Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Да кречет ли это в самом деле? В гнезде остались беспомощные птенцы. Сапсаны и то с неистовством защищали гнездо, а тут никакой реакции. Я подошел к скале. В нишу, где было устроено гнездо, забраться было невозможно, но я попробовал изобразить, что пытаюсь это сделать. И тут же, обернувшись, увидел стремительно несущуюся к скале белую птицу.

Я спрыгнул с камня – птица уже была над гнездом. Хрипло прокричав, она легко вошла в пике, и я прикрыл голову фотоаппаратом. Теперь-то я хорошо разглядел, что это кречет. Но самка, едва начав падение, так же легко вышла из пике. С недовольными криками она сделала несколько кругов и уселась неподалеку на вершину желтой скалы, судя по следам помета, служившей ей постоянным местом отдыха и наблюдений. Это и была кречетиная присада.

Кречет подпустил меня метров на двадцять пять, так что я смог сделать довольно неплохой снимок. Затем птица взлетела и неторопливо, как-то не по-соколиному взмахивая крыльями, направилась вдоль склона Едомы и опустилась в тундре на кочку. Издали на фоне рыжей тундры она стала похожей на белую сову.

Честно признаться, я был разочарован – столько лет поисков, а ведь, собственно, ничего поразившего меня я не увидел. Обычная птица. Расстроенный, вернулся я в избушку. Егерь рассмеялся:

– А ты что, зверя хотел увидеть? Кречет и есть обычная птица. Умная. К людям привыкла. Не ты первый к гнезду подходил. Тут и Андреев побывал, и геоботаники приезжали, растения редкие искали. Птенцов никто не тронул, вот птица особо и не волнуется. А то, что она летает плохо, как говоришь, лениво... Наверное, линяет. Гуси, к примеру, когда линяют, совсем не летают. Да и тепло сейчас, а им и совсем жарко. Ты весной приезжай, когда снег, мороз и солнце. Ох и быстро же летают тогда эти белые соколы! Ну что реактивные...

Я сумел разглядеть белого кречета во всей красе лишь на следующий день. Он выдался ясным. Облака застряли вдали над синими сопками, а над Едомой и окрестной озерной тундрой сияло солнце. Птица словно поджидала моего прихода. Кречетиха с невозмутимым видом сидела на своей излюбленной скале. Когда я подошел к гнезду, она взлетела, сделала несколько кругов, хрипло прокричала и удалилась.

Поднявшись по склону, я нырнул в засидку. Загодя ее соорудил Андреев для кинооператоров, но теперь она пустовала. В скалу было вбито несколько жердей, на них настелены доски, а сверху настил укрыли брезентом. Получилось что-то вроде небольшой палатки, в которой можно лежать, а при случае и сидеть, пригнувшись. Сквозь щель в брезенте видна скала, ниша в ней, где, как на куче хвороста, сбившись в клубок, лежат четыре белых, еще пуховых птенца; за скалой простирающаяся до моря, рыжеватая, вся в бликах озер тундра. Кое-где на озерах лежит ноздреватый снег. Засидка пристроена примерно на высоте четвертого этажа, и видно далеко – как с самолета.

Более часа провел я в ожидании, не зная, прилетит ли птица: не мог я скрытно пробраться в засидку – она видела меня. Но вот неподалеку раздался торжествующий крик кречета, в гнезде запищали, поднялись со своих мест птенцы. Я замер, боясь пошевелиться и ненароком выдать себя. Но время шло, а птица не появлялась, стали было укладываться и птенцы, как вдруг что-то пронеслось внизу, и вот уже белый кречет застыл на гнезде, стремительно и неожиданно.

Птица вся в напряжении, перья подобраны, глазом косит на засидку, того и гляди слетит. А до чего красива! Грудь и штаны белые, по спине редкие черные пестрины и по черному перу на конце крыльев. Тут я наконец-то понял, отчего царям хотелось иметь такую птицу, держать ее на руке, с нею красоваться да не позволять того же другим, даже самым ближайшим боярам.

Птенцы раскричались, потянулись к матери, а она вдруг скакнула со скалы вниз и улетела. В отчаянии я отшвырнул фотоаппарат и улегся на настиле. Решил – не вышло дело: разглядела она меня под ворохом брезента и больше уже не прилетит. А значит, и не удастся снять ее. Но минут пять спустя мне показалось, что в писклявом крике птенцов будто появились новые нотки. Не так они кричали, как раньше. Привстал, прильнул к щели, а Урун Кири уже на гнезде, птенцов кормит. В когтях кулика держит, кусочек мяса оторвет, а птенцы раскрытые клювики к ней тянут – чей ближе всех, в тот корм и положит. Целых тринадцать минут, не жалея пленки, снимал я в тот раз.

За шесть часов моих наблюдений Урун Кири прилетала к птенцам четыре раза: четырех куликов принесла, и все разные. Куликов ей, как потом я выяснил, доставлял самец – кречатий челиг. Так в старину его сокольники называли. Размерами он меньше самки, но, пока птенцы малы, он для них корм добывает. Прилетит из тундры с добычей, прокричит гнусаво, но к гнезду не подлетает. Самка снимается с места и с криком к нему летит. Они вместе приземляются на кочку, тут и происходит передача добычи.

День за днем провожу я в засидке. В избушку прихожу лишь к вечеру. Там жарко, накурено, операторы успокоились, убедившись, что сняли все-таки белого кречета, и дуются с сыном егеря в преферанс. Даже жаль их: такую даль летели, в такое удивительное место попали, здесь столько интересного можно наснимать, а они тратят дни на раскидывание картишек.

– Послушайте,– пытаю я их,– скажите, что же интересного вы все-таки сняли? Как кречетиха кормит птенцов? Да разве это фильм о кречете? Это эпизод! Маленький эпизод из жизни славных птиц. Чтобы снять о кречете фильм, надо бы снять их весенние игры, пору, когда откладывают яйца, появление первых птенцов, охоту, передачу добычи...

– Я снимаю со штатива,– объясняет кинооператор,– сам понимаешь, снимать со штатива охоту невозможно, разве угадаешь, где и куда сокол будет падать.

– Ну тогда сними меня у гнезда. Покажем в «Клубе путешественников», зрителям будет интересно узнать, что я отыскал белого кречета. А я расскажу о том, что вы сняли первыми фильм об этой птице.

В ответ лишь покрякиванье.

– Тогда,– говорю я – снимите хотя бы кречета на присаде. Откуда самка постоянно наблюдает за гнездом, не подпуская к нему врагов.

– Что такое «присада»,–  загорается оператор,– как и где это можно снять.

На следующий день при наипрекраснейшей погоде я три часа провожу в засидке. Птица не летит. Не зная, что и думать, я выбираюсь по склону наверх и вижу вдали спрятавшихся в овраге киношников. Они установили штатив с кинокамерой неподалеку от скалы, на которой обычно сидит кречетиха, и ждут, не подозревая, что птица сверху отлично видит и камеру, и их в овраге. Сделать кадр им все-таки удалось. Когда птица наконец уселась на скале, ассистент ужом подобрался к камере и нажал на спуск. Этот план потом фигурировал в двух фильмах. О розовой чайке и колымской тундре. Фильма о белом кречете снять им так и не удалось. Более никаких эпизодов из жизни кречета литовцы снимать не стали, предоставив мне засидку в полное распоряжение.

Поутру встаю тихо, выбираюсь из палатки наружу. «Как на работу»,– ворчит Дьячков, услышав мои шаги. В избушку я захожу за фотоаппаратурой, держа ее в тепле, чтобы не замерзала. «Хотя бы чайку попил»,– советует он. Но мне хватает в эти дни и стакана холодной воды. По дороге я срываю несколько цветков родиолы розовой – золотого корня, растущего в этих местах, жую их, как научил егерь, и сил лежать в засидке до вечера хватает.

Птенцы обычно спят, когда я устраиваюсь в засидке. На меня они и внимания не обращают. Мать уже оставляет их. Прилетает греть только ночью, да и то в пасмурную погоду. Поджидая ее, я слушаю переклички лебедей, шлепанье их крыльев по воде при взлете, любуюсь открывающимся видом на тундру, далеким морем. У горизонта синеет остров, который поднимается средь волн Восточно-Сибирского моря.

Я уже отснял не одну пленку, и порой просто тихо смотрю, не нажимая на спуск затвора аппарата. В жаркую погоду птенцы расползаются по гнезду, жмутся к разогретой скале, млеют на солнышке. Накормив их, Урун Кири инстинктивно, как курица, присаживается, раздвинув крылья, приглашая погреться, но птенцы не идут. Им и так хорошо.

Иногда я наблюдаю удивительное: добрый десяток уток кормится в протоке под скалой, а Урун Кири на них, как говорится, нуль внимания. Хотя, казалось бы, вот она добыча и лететь за ней далеко не надо. Но кречетиха спокойно сидит на скале, молчаливо наблюдая за обстановкой у гнезда. Лишь грохот рухнувшего камня заставляет ее взлететь, сделать круг над скалой. И тут же она попадает «под обстрел двух длиннохвостых чаек-поморников. Те совсем «грозы всего живого в тундре» не боятся. Изящные, верткие, пожарники образовали вокруг кречета бешеный вихрь, и птице пришлось просто бежать от них, скрываться.

Отсняв несколько пленок, я уже и не знал, что еще снимать. Но вот однажды произошло нечто для меня неожиданное. Урун Кири принесла, как обычно, кулика, скормила его птенцам, а они все кричат, по лотку в гнезде бродят, не успокаиваются. Под вечер, когда облака опять затянули небо и погода начала портиться, прилетела Урун Кири, а в лапах у нее уже не кулик, а небольшая утка. Кормежка на этот раз затянулась, Почти тридцать минут находилась самка в гнезде. Птенцы наелись, от корма отворачиваются, отдыхать хотят, а Урун Кири все кусочки назойливо предлагает. Держит в клюве, сама не ест, покрикивает, не раскрывая клюва, да требовательно, будто лает. А птенцы нехотя, но утку подъедают.

И вдруг на скалу вторая белая птица села. От удивления я даже про фотоаппарат забыл. Не было еще такого, чтобы сокол на гнездо прилетал. А челиг – это был он – не дождался самки и вопреки сложившимся обычаям сам к гнезду с добычей явился. Всего секунд тридцать на скале просидел и вместе с куликом улетел. В жизни белых кречетов наступил новый этап: к добыванию корма для птенцов подключилась и самка. Родители теперь будут вдвоем добывать пищу, и птенцы начнут расти не по дням, а по часам.

На следующий день погода совсем испортилась, разыгрался штормовой ветер. Я едва добрел до ниши в скале. Здесь было поспокойней. Забрался в засидку, но часа четыре прошло, а Урун Кири у гнезда не появлялась. Птенцы ведут себя на удивление спокойно. Спят, ни разу не пискнули. Видно, не зря вчера их так усиленно мать кормила. Знала, что погода испортится, а при таком ветре соколам, по всей вероятности, трудно охотиться, пищу добывать. Все живое в эту пору затаивается, птицы в небо не поднимаются, у земли да в затишье отсиживаются.

А ветер все крепчал. В тундре, поди, валил с ног, да и здесь даже под защитой скалы временами палатку так сотрясало, что я побаивался, как бы сверху на меня не посыпались камни. Брезент от них не спасет.

Наконец, окончательно уясняю, что ждать Урун Кири сегодня нечего. Не прилетит она, не будет кормить, только время напрасно теряю. Осторожно выбираюсь из засидки, начинаю спуск по склону. И вдруг слышу позади хлесткий щелчок. Мгновенно оборачиваюсь – и вовремя. Описывая дугу, летит на меня приличный камень. От сотрясений начался камнепад. Рывком ухожу в сторону, прижимаюсь к скале под гнездом. Удачно. Камень проносится рядом, ударяет в склон. Попади он в спину, не писать бы никогда мне этих строк. Но удача, видимо, еще меня не покинула. Не размышляя, тороплюсь уйти с опасного места.

От ударов камня, подняв облако пыли, вниз съехала каменная осыпь. Когда оседает пыль, вижу в небе свою Урун Кири. Сразу явилась на грохот и шум. Видимо, все эти часы была где-то неподалеку. До чего же сегодня она хороша! Перья вытянулись, к телу прилегли. Крылья сузились, по-соколиному назад заломлены. Почти без взмахов парит. Будто играет с ветром. Красив белый кречет на сильном ветру!

Но Урун Кири красоваться передо мной на ветру долго не захотела. Осмотрелась сверху, решила, что волноваться нечего, птенцам ее ничего не угрожает, и, скользнув на крыло, стремительно унеслась прочь. Но не села, как обычно, на приезду, а пролетела дальше и скрылась за горой. Я не поленился, поднялся по склону и увидел, как опустилась она в распадке на бугорок, устроившись в затишье. Вся на виду, хорошо заметна издали на желтизне прошлогодней травы. Но кого ей здесь бояться? Нет у этой птицы в тундре врагов! А я, закрываясь рукой от ветра, побрел к избушке егерей, размышляя о том, что вот и сбылась моя мечта, свидание с белым кречетом состоялось, но для полного счастья чего-то не хватало. И я никак не мог понять, чего же?

В избушке жарко горела печурка. Стоял на столе горячий чайник. Вкусно пахла заварка, в которую для запаха опустили несколько цветков золотого корня. Из японского магнитофона звучала хорошо знакомая и позабытая мелодия. «На зака-ате ходит па-рень возле дома моего,– величаво и озорно выводил женский голос.– Поморга-ает мне глаза-ми и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, чего он моргает, чего он моргает...»

– Это песни,– вздохнул Дьячков,– настоящие. А то сын назаписывает, что в нашем ресторане поют, слушать тошно.

– А вот послушай,– обратился ко мне Рожин, второй егерь,– какую я птицу здесь встречал. Было это в позапрошлом году, мы с напарником у Нерпичьего озера стояли, рыбалкой занимались. Выдалась такая же скверная непогода. Да не такая, хуже! Дождь со снегом и ветер – просто сшибало с ног. Зачем уж, не помню, из избушки вышел, а глядь, под стеной птица лежит. Крупная и пестрая, смотрит на меня так затравленно, будто я и есть тот злодей, что пришел отнять у нее жизнь. Хищная птица, это я сразу понял, но таких я тут не встречал. Всю ее дождем измочило, ураган измотал, вот она и приткнулась к жилью. Я боялся, как бы не исклевала, но все-таки взял и занес ее в сени. Мой напарник, увидев ее, заартачился: «Зачем ты такого злыдня в дом принес? Убей ее, и все». Только я не согласился. Птица, пока шторм не унялся, жила у нас. Я покормил ее оленятиной. Потом она стала потихоньку ходить. Когда совсем оклемалась, я дверь открыл и ее выпустил. И знаешь, что удивительно, от дома она не улетела. Рядом жила. Мы на рыбалку с напарником идем, она летит за нами. Когда сети начинаем вытаскивать, сам знаешь, сразу чайки налетают, кружат, только за ними смотри, чтобы рыбу не утащили да не попортили какую. А эта птица, словно разобравшись, что они нам помеха, стала чаек всех разгонять. Как собака. Разгонит, усядется неподалеку, нас ждет. И летит за нами к дому. Потом пришла пора нам в поселок возвращаться, больше я не видел птицу, а что за птица, так и не знаю.

Рожин рассказал, что грудь у птицы была белая с поперечными полосами, лапы желтые, клюв изогнутый.

– А глаза, какого цвета глаза были?

– Желтые,– твердо отвечал тот.

Так мы установили принадлежность птицы к ястребиной породе. И здесь без ястреба-тетеревятника, постоянно сопутствовавшего мне при поиске белого кречета, не обошлось. Сразу все встало на свое место, и теперь я полностью удачей доволен, а заодно порадовался за птицу, о которой отнюдь не сокольник, не заинтересованное в его ловчих способностях лицо, сказал несколько хороших слов.

Первыми уезжали с Едомы кинооператоры. Андреев вместе с Сашей приехал за ними на двух моторках.

– И зачем я помог вам отыскать эту птицу,– пошутил Андреев, прощаясь.– Ну сняли, добились своего, всех, кого хотели, перевидали, на Север, поди, и ездить больше не будете?

Нет, Север для меня на белом кречете не кончался, я знал, что приеду сюда еще раз. Здесь интересного на всю жизнь хватит.

– Пойдем-ка, лебедей посчитаем,– предложил мне под вечер Дьячков.– А то все кречетов да сапсанов снимаешь. Сними лучше наших лебедей.

Лебеди жили на большом мелководном озере у северной оконечности Едомы. Это были так называемые малые лебеди. Они и в самом деле чуть поменьше лебедей-шипунов, что привыкли мы видеть в парках. Возможно, не столь экзотичны и красивы, но северную тундру они украшают и оживляют. В тихий день, даже сидя в избушке, мы постоянно слышали их похожие на удар гонга голоса и тяжелое шлепанье крыльев по воде. Птицы взлетали, стаями перелетали на озера по другую сторону Едомы, а к вечеру возвращались. Днем они предпочитали держаться в дальнем углу озера, а едва солнце опускалось к горизонту, белые птицы с черными клювами приплывали на илистый берег поближе к избушке. Здесь чистили перышки, охорашивались.

До озера было километра полтора. На ровной, как стол, тундре не спрячешься. Не скрываясь, мы двинулись к птицам кратчайшей дорогой.

Лебеди, по мере того как мы приближались, опускались на воду, неторопливо отплывали, а мы переходили лагуны и шли за ними в сапогах по воде, как пастухи. Низкое солнце просвечивало сквозь белесые облака. Откинув высокие шеи, белые лебеди чинно скользили по застывшей глади, внезапно ударяли крыльями по воде, длинно разгонялись, взлетали, кружились и вновь опускались.

– Сорок... Шестьдесят... Сто тридцать... Двести...– вслух подсчитывал и все никак не мог сосчитать егерь.– Да в другой стае столько же. Значит, что-то около четырехсот. Какая-то часть улетела. И немалая. Пусть пять сотен их. Нет, не пропали наши труды даром. Считай, все птицы, которых охраняли в прошлом году, обратно вернулись. Раньше такого не было. Видно, полюбили они наши места. Ну и пусть летят. Должно же быть у таких красавцев пристанище, где их не трогают, где не грохочут выстрелы ружей.

А в моей голове уже рождались планы: надо бы непременно приехать сюда весной, когда лежат снега и кречеты ослепительно белы и стремительны, когда прилетают первые лебеди, которые опускаются на озера средь белизны снегов. До чего же, наверно, тогда хороши эти птицы! Север уже манит, и расставаться с ним не хочется, но Дьячков, хотя и очень мягко, напоминает: «Пора».

Ранним утром мы грузим вещи в моторку. Проплывают черные скалы Едомы. Над знакомыми мысами взвились черные силуэты канюков. Вот и кречатье седбище. Урун Кири недвижимо, как статуэтка, застыла на вершине скалы, на своей приезде. Издали не разглядишь, повела ли она своими темными глазами в нашу сторону, но мне в ту минуту стало легко оттого, что мы оставляем этих редких и прекраснейших птиц в покое. «Долгих лет жизни вам!» – хотелось пожелать на прощание стремительным соколам.

Послесловие

«Природа – самое дорогое, что у людей есть. Но она беззащитна,– писал мне Николай Иванович Сладков в пору нашей переписки по поводу очерка для подготавливаемого им сборника о редких и исчезающих птицах.– Белый кречет – это легенда, миф. О нем должен написать такой романтик, как вы. В ваших очерках я ценю «первозданность», что – увы! – становится все большей редкостью. Запоминайте, записывайте свои встречи с природой – многие из них могут не повториться. Мир одомашнивается. Нетронутость и первозданность вымирают. Живая природа превращается в скотный двор».

Он первым поздравил меня с удачей: состоявшимся свиданием с белым кречетом, прозорливо подметив при этом, что «сбывшиеся мечты – это мечты утраченные». Видимо, ему, немало побродившему по свету в поисках редких зверей и птиц, хорошо была знакома и радость удачи, и наступающая затем пора охлаждения интереса к теме. Что и случилось затем со мной. Написав пару очерков, как говорится, по горячим следам о встрече с белым кречетом, один из них вставив в подготавливаемую издательством «Мысль» книгу, я как бы успокоился, с некоторой вялостью следя лишь за событиями, развивающимися вокруг соколиной охоты и некогда так взволновавших меня птиц. О написании книги отчего-то и думать не хотелось. Так прошло без малого почти пять лет.

За это время я не раз собирался то вновь проплыть по Щучьей, то побывать на Камчатке, то отправиться в низовья Колымы на Едому. Но каждое лето появляющиеся более насущные дела заставляли отодвигать на более поздние сроки встречу с полюбившимися мне местами.

Душу я отводил в Подмосковье, занявшись съемкой самых безобидных и широко распространенных соколов, которых сокольники за их никчемность в служении людям, пристрастие к полевкам прозвали пустельгами.

Вместе с моими сыновьями мы наблюдали за этими подолгу зависающими на одном месте соколами то на лесной опушке неподалеку от аэропорта Шереметьево, то на луговине в излучине Клязьмы, то у нефтехранилищ. В конце концов неподалеку от шоссе и свалки отыскали на многомакушечной ели гнездо. Сыновья забирались на дерево, фотографировали на цветную пленку охристые яйца, потом постепенно взрослевших птенцов, затем слетков. Мы снимали сцены, как эти соколки отбиваются от серых ворон, как пикируют на полевок, как носят их в лапах, как со смаком поедают, усаживаясь на удобных деревьях. Много радости доставляли нам эти наблюдения, мне же они как бы помогали продлевать надежду на встречу с северными кречетами.

В Черский довелось попасть лишь спустя три года. С бригадой артистов, летавших на дрейфующую станцию «Северный полюс-28», я оказался там в канун новогодних празднеств – в разгар полярной ночи и сильнейших морозов. Феликс Пантелеймонович, несмотря на сорокавосьмиградусную стужу, пропадал где-то в тундре по своим егерьским делам, а знакомые с ним люди рассказали мне, как сложились дела у литовских кинооператоров. Спустя полмесяца они вновь приезжали на Едому, сняли оперенных, вот-вот готовых встать на крыло птенцов белых кречетов. Но затем, вернувшись к себе домой и проявив пленки, они поняли, что фильма о белом кречете нет, есть лишь несколько эпизодов из его жизни, и прилетели тогда на следующий год специально для того, чтобы снять об этой птице фильм. Но... кречеты не загнездились на Едоме ни в тот год, ни на следующий. Возможно, навсегда оставили на протяжении почти двух десятков лет верой и правдой служившую им нишу в скале. Во всяком случае, на мою просьбу сообщить, когда кречеты вновь загнездятся, ответа от егеря я не получил.

Не лучше сложилось положение с гнездовьем кречетов и на реке Щучьей. Видимо, постоянные проверки гнезд орнитологами, неоднократное изъятие птенцов из гнезд то для зоопарка, то для питомников заставили птиц поискать себе новое прибежище. Слава богу, если они его нашли. Владимир Калякин же считал, что сокращение количества гнезд кречетов до двух является результатом уменьшения численности куропаток, возрастания интенсивности песцового промысла и частого попадания кречетов, как, впрочем, и многих других хищных птиц, в песцовые капканы. Но более всего он был обеспокоен тем, что началось строительство железной дороги на Ямале. Она должна пройти через реку Щучью и, конечно, не в лучшую сторону повлиять на сохранность здешней природы и всего животного, мира. Калякин бился за создание заповедника в тех местах, хотя бы такого, чтобы заповедной тундра оставалась на летнее время, в пору выведения птенцов у хищных птиц и откладывания икры рыбами дорогих северных пород. В зимнее же время, как и прежде, в этих местах могли охотиться на песцов и пасти оленьи стада коренные жители – ненцы. Но к планам его пока не пожелали прислушаться...

Не лучшими были вести, приходящие с Камчатки. После трудного, бескормного лета кречеты вновь начали выводить в окрестностях Тиличиков птенцов. Кинооператором с Украины, прилетевшим снимать бурых медведей, повезло вторыми в нашей стране снять на кинопленку белую самку на гнезде. Но вот уже второй год я получаю от охотников письма, в которых говорится о зачастивших сюда московских орнитологах. Теперь уже птенцов не белых ястребов выбирают они из гнезд, а белых кречетов. Куда везут их, не распространяются. Ученым видом своим демонстрируя, что дело-де не простое, важное, едва ли не государственное. Что ж, приходилось мне слышать, что птиц в не столь давнее время поставляли в питомники Киргизии и Казахстана не столько для того, чтобы их сохранить, а чтобы с ними могли, если не поохотиться, то хотя бы сфотографироваться прославленные в период застоя руководители, вроде Брежнева и Кунаева. (Фотографию, где Леонид Ильич сидит с соколом за столом, мне показывал еще Деменчук). Конечно, во времена перестройки многое изменилось. Ныне не будут содержать питомники для услады руководителей, но не только людей влиятельных могут интересовать птицы.

Содержание хищных птиц, охота с ними вновь входят в моду. Из стран Ближнего Востока она, как пандемия гриппа, перекочевала в Европу, Англию, Америку. Сотни сокольников насчитывают общества в Польше, Венгрии, Чехословакии. Волна возрождения красной птичьей потехи докатилась и до нашей страны. Не так давно мне довелось побывать на традиционном празднике сокольников Грузии. И если в те времена, когда мы в поисках птиц путешествовали по Камчатке с Юрием Носковым, он мог считать себя едва ли не единственным сокольником России, то в Тбилиси я увидел немало молодых людей, приехавших со своими птицами из Ленинграда, Казани, Одессы. Общество московских сокольников возглавлял мой однофамилец – Валерий Орлов. В параде сокольников, которых взял под свое крыло Росохотрыболовсоюз, а кураторами стали ученые ВНИИ «Природа», приняли участие несколько десятков человек, среди которых были и дети, и женщины, и пожилые мужи.

Охота с ловчими птицами в Грузии популярна с незапамятных времен. Осенью, когда начинается перелет птиц и стаи их летят вдоль берега моря и через горные перевалы, слетаются на охоту и многие хищники. Мне самому в дни состязаний неподалеку от Тбилиси удавалось видеть в небе сразу трех соколов. Но не соколы для грузинских сокольников, базиери, как их называют, являлись наиглавнейшей птицей.

Держа для приманки сорокопута, поставив сеть, базиери улавливали прежде всего ястреба-перепелятника. Перепелки в эту пору летят через горы. Быстро, дней за пять обучали пойманного перепелятника и начинали охоту. После пролета подсчитывали охотничьи трофея, устраивали состязание, определяли лучших птиц, вручали награды и премии, а затем снимали с ястребов опутенки и всех разом подбрасывали в небо, даруя вольную жизнь до следующей осени.

Прекрасная традиция. Вадим Горбатов, побывав в Грузии несколькими годами ранее, с восторгом рассказывал мне об этом правиле базиери. Увы, мне такого жеста великодушия на состязаниях в Тбилиси увидеть не довелось. Стали свободными лишь несколько птиц, отлетевших с опутенками. Довелось услышать мне на этих состязаниях, что за некоторых птиц, особенно за соколов, хозяевам предлагают немалые деньги.

Главная птица современных сокольников – ястребы-перепелятники и тетеревятники. И если для грузинских охотников с ловчими птицами с давних времен ястреб был наилюбимейшей птицей, то у остальных охотников ястреб стал популярен не из-за своих ловчих качеств. Что скрывать, каждый сокольник мечтал и будет мечтать о настоящем соколе. Соглашаться на ястреба их заставляют условия: сокол занесен в «Красную книгу», а ястребов и по сей день не возбраняется стрелять в охотничьих хозяйствах. Особо же ценятся большие ястребы-тетеревятники, а за ними идут дербники, кобчики – малые соколы.

Юрий Носков, одним из первых советских сокольников побывавший со своим беркутом на слете зарубежных сокольников, возвратившись из поездки в Польшу, рассказывал, что сокольники много делают для охраны природы. Лечат и выпускают раненых птиц, случайно залетевших к людям. Много внимания уделяют выращиванию ловчих птиц в питомниках, при этом половину выводков, полученных в питомниках, отпускают на волю, а из оставшихся часть вручают сокольникам из своих обществ либо продают в зоопарки. Они выступают с лекциями, пропагандируя необходимость охраны хищных птиц, выпускают плакаты, книги, фильмы, но и среди них появилась так называемая мафия – торговцы соколами, которые продают отловленных в природе соколов под видом выращенных в питомниках. И неплохо на этом зарабатывают. Ширится и контрабанда. Так как в целях спасения перевозка их через границу запрещена по международной конвенции, котрабандисты пытаются перевозить не птиц, а их яйца в специальных инкубаторах. В зарубежных журналах печаталась заметка, где говорилось, что в США задержан контрабандист, который хотел переправить в Западную Европу четыре десятка соколиных яиц!

Что ж, воровство ловчих птиц и спекуляция ими, будем говорить честно, и на Руси известны с незапамятных пор. В первом своде русских законов – Русской Правде, изданной еще при Ярославе Мудром, думается, неспроста черным по-белому выписано, что виновные в краже сокола наказываются штрафом гривной кун в пользу владельца да тремя гривнами в княжескую казну. Штрафом по тем временам очень немалым!

Известна и строгая царская грамота от 1632 года, вызванная сократившимися поставками соколов ко двору. Причин было несколько, но одна из них, как уверяет историк,– передача «за море в иные земли» лучших из пойманных соколов за подарки или деньги». А если «учнут воровати нашим делом, птичьим промыслом промышлять оплошно или лучшими птицами корыстоваться, и про то воровство их сыщется,– говорилось в той грамоте, обращенной к помытчикам,– то быть им в великой опале и казни». Видимо, с той же целью на перчатке каждого царского сокольника были изображены «путы железны, в лицах – тюрьма, ссылка и казнь беспощадная»,– зло, которого должен ожидать сокольник за дурное поведение и дурные качества. Далеко мы ушли от тех времен, обстановка другая, но корыстолюбие, алчность и прочие пороки, как свидетельствует «рассекреченная» хроника уголовных дел, отнюдь не канули в Лету. Осенью прошлого года в газетах промелькнуло сообщение: из Московского зоопарка украдены сокол и беркут – все ловчие птицы. Есть у меня сведения, что за год до нашего приезда на Камчатку побывал там какой-то сокольник и без всяких на то разрешений выбрал из гнезда белых кречетов четырех птенцов и увез их с собой неведомо куда. Не сомневаюсь, в будущем возможны попытки нелегального перевоза птиц и через границу: всегда наши соколы были желанными для сокольников и Востока и Западной Европы.

Нет, я не против возрождения соколиной охоты в нашей стране. Скорее, наоборот. Соколиная охота – прекрасное увлечение. С ловчей птицей много дичи не добудешь, а чтобы обучить птицу да и содержать ее, надо, набравшись терпения, немало помучиться да и знать немало. Но развиваться она должна, как в европейских странах, по строго соблюдаемым сокольниками правилам и законам по охране природы. И при хорошо налаженном выращивании ловчих птиц в специальных питомниках. А пока в этом деле ученые нашей страны по-прежнему плетутся в хвосте.

Однажды случилось мне быть на улице Трифоновской. Как вы помните, время от времени я прихожу туда, благо, что живу неподалеку, чтобы полюбоваться на церквушку – памятник истории. И вот чудо: повстречался мне там настоящий сокольник. С птицей на кожаной перчатке. Но не с белым кречетом, а с соколом двадцатого века! Красивейшей, темного окраса птицей, выращенной в инкубаторе и полученной в результате скрещивания пород, которые в природе пар не создают. Кречет с сапсаном, кречет с балобаном, кречет с пустельгой – все возможно в питомниках ФРГ у Лютгера. Птиц проектируют с заданными ловчими качествами, но не могут добиться лишь одного, чтобы птицы эти плодились. Каждая такая птица – единственная в своем роде. Сокольник рассказал, что вручена она ему обществом сокольников, прибыла птица из ФРГ от Лютгера, а чем пришлось отблагодарить немецкого сокольника, ему неизвестно. А мне подумалось: не белыми ли камчатскими кречетами? Ведь до выведения птиц в инкубаторах мы еще не дошли...