Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

От автора

«...Они отличаются значительной величиной, большой силой, способностью необыкновенно скоро пролетать огромные пространства, а при нападении низвергаться с высоты так быстро, что глаз не в состоянии различить их фигуры».

Так писал о кречетах – «благороднейших членах семейства благородных соколов, живущих в самых северных странах земного шара», известный зоолог, автор «Жизни животных» Альфред Брем.

«По характеру своему они принадлежат к самым страшным хищникам,– добавлял он далее,– но человек прощает вред, причиняемый ими, ради того удивления, которое внушает ему вся жизнь этих птиц. Сила, ловкость, отвага, жажда охоты, благородный вид, почти, можно сказать, благородство мыслей – вот постоянные свойства их, очевидные для каждого...»

Вряд ли мог представить себе этот влюбленный в мир животных ученый, что наступит время, когда кречетов, как, впрочем, и других хищных птиц, объявленных врагами человека, начнут истреблять, перьями набивать перины и подушки, а за пару лапок выдавать вознаграждение. И продлится это не одно десятилетие.

Кречет относится к породе так называемых ловчих птиц. С давних пор служил этот сокол людям верой и правдой. Обученный, он, по всей вероятности, помогал добывать пищу простолюдинам, а позже охотиться с ним полюбила знать: ханы, шейхи, могучие полководцы-императоры, великие князья, цари. Больших денег он тогда стоил и был лучшим подарком. Россия относилась к тем немногим странам, откуда получали эту птицу. Еще Марко Поло писал: «Россия – страна большая, до самого моря-океана; и на этом море у них несколько островов, где водятся соколы-пилигримы и кречеты». И самым дорогим считался являвшийся большой редкостью белый кречет. Красный, как его тогда называли.

Веками уходили на далекий Север помытчики – ловцы птиц, как о большом самородке тая мечту отыскать гнездо кречетов белых.

На санях, зимой птиц везли в столицу, на двор к государю. Не дай бог поранить, поломать перо птице. Целый штат сокольников занимался их держанием да обучением, подготовкой птиц к охоте. Как невест, обряжали лучших кречетов в золото, драгоценные каменья. Во все времена существования на Руси «красной птичьей потехи» наиглавнейшими на этом богато обставленном охотничьем представлении были белые кречеты. «...Посылаем к тебе кречетника нашего Гартингера с просьбой позволить ему,– сохранилось письмо короля Римского Максимилиана к Ивану III,– привезти из ваших стран несколько белых кречетов». Птицы рассылались в Турцию и в Англию, во многие страны Востока, всюду оставаясь желанными, покоряя знатоков осанкой, горделивым взглядом.

Но вошли в моду ружья, и звезда ловчих птиц закатилась. Началось их нещадное истребление, продолжавшееся почти до середины нашего столетия. Пока человечество на горьком опыте не убедилось, что в природе все взаимосвязано и хищники есть важное звено в жизненном круговороте.

Ныне кречеты взяты под охрану. Эти редкие птицы занесены на страницы «Красной книги» как вид, которому угрожает исчезновение. Кречета не увидишь в зоопарке, не каждый орнитолог может похвастать, что встречал эту птицу в природе. Я решил отыскать гнездо белого кречета, чтобы сделать его фотографический портрет, показать птицу людям. О том, как это удалось, скольких лет и трудов мне стоило, и рассказывается в представляемых читателю главах.

Ошибка

Облака вползли в ущелье, срезав вершины гор и придавив заснеженную озерную гладь как потолком. Темный лес мрачно щетинился по склонам, и порой казалось, что мы ползем по дну огромных размеров туннеля, где наш снегоход с санями можно сравнить разве что со сверчком. Однако задиристым ревом «сверчок» этот мог бы поспорить хоть с самолетом, начинающим разгон. Оглашая неимоверным грохотом округу, он, должно быть, заставлял вздрагивать и подниматься со своих лежанок затаившихся по лесам росомах и волков.

За рулем снегохода восседал Куксов, бывалый охотовед. Я расположился на санях, имея возможность постоянно видеть его согбенную спину в овчинном тулупе с наискось закрепленным карабином. От рукава его тулупа ко мне тянулся крепкий шнур, чтобы в случае необходимости, дернув за него, я смог дать сигнал остановиться.

Пейзаж был однообразен. Километры пути отсчитывались по отмелям горных ручьев, вливавшихся в озеро с ритмичной последовательностью телеграфных столбов. Временами начинал сыпать снег, и тогда видимость сокращалась. Пропадали берега, и снегоход мчался, будто в белом невесомом облаке.

Я поплотнее запахнулся в шубу. Впереди было как минимум два с лишним часа пути. За это время, сидя без движения, можно было промерзнуть до костей, и я только теперь со всей отчетливостью это понял. И пожалел, что поддался уговору Куксова отправляться в дорогу не медля. Ведь по местному времени была глухая ночь. Конечно, нужно было как следует выспаться, а днем, глядишь, и дорога показалась бы легче.

Вечно у меня так, ругнул я себя. Сначала сделаю, потом подумаю. Вот и на Аян-озеро, затерявшееся в центре плато Путорана, я собрался в одну минуту, оставил дома недоделанными многие дела. Стоило мне позвонить, узнать, что охотоведы собираются на Аян, как я позабыл обо всем. На третий день был уже в Норильске.

А еще через неделю любовался трехметровой голубизной льда на этом озере.

Плато Путорана – горная страна, шатром поднявшаяся над однообразием невысоких возвышенностей Среднесибирского плоскогорья. Множество рек берег отсюда свое начало и растекается по всем направлениям. Но, покружив, все они в конце концов устремляются к Ледовитому океану. На пути в горах они создают немало озер особой вытянутой формы, за которые, должно быть, эвенки назвали этот край «страной озер с крутыми берегами».

Крутизна берегов многочисленных ущелий, прорезывающих плато в различных направлениях, суровость климата, обусловленного географической широтой и довольно значительным для Заполярья высокогорьем, вынудили обойти Путорану стороной казаков-землепроходцев и исследователей Севера более поздних времен.

Лишь где-то в середине 50-х годов были составлены первые подробные карты этих мест, зачастили в Путорану различные научные экспедиции. Я заболел нетронутым, первозданным миром забытого плато после знакомства с охотоведами промысловой лаборатории Научно-исследовательского института сельского хозяйства Крайнего Севера, что в Норильске.

Знакомство с ними состоялось на речке Бикаде, неподалеку от озера Таймыр, где поселились привезенные к нам из Америки и Канады овцебыки. Затем я был приглашен участвовать в подсчете стад диких оленей, к лету собирающихся в зеленые тундры между реками Пясина и Пур. В то время шло обсуждение, каким быть заповеднику на Таймырском полуострове. Проектировщики из Главохоты предлагали создать его у озера Таймыр. Норильские же охотоведы предлагали свой вариант: заповедник, состоящий из нескольких участков. И очень настаивали, чтобы одним из них стало плато Путорана. Побывавший на Аяне одним из первых Борис Михайлович Павлов, руководитель отдела промысловой биологии, называл эти места не иначе как «затерянным миром». Много на Севере повидавший, он был поражен природой Путораны, девственной и дикой. Он сразу же отыскал там пастбища таинственных толсторогов – снежных баранов, гнездовья редчайших орланов-белохвостов. Оленей, волков, росомах было здесь столько, что в первые дни жизни в горах Павлову казалось, будто здесь можно встретить и существо, еще неведомое или считавшееся давно вымершим.

Но больше всего меня взволновало, что в ущельях плато Путорана охотоведы встречали белых птиц, по всей вероятности, белых кречетов. Павлов и ущелье, где, по его соображениям, соколы эти могли гнездиться, назвал Хонна-Макит. Километрах в пятнадцати к северу от озера Аян. Посмотреть на самых крупных соколов, ставших теперь большой редкостью, мне давно хотелось, и я упросил охотоведов в следующий заезд на плато Путорана взять меня с собой.

Кречет считается птицей северной, и мне, фотографировавшему в Арктике сов и белых медведей, крохотных пуночек и неповоротливых многопудовых моржей, песцов, тюленей, оленей и белух, не раз бывавшему на многотысячных птичьих базарах, конечно, обидно было сознавать, что за долгие годы жизни в Арктике я так и не сумел встретиться с этой птицей.

В прежние времена кречеты высоко ценились среди любителей соколиной охоты. Иметь их, особенно белых, мечтали и государи. Мне же хотелось хотя бы посмотреть на эту птицу, и если уж очень повезет, так и сфотографировать. Подлила, как говорится, масла в огонь заметка, опубликованная в газете «За рубежом». В ней говорилось, что соколиная охота с небывалой силой возродилась в странах Ближнего Востока. Обогатившиеся на продаже нефти шейхи и эмиры, как в давние времена, всем соколам опять предпочитают белого кречета и готовы платить за него такие деньги, за которые можно купить два роскошнейших кадиллака. А тут еще вспомнилось, что долгие годы я был совершенно уверен, что держал эту птицу в руках...

Несколько лет назад на острове Преображения, что затерялся в море Лаптевых у восточного побережья Таймырского полуострова, я повстречал странного вида птицу, которую до тех пор ни разу не видел. На острове я жил несколько месяцев и считал, что всех его обитателей знаю чуть ли не в лицо.

Сизовато-бурая птица величиной с полярную сову укрылась от ветра на низменной части острова. Спрятавшись за бугорком, она наблюдала за морем, сидя ко мне спиной. Не раз во время прогулок по острову мне доводилось заставать врасплох сов, сидящих в такой же позе. Было смешно видеть, как, встряхнув спросонья головой, царица тундры в панике всплескивала крыльями, торопясь улететь. И тут я не удержался, решил подкрасться к птице, а в результате сам остолбенел от неожиданности. Это была не сова. Резко повернув ко мне голову, совсем не похожую на совиную, непропорционально маленькую, как мне показалось в тот момент, она издала испуганный, напоминающий воробьиное цвириканье вскрик, взмахнула крыльями и словно провалилась со скалы.

Озадаченный, я внимательно осмотрел место, где сидела незнакомка. Здесь валялись пух, перья. Должно быть, тут она теребила молодых птенцов чаек, таская из гнезд тех, что еще не могли летать. Это была хищница, и я решил ее проучить.

Мне подумалось, что если птица драла здесь птенцов, то еще вернется к этому месту. И я поставил на бугорке старый песцовый капкан, замаскировав его травой и перьями. Чтобы пружины не перебили лапы птицы, я обмотал их проволокой, бинтами. Защелкиваясь, они не сходились до конца, оставляя такой зазор, чтобы только удержать лапу. На мой взгляд, все было сделано правильно... Но прошел день, второй, неделя, а капкан оставался пустым. Птица на это место больше не возвращалась – то ли раскусила мою хитрость, то ли покинула остров, оказавшись здесь случайно. На десятый день я отчаялся и перестал наведываться в тот конец острова. Но спустя несколько дней, в такой же сильный северный ветер, как и в день знакомства, я обнаружил ее бьющуюся в капкане. Стало ясно: это постоянная обитательница острова, но сюда она прилетала за добычей лишь при таком направлении ветра.

Попав в капкан, птица сумела его приподнять вместе с приделанной к нему тяжелой палкой и перелететь с ним метров за тридцать. Подивившись силе птицы, я поторопился к ней, боясь, что она еще раз взлетит и погибнет в море. Но видимо, хищница потеряла силы и при моем приближении заметалась, а затем с распростертыми крыльями прижалась к земле и снизу взглянула на меня затравленным, полным ужаса взглядом. Злорадства моего как не бывало. Я быстро накрыл ее шубой, спеленал, освободил из капкана лапу. Лапа была сломана. Принеся птицу домой, я сделал шину, обвязал лапу бинтом, но срастить ее так и не удалось. Птица не желала сидеть спокойно, билась, склевывала бинт на шине...

Она совсем не походила на полярных сов, разумом напоминавших домашних кошек. Те быстро привыкали жить в доме, эта же птица все время дичилась, забивалась в угол. И ничего не хотела есть.

Я сделал ей клетку и поставил в овраге, в тундре. Носил туда яйца, мясо, целые тушки кайр. Незнакомка не трогала их. Шли дни, прошла неделя, я знал, что еще немного и птица пропадет, и сожалел о содеянном, понимая, что птица необычна.

Из двух десятков полярников, работавших на полярной станции, никто не мог сказать, что это за птица. В библиотечке нашелся небольшой определитель птиц, но без цветных иллюстраций. По описанию я пришел к выводу, что поймал кречета темной масти. Вроде бы все сходилось. Цвет оперения, величина, а главное – место обитания. Кречеты, как сообщалось в определителе, гнездятся большею частью на побережье Ледовитого океана, вблизи птичьих базаров. Так я и решил для себя, что поймал в капкан кречета, любимую птицу князя Олега и всех известных на Руси царей-сокольников.

Кляня себя за неразумную торопливость, я отпустил птицу. Решил за нее, что уж лучше пусть немного, но проживет на воле, в своей родной стихии, чем умрет в клетке.

Спустя несколько дней высоко в небе я увидел силуэт стремительно несшейся книзу птицы. Я успел заметить, как ниспадавшая со сложенными крыльями птица ударила натужно летящую кайру и вместе с нею провалилась вниз, пропав из виду за скалами острова. И я порадовался, подумав, что это моя «безногая» – не погибла и продолжает охотиться. Более я этой птицы не встречал. Начались холода, закружила вьюга, и весь птичий мир с острова откочевал.

Каково же мне было спустя несколько лет услышать от Саввы Михайловича Успенского, знатока животного мира Заполярья, что поймал я не кречета, а большого ястреба-тетеревятника. Определил он это по фотографии, которую я ему показал. Сроднившись за эти годы с мыслью, что держал кречета в руках, вначале я даже и слышать об этом не хотел. Как мог, убеждал я себя, тетеревятник, этот хищник лесов, жить на заполярном острове, где если и есть несколько березок, то все они не выше карандаша – карликовое!

– Действительно, удивительно, что она там оказалась,– не пожелав слушать моих доводов, поспешил закончить разговор Успенский,– но только птица, изображенная на вашем снимке, поверьте, разбойник-ястреб.

Для меня это было ударом, тем более что с зимовками на полярных островах я уже покончил. Честно говоря, я не до конца поверил Успенскому, затаив про себя надежду, что, вполне возможно, и доктор биологических наук мог в фотографии не разобраться, а потому и напутать. Но с тех пор, выезжая на Север, где только можно я заводил разговор о кречетах, пока не столкнулся наконец с Борисом Павловым.

Отправляясь на озеро Аян, я, конечно, мечтал посмотреть на удивительную природу Путораны, пофотографировать диких оленей и росомах, но как главную цель держал в уме надежду увидеть белого кречета.

Мне удалось побывать в ущелье Хонна-Макит. С охотоведом Евгением Громовым, занятым наблюдениями за поведением полярных волков, мы пробрались в урочище Наледей, поставили там палатку и почти неделю занимались осмотром окрестностей. Изо дня в день мы наблюдали стада диких оленей, начавших традиционное шествие к северу, находили следы «пиршеств» волчьих стай, видели зайцев, росомаху, куропаток, кукш, парящих в небе белохвостых орланов, но белых соколов не встречали. В последний день мы обошли ущелье Хонна-Макит.

Красновато-черные скалы отвесно поднимались на высоту десятков метров. С обрывов свисали засохшие стволы лиственниц, казалось, в любую секунду готовые сорваться вниз и обрушиться на наши головы. Под скалами виднелись гроты, пещеры. Сквозь снег иногда вспучивался голубой растрескавшийся лед. Порой скалы сходились так близко, что на поворотах, в изгибах реки, появлялось ощущение, будто оказался в каменном мешке, и хотелось поскорее выбраться отсюда. Но стоило выйти из мешка, и поражали сказочной красотой застывшие ледопады. Голубовато-желтый лед волнисто ниспадал до земли, будто грохочущий водопад был вмиг остановлен могучим властелином.

Я немало потратил здесь пленки, но снимка кречета сделать не довелось. В ущелье отыскали лишь гнездо воронов. Большие черные птицы в беспокойстве закружились над нами. Возвращаясь, мы увидели следы медведя, перешедшего ущелье в самом узком месте, где стены были не так отвесны, и поняли, что пора нам заканчивать жизнь в палатке; вставшие из берлог медведи могли и «пошалить», а подходящего оружия против них у нас не было.

Собираясь в обратный путь, я приметил над ущельем четырех очень светлых, почти белых канюков, которые, расправив крылья, плавно летали по кругу один за другим. Подумалось, может, этих птиц, а не кречетов, видели раньше охотоведы?

Этот вопрос я задал Куксову, когда мы возвратились на стационар – в простецкую избу, поставленную какими-то рыбаками на берегу озера Аян, в северной его части.

– Нет,– категорически заявил он.– Павлов, да и никакой другой охотовед, не спутает кречета, то бишь сокола, с канюком. Форма крыльев у них отлична да и сам полет не похож.

К тому времени я уже успел попариться с дороги в баньке, переодеться и чаевничал с ним за дощатым столом, наслаждаясь теплом и уютом неказистого жилища, казавшегося едва ли не раем после жизни в промерзшей палатке. Громов, распластавшись на нарах, давно спал, сверкая босыми пятками, а мы с Куксовым все не могли наговориться, обсуждая непонятные случаи поведения птиц, леммингов и полевок – полярных мышей.

Узнав, что меня интересуют кречеты, он посоветовал поискать их на южной оконечности озера Аян, в ущелье по речке Гулями. Там для «нормальной жизни» и избушка пустая имелась. Жил в ней охотник да помер. И мы могли ее использовать как базу на время поисков.

– Э-э, что тянуть,– поднялся из-за стола Куксов.– Давай собирайся. Сейчас и поедем. Ну и что ночь, выспаться всегда успеем. Это дело от нас никогда не уйдет.

Его решительность пришлась мне по душе, и, так и не отдохнув с дороги, я быстро уложил вещи на сани. Ночь была светлая. Солнце уже не заходило, но небо затянули серые облака и было сумеречно. Крупные снежинки летели наискось к земле, исчеркав белыми линиями темную стену леса. На другом берегу в чаще завыл волк. Он затаился где-то наверху, и его тоскливый вой доносился будто с неба. Не к добру воет, подумалось, но Куксов уже запустил мотор, и мы тронулись...

Углубившись в воспоминания, я позабыл о неудобствах езды, холоде и обо всем на свете. Куксов, должно быть, заподозрив, что я замерз или засыпаю, вдруг остановил «Буран» и предложил мне сесть на его место. И вскоре уже я, закрытый от встречного ветра обзорным стеклом и обогреваемый снизу теплом мотора, вел снегоход по безлюдной белоснежной равнине Аяна.

За время пути мы не раз менялись с Куксовым местами, пока не свернули с озера в далеко уходящий к востоку залив. На берегу залива стоял аккуратненький домик с двускатной крышей, белой от снега, с высокой железной трубой. Домик так и манил к себе светлым широким окном над завалинкой и крыльцом с чисто подметенными ступенями.

Дом этот принадлежал экспедиции иркутских лимнологов, занимавшихся исследованием озера, теперь в нем жили охотовед и художник, поселившиеся здесь неделю назад.

Куксов, попив чаю, сразу же отправился обратно. А утром мы с подоспевшим волчатником Евгением Громовым впряглись в сани и двинулись к речке Гулями, с которой и начинается озеро Аян. Снег чуть размяк, лыжи проваливались, идти приходилось не торопясь. Уже на середине озера я почувствовал, что наловил «зайчиков». Солнце ослепительно сияло, отражалось мириадами голубых искр от снега, переливалось всеми цветами радуги, и смотреть на него было больно, как будто в глаза попали металлические опилки.

Избушка охотника пряталась в лесу, и разглядеть ее можно было лишь благодаря огромному сугробу снега на крыше. Я вышел на отмелый берег, сбросил лыжи и пошел через серый песок. Огромная стая белых куропаток, поднявшись из кустов тальника, описала дугу и низко пронеслась над головой, так что я успел разглядеть блеснувшие глаза коричневошеих петухов, разодетых в брачный наряд. Проваливаясь в глубокий снег, который лежал в лесу, я пробирался к избушке по свежему волчьему следу. По следам было видно, как осторожно, с остановками подходил он к заброшенному человечьему жилью, топтался у двери. Что привлекло его?

Зимовье было крохотное. На одного человека. Нары, столик, лавка, печь. Стены и потолок перед окном, как в полярной палатке, были обтянуты белой материей. Под нарами лежали сухие, припасенные на растопку дрова. Посуда была тщательно прибрана, на столе лежала записка, где охотник предлагал пользоваться всем, но не оставлять беспорядка. «Выехал ненадолго в цивилизацию»,– сообщал он о себе, заставив в который раз вспомнить непредсказуемость нашей жизни.

Я растопил печь, поставил таять снег в чайнике. Громов отодрал примерзший к нарам спальный мешок хозяина, постелил свой, и вскоре избушка приобрела жилой вид. Мы заночевали в ней.

Утром, распахнув дверь, я зажмурился от яркого солнца, а когда открыл глаза, то увидел белых куропаток, застывших в удивлении на снегу. Куропатки убегали от меня по снегу на опушенных пером толстых белых лапках, будто в валенках. Позавтракав, мы встали на широкие охотничьи лыжи и двинулись в лес, к ущелью Гулями.

Ущелье это не показалось мне таким мрачным, как ущелье Хонна-Макит. Скалы были пониже, покатее, склоны с осыпями, кое-где на вершинах топорщились корявые лиственницы. За поворотом река сужалась, базальтовые черные скалы сближались, как ворота. Тут, словно стражи, устроили гнездо на скале черные вороны.

Самца мы приметили издали, он летел к гнезду, держа в клюве кусок мяса. Проследив за его полетом, мы обнаружили и сидящую в гнезде самку. Заметив нас, черные птицы с хриплым карканьем закружились над нами. Я вскинул фотоаппарат с пятисотмиллиметровой «пушкой», но вороны не испугались, лишь пуще раскаркались. Прильнув к объективу, я краем глаза успел заметить, что самка внезапно смолкла, быстро снизилась и уселась на скалу. А самец продолжал кричать, полоща крыльями чуть ли не над нашими головами. И вдруг что-то ослепительно белое прочертило наискось синее небо. И я увидел, как белая птица с оттянутыми назад, полуприжатыми крыльями легонько ударила грудью ворона и унеслась вверх.

– Кречет,– в удивлении вскрикнул счастливо я.

– Верно, кречетенок,– подтвердил Громов.

Мне показалось, что я успел нажать на спуск затвора как раз в тот момент, когда кречет коснулся ворона. Но от птицы не полетели перья – благородный сокол сделал противнику как бы предупреждение. И этого было достаточно, чтобы ворон в то же мгновение плюхнулся на скалу, сложил крылья и замолчал. А кречет, поднявшись, заскользил по синему небу, легко галсируя у высоких скал. До чего же хорош был его стремительный полет! Несколько резких взмахов, недолгое скольжение на вытянутых саблевидных крыльях и опять быстрые резкие взмахи. Птица словно наслаждалась полетом, не зная усталости.

– Неспроста он здесь кружится,– решил Громов – Соколок-то – самец. Челиг, как его кречатники называли. Где-то гнездо неподалеку. Вот нас и сторожит.

«Повезло! – радовался я.– В первый же год поисков я увидел эту редчайшую птицу». Хоть и не близко парил кречет, но пленки я не жалел, делая кадр за кадром. Отсняв всю пленку, мы решили углубиться в ущелье, но едва прошли сотню метров, как круживший в небе кречет устремился к нам, тревожно покрикивая: «Пи-пи-пи...» И тут откуда-то из-за скалы вырвалась еще более крупная белая птица! Самка!

Я не мог прийти в себя. Две прекрасные птицы кружили над нами! Несомненно, где-то неподалеку находилось их гнездо. Я отснял вторую пленку – кадры были потрясающие: белые птицы на изумительно синем небе! Скоро самка исчезла, должно быть, села в гнездо, а самец все нас сопровождал. Незаметно и он отстал, но стоило нам повернуть, как все повторялось. Сначала прилетел самец, затем кречетиха.

Отыскать их гнездо мы так и не смогли. Снег совсем размяк, взбираться по осыпям на скалы по такому снегу не было никакой возможности. А гнездо находилось где-то вверху, скорее всего на дереве. Оставалось надеяться, что, когда растает снег, мы еще вернемся сюда и разыщем гнездо. Куда соколы денутся? Мы же не напугали их.

На следующий день мы не утерпели и решили заглянуть в ущелье еще раз. Вороны встретили нас молча. Самка угрюмо наблюдала за нами из гнезда, а самец взлетел было, но тут же сел на скалу. В определенном месте ущелья над нами закружил кречеток. Ясно было – давно наблюдал. Но на этот раз он не закричал тревожно, будто уразумел, что до гнезда его нам не добраться. Самка не появлялась. Возможно, нам так и не привелось бы ее увидеть, не залети к ущелью белохвостый орлан.

Огромная птица, неторопливо взмахивая крыльями, летела вдоль ущелья. Ее заприметил самец и, не раздумывая, атаковал. Орлан отбивался, как мог. Он набирал высоту, переворачивался на спину, выставляя грозные когти, но кречеток свечкой взмывал вверх, оказываясь выше орлана, и падал на него стрелой. Однако сила оставалась, как говорится, на стороне орлана. Вот тут-то с грозным криком и вылетела из гнезда самка и понеслась к развоевавшимся птицам. Я, не переставая, снимал, не веря такой удаче. Ведь в тот момент мы наблюдали то, ради чего когда-то и устраивались «красные птичьи потехи». Кречетов как раз и держали для того, чтобы насылать их на птиц более крупных, а порой и не менее грозных: на орланов, на коршаков. А тут все вершилось само собой, без нашей подсказки и прихоти.

Рядом с орланом кречеты напоминали вертких истребителей, нападавших на грозный бомбардировщик. Дело решила самка. Стоило ей несколько раз ударить орлана, как в небе поплыли темные перья. Но до смертоубийства и тут не дошло. Орлан, сложив крылья, несколько раз кувыркнулся в воздухе и продемонстрировал завидную сообразительность. Оказавшись в ущелье, он расправил крылышки и, прижавшись поближе к скале, полетел вдоль ущелья назад – соколы в узком ущелье были ему не страшны.

Довольные, мы возвращались в избу. Я не горевал, что не снял птиц у гнезда, не сделал крупного портрета белого кречета. И без того у меня были ценнейшие кадры. Оставалось дождаться приезда Куксова, который должен был перебросить нас к стационару на северную оконечность озера Аян, а там – прибытие вертолета и возвращение домой.

В избе нас встретили эвенки, приехавшие на оленях с озера Лама. Они поджидали какую-то экспедицию, в которой им предстояло работать проводниками. Мы растопили печку, вскипятили чайник, заварили его покрепче и уж было приготовились пить ароматный чаек, как эвенки увидели за окном большое стадо диких оленей, идущих по льду. Эвенки схватились за ружья: им нужно было добыть оленя, а я побежал за ними, прихватив фотоаппарат.

Олень был добыт, я перемотал пленку, повернулся, чтобы идти допивать чаек, и онемел. При ясном солнышке, удивительно тихой погоде над крышей нашего дома плясал «огненный петух». Горела крыша. Искра из трубы что-то воспламенила на чердаке. Не поспеши мы за оленями, возможно, пожар удалось бы и загасить. Или хотя бы успеть спасти кое-какие вещи, но теперь на это уже нельзя было и надеяться.

Я мчался к дому с единственной мыслью: спасти отснятые за это время пленки. Сумка с ними стояла у окна. Я выбил раму, оставалось лишь перегнуться, схватить сумку, но тут громыхнуло, из окна рванулось пламя, меня отшвырнуло в сторону...

Сгорело все: и отснятое, и запас, и фотоаппаратура. Что тут поделаешь. Предстояло возвращаться ни с чем, радуясь тому, что хоть сами остались целы. Одежда теплая тоже сгорела, не сумей мы вовремя добраться до заброшенного лагеря геодезистов, где нас отыскали охотоведы, можно было и замерзнуть в аянских снегах.

Две недели пришлось ожидать вертолет – он не мог пробраться к нам из-за туманов. Начиналось лето, и туманы закрывали то горы, то аэродром в Норильске.

Жили мы на стационаре в избе на севере Аяна. Помимо людей и двух сибирских лаек, в этой избе коротали время и куры: инкубаторский петух да давно отслужившая свое несушка. Кур привезли из Норильска охотоведы. Не столько для дела, а так просто, чтобы радовали душу. Куксов нянчился с ними, как с детьми. Не жалел пшена, подкармливал рыбой и мясом, крошил прекраснейшие друзы для восполнения недостающих птицам микроэлементов. И надо сказать, он добился своего – несушка вновь стала нести яйца. Но нам досаждал петух. Отъевшись, набравшись сил, он стал кричать раз по двадцать кряду. И как я раньше ни любил петушиное пение, тут выносить его стало нелегко. А петух разошелся – истоптал несчастную несушку, в кровь изодрал ее шпорами. Пришлось несушку спасать, отсаживать в отдельную клетку. Но тогда петух кричал свое «ку-ка-ре-ку-у-у» уже не по два десятка раз, а каждый день по нескольку песенок прибавляя.

Возможно, раньше мы бы это стерпели, но после пожара настроение у всех было кислое. И вот однажды, когда петух прокричал – тут уж мне не соврать, все считали – без остановок шестьдесят один раз, мы вышвырнули его из избы. Но петух умудрился залететь на чердак и продолжал орать нам оттуда. Измученные, мы решили уступить – выпустили несушку за дверь и улеглись спать, радуясь наконец-то наступившей тишине.

Но блаженствовать нам пришлось недолго. Вдруг курица завопила, будто ее пожирал волк. Кто в чем мы бросились ее спасать. В воздухе плавали перья, как если бы тут драли подушку. Курица стремглав шмыгнула мимо наших ног в раскрытую дверь, а петух стоял весь приглаженный, какой-то будто слинявший от страха.

Забежав за угол, я увидел большую белую птицу, неторопливо и с достоинством низом удаляющуюся к лесу. Припомнив, как в ущелье Гулями белый кречет припугнул раскричавшегося ворона, я подумал, что и здесь без кречета не обошлось. План родился в тот же миг: привязать петуха за лапу перед окном, а самому устроиться в избе с фотоаппаратом. Белый кречет верхом на петухе – вот бы был кадр!

Фотоаппарат и пленку мне охотоведы одолжили, но за петуха вступились горой. Они считали, что прилетал не кречет, а ястреб-тетеревятник, но ради этого разбойника они не хотели рисковать петухом. Переубедить я их не смог, они уверяли, что среди сибирских тетеревятников изредка встречаются белые птицы. А тут мне пришлось убедиться, что ястребы и в самом деле проживали в здешних лесах.

За день до прибытия вертолета я рискнул выйти с Громовым в недалекий маршрут по берегам реки Аян. Ночи были такими же светлыми, как и дни. Лишь к полуночи сгущались робкие сумерки. И в это время, как по команде, с токанием, похожим на барабанную дробь, начинали перелетать с одного берега на другой куропатки.