Я отхожу. Розовая чайка, расправив сизоватые крылья, похожие на крылья чайки-моевки, пригнув головку, плавно опускается на кочку. Осторожно переступая, усаживается на яйцо. Шевелит плечиками, устраиваясь поудобнее, и замирает. На меня и не смотрит. Вся погружена в таинство насиживания. Если бы не темное ожерелье на шее – обычная чайка. Увидев ее на гнезде, никто никогда не назвал бы ее розовой.

Потом мы опять бредем по болотистой тундре. Солнце давно скрылось, пейзаж потускнел, сильнее завывает ветер. Перед нами появляются короткохвостые поморники – чайки-разбойники. Поднимая черные крылья, они прикидываются беспомощными подранками, но нам не до них. Перебравшись через довольно глубокую протоку с торфянистой черной водой, мы наконец отыскиваем гнездо гусей-гуменников. Самка, пригнув шею, затаилась среди невысоких кустарников и не собирается взлетать, хотя всего в десяти метрах от нее орнитолог начинает устанавливать на треноге робота.

Возится он долго. Проверяет механизм, батарейки. Но вот все готово. Робот начинает съемку, а мы направляемся к лагерю орнитологов. Сыро. Холодно. Я успел основательно замерзнуть, но вскоре начинаю под тяжестью рюкзака согреваться. Идти нелегко. Туман окутывает тундру. Все в серой мгле. Пропали далекие сопки, которые помогали ориентировке. Споря о направлении, куда идти, мы забираемся в густой кустарник, который заставляет нас делать немыслимые петли. Я совсем теряюсь, мне кажется, что Саша идет не туда, куда нужно. К тому же идти становится еще труднее – приходится постоянно продираться сквозь ивняк выше человеческого роста. Иногда, споткнувшись, я долго стою на четвереньках, отдыхая.

К озеру мы все-таки выбрались. Отыскали лодку. Я снял рюкзак и мешком перевалился через борт. Саша стал запускать двигатель, но он не заводился.

Что мы только ни делали – двигатель молчал. Саша клял себя, что взял не ту моторку, оставил в другой лодке инструменты, а я медленно замерзал. Добираться пешком я уже не смог бы. Выложившись, как бегун на последнем отрезке дистанции, я мог только сидеть беспомощно или упасть и лежать.

Вспотев в дороге, теперь я быстро замерзал на холодном ветру в своей синтетической облегченной одежонке. Ветер, казалось, уже добрался до костей. Не хотелось двигаться, все-стало безразличным. И неожиданно подумалось, что я счастливейший из людей! Снял птицу, увидеть которую считал за счастье великий полярный исследователь Фритьоф Нансен. Любовался ею Толль, мечтавший открыть и подарить людям загадочную Землю Санникова. Как самое дорогое, что может быть в жизни, нес за пазухой шкурки розовых чаек, которых тогда еще не знали музеи Нового Света, натуралист с раздавленной льдами американской шхуны «Жанетта» профессор Ньюкомб. И я видел розовую чайку! Птица, которую я снимал, вдруг явилась перед глазами. Сизоватая, с коралловыми лапками, красными ободками вокруг глаз, с отсветом зари на оперении... На фоне тундры очень яркая...

Я открыл глаза и увидел перед собой черный щиток, а на нем – странный тумблер, который никак не должен был бы здесь стоять. «А это что такое?» – спросил я Александра. Тот ударил себя по лбу: «Совсем с этими птицами замотались!» Тумблер установил собственноручно Андреев, чтобы отключать магнето. Достаточно было его щелчка, как двигатель заревел с пол-оборота. Тут уж мы с Сашей и в самом деле почувствовали себя счастливейшими из людей.

Минут через двадцать мы уже были в лагере. Как же хорошо было войти с такой дороги в теплый балок, где жарко горела небольшая печурка! За чаем, отогревшись, я рассказываю о встрече с розовой чайкой, не скрывая удивления, что до сих пор ученые не могут установить, где же эти птицы проводят полярную ночь.

Долгое время предполагали, что чайки проводят зиму в высоких широтах, едва ли не у самого полюса, у незамерзающих полыней «Кольца жизни». Но пока не поступило ни одного сообщения о встрече с чайками в этих широтах. И сам я, проведя немало месяцев в высоких широтах, не встречал там не только розовых чаек, но и каких-либо других птиц. Скажем, даже белых полярных чаек, которые гнездятся на высокоширотных островах. Там птицы появляются лишь с наступлением тепла, в мае, а где проводят зиму, неизвестно.

– Мое мнение: розовая чайка кочует только среди разводий и торосов в восточной части Северного Ледовитого океана и в северной Тихого,– неожиданно поделился со мной своими наблюдениями Андреев.– От различных ученых,– продолжал он,– мне приходилось слышать, что в марте – апреле встречали стаи этих птиц добытчики моржей на полынье неподалеку от Сиреников. Известны случаи, когда розовые чайки залетали в Японию. Как раз в разгар полярной ночи и зимы. Вот я и пришел к выводу, что к весне птицы оказываются в Охотском море. А в конце мая стаи их пересекают горные цепи Колымского нагорья – этому среди орнитологов есть немало свидетелей – и вместе с ледоходом движутся вдоль Колымы и ее притоков к своим гнездовьям, совершая, таким образом, перелет по кольцевому маршруту диаметром около тысячи километров. Это и есть их жизненный цикл.

Андреев еще долго рассказывал мне об образе жизни этой удивительной птицы, но, как я ни старался, справиться с одолевающим сном не мог. Пришлось идти в палатку и забираться в спальный мешок.

В тот же день я распрощался с орнитологами – белый кречет опять манил. Хотелось побыстрее оказаться у его гнезда. Саша взялся подбросить меня на моторке в Походок. Вышел провожать Николаич.

– Шапку-то не снял?—спросил он меня...– Ну, когда чайки кружились над вами.

– Не до того было,– признался я, не в силах сдержать улыбку.– Птицы так развоевались, что шапку пришлось на уши натягивать да придерживать руками.

– Тоже мне мужики,– качнул он недовольно годовой, поплотнее запахивая шубу.– Подумаешь, если бы разок и клюнули, Зато ясно бы стало. Может, верно все-таки старинное предание?

В предания я не верил всерьез никогда. Да и теперь как-то не особенно верю. Однако через два дня я вспомнил эти его слова. Ведь после встречи с розовой чайкой мне наконец-то и в самом деле повезло...

В Походске пришлось задержаться. Прежде чем отправиться к Едоме, егери долго собирались. Все поглядывали на небо, на пелену облаков, приплывших с севера, однако после полудня все-таки решили: уходим. Предстояло долго идти по просторам Колымы, а в шторм это опасно – все равно что в море. Волна поднимется, моторку, как щепку, опрокинет. Мало ли, говорил Дьячков, опытных охотников распростилось с жизнью на Колыме в шторм. И пока шли по Колыме, он не проронил ни слова, так был внимателен и серьезен.

Но опасный участок миновали легко. Когда поплыли по рукавам, настороженность на лице егеря исчезла, он стал рассказывать, что белые кречеты давно к нему привыкли, знают. Однажды он утку неподалеку от гнезда подстрелил. Но не успел добить подранка, как кречет подхватил его и утащил в гнездо. Я терялся в догадках, правду ли он говорит или разыгрывает меня.

То и дело попадались канюки, луни, а однажды я приметил ястреба-перепелятника. На высоком берегу увидели пару белых полярных сов. Самца и самку. Егерь направил к ним моторку, и сова, подпустив нас на десяток метров, позволила себя снять и лишь затем взлетела.

Выскочил на берег серый песец и, отставив хвост трубой, помчался вдоль берега, затеяв с нами гонки. Потом начали попадаться пестрые куропатки. Греясь на берегу на солнышке, они поднимались при нашем появлении и нехотя скрывались в кустарнике, если я уж слишком долго держал их под прицелом объектива. Птицы были непуганые. И совсем неожиданно перед носом моторки взлетела в небо стайка канадских журавлей – птиц весьма редких. А затем показалась на горизонте синеватая возвышенность – Едома.

Она протянулась километров на восемь. Несомненно, когда-то это был остров, обрывистый с одной стороны, покатый с другой. Таких островов я немало видел у берегов Восточной Арктики. Но теперь вокруг Едомы синело множество озер, соединяющихся протоками, с них еще не всюду сошел лед. На озерах по весне и отдыхают малые (тундровые) лебеди. Мы увидели стаю штук сорок, но Дьячков пренебрежительно махнул рукой – то ли еще будет!

Протока, по которой наши лодки приближались к Едоме, выходила к ее южному берегу, почти к изначалью, а затем поворачивала и шла, как крепостной ров, залитый водой, вдоль отвесных обрывистых берегов. Погода Выдалась сумеречной, серые облака затянули небо, темные влажные скалы смотрели на нас с нелюдимой угрюмостью. Кое-где чернели щербатые останцы, напоминавшие сторожевые башни средневековых крепостей. Под скалами лежал снег, местами белые языки поднимались, сужаясь, до самого верха. Выше отвесных обрывов, на пологих склонах желтела прошлогодняя трава, напоминавшая шапку волос на голове великана. Над одним из мысов я заметил черный силуэт парящего канюка.

– Гнездо там,– по-хозяйски пояснил егерь.– На следующем мысу еще одно. А всего их здесь всегда гнездится пары четыре, а иногда и пять.

Миновав второе гнездо канюков, по протоке мы устремились к мысу, который, как нос корабля, выдвинулся в рыжеватую тундру. Еще издали на красновато-сером скальном откосе я приметил белые потеки. Такие оставляют только птицы соколиных пород. Видно, за долгие годы птицы часто сидели здесь.

– Гнездо кречета? – обратился я к егерю.

– Точно,– отвечал тот.

– Не будем останавливаться,– попросил я, совершенно позабыв о существовании кинооператоров.– Пройдем побыстрее, как будто мы и не видим его, а завтра я потихоньку сюда подойду.

Дьячков кивнул, прибавив газу, и перестал смотреть в сторону гнезда, но под скалой вдруг появились две человеческие фигуры и принялись размахивать руками, приглашая, чтобы мы подошли. Только тут я вспомнил о существовании литовских киношников и, честно признаться, несколько загрустил, представив, что столь долго разыскиваемую птицу, очевидно, придется снимать в порядке очереди.

В модных сине-белых комбинезонах, свитерах, куртках, с окладистами бородами, литовские молодцы смотрелись рядом с нами, в болоньевых курточках да засаленных зипунах, как истинные европейцы. Сгибаясь под тяжестью штативов и киноаппаратов, они вежливо пожали всем руки, сразу же объявив мне, что съемку они почти закончили, истратили два с половиной километра пленки, что ждут меня как главного эксперта. Начитавшись моих статей в журнале «Вокруг света» об ошибке, они начали и сами теперь беспокоиться: белого ли кречета они снимают? Птицы у гнезда в это время, конечно, не было, и я поторопился пригласить их в избушку егерей, к которой мы держали путь.

По дороге обнаружили еще два гнезда канюков, а между ними, уверял Дьячков, находится гнездо соколов-сапсанов. Я не мог не подивиться: на участие примерно четыре с половиной километра – четыре гнезда крупных хищников. Да каких! Видимо, райский для птиц уголок.

Бревенчатая избушка с плоской крышей на якутский манер стояла на берегу галечниковой косы, сплошь усыпанной плавником. Избу построили егери, лес для нее возить не нужно было. А оставалось его еще столько, что можно было бы сложить не одну сотню подобных изб. За заваленной плавником косою начинались озера. На них, звонко перекликаясь, плавали, кормились на берегу не десятки, а должно быть, сотни белых тундровых лебедей. Только бы погода не подкачала, мысленно пожелал я, не зарядили бы дожди со снегом, подержалось бы хоть немного солнышко, сколько тогда тут можно будет интересного снять.

Избушка егерей оказалась для всех тесноватой. Феликс Пантелеймонович поставил для гостей брезентовую палатку, постелил в ней лосиную шкуру – получился как шахский шатер. Спал я в ней вместе с кинооператорами и после долгих разговоров с ними в конце концов и сам стал сомневаться: может, и в самом деле птица в гнезде – не белый кречет. Не произвела она отчего-то ожидаемого впечатления на литовцев.

Утром я поднялся чуть свет. Не заходя в избушку, не завтракая, отправился к гнезду. На полпути заметил сидящего на красноватой конусообразной скале самца сокола-сапсана. Подпустив меня, сокол взлетел, тревожно закричал и начал ходить в небе кругами. А когда я подошел ближе, откуда-то вылетела с яростным криком самка и, как зверь, кинулась на меня, так что пришлось прикрывать голову локтем. Птица взмывала вверх, складывала крылья и неслась на меня, как снаряд. И чем ближе я подходил к гнезду, тем атаки ужесточались. Подключился и самец. Я не успевал поворачиваться. Устав атаковать, самка сделала обманный ход: уселась в гнездо канюков, крича на меня оттуда. Забравшись повыше, я обнаружил, что гнездо пустое, не ее. Не без труда я отыскал щель в скале, где прятались птенцы сапсанов, но добираться туда не рискнул. От шума, истошного крика можно было оглохнуть. А с таким настроением сапсаны, чего доброго, могли и когтями зацепить. Силы соколу не занимать, не хуже кречета может и гуся взять. В табели о рангах сокол-пилигрим не зря стоял на втором после кречета месте.

К гнезду белого кречета я решил подойти осторожней. Поднялся по склону наверх, а оттуда по распадку можно было подкрасться поближе, чтобы внимательнее разглядеть самку.

Я спустился вниз по распадку, готовясь к встрече с птицей, о бесстрашии которой при защите гнезда мне приходилось немало читать и слышать. Но вдруг белая птица вывалилась из ниши в скале и, бросив на меня стремительный взгляд, неожиданно улетела.