Текст книги "За белым кречетом"

Автор книги: Валерий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Птица для саятчи

На небе давно мерцали звезды, когда мы добрались до усадьбы охотничьего заказника на Иссык-Куле. В домике егеря горел свет, освещая недавно выпавший снег и густые, в два метра высотой, заросли камыша и колючего лоха, непроходимой стеной подступавшие к дороге.

– Как птица? – легко взбежав на крыльцо, звонким голосом вопросил Деменчук, будто и не спал только что в машине, беспомощно роняя голову на грудь, русоволосого молодого парня, вышедшего с фонарем на крыльцо.

– А что ей,– отвечал тот зевая, норовя поплотнее запахнуть тулуп, по всей вероятности, накинутый второпях на голое тело.– Сидит, поди, себе. Она у меня в сарае.

– Кормил? – все так же резко и односложно спросил Деменчук.

– Так точно, кормлена ваша птица.

– Ну кто тебя просил, Михаил? – чертыхнулся Деменчук.

– Да я что,– оправдывался Михаил.– Я же как лучше хотел. Ведь голодная она была, вдруг, думаю, околеет, тогда совсем изругаете. Вот и дал ей голубя.

– Одного? – как человек цепляющийся за соломинку, затаил надежду Деменчук. И по голосу это было явственно слышно.

– Сначала-то, конечно, одного,– пустился в объяснения Михаил.– Но она его мигом, того, съела. Я еще одного дал. Видимо, сильно оголодала. Она и его, того, сожрала. Ну тогда я еще ей одного дал. Пусть, думаю, наедается. Теперь уж, наверно, и этого подъедает.

– Трех голубей! Да чтоб ты пропал! – в сердцах рубанул воздух кулаком Деменчук.– Ну кто тебя просил, Михаил?

– Кто же знал,– совсем растерялся егерь.– Я же ради вас, как лучше хотел...

Из разговора с Деменчуком я уже знал, что егерь совсем недавно приступил к работе в охотничьем хозяйстве. Пришел сюда из лесников, слыл хорошим специалистом по сохранению леса, но в хищных птицах, был полным профаном. Не в состоянии был отличить ястреба от коршуна, а уж тем более знать, что если хочешь приучить птицу для охоты, то не следует ее кормить раньше, чем она окажется в руках сокольника, истинного ее хозяина.

– Ладно. Что теперь,– успокоил себя Деменчук.– Ты вот что, Михаил, разыщи какую-нибудь тряпку. Простынь что ли разорви. Да ремешок потоньше. Лучше сыромятный. И неси сюда птицу. Да побыстрее, не мучь душу.

– Сей момент. Это мы мигом,– возрадовался егерь и, освещая снег фонариком, поспешил в темноту.

Деменчук взялся за ручку двери, кивком головы приглашая меня последовать за собой, но, чуточку поколебавшись, я поспешил вслед за егерем. Где-то неподалеку мерно вздыхал, шумел прибоем невидимый Иссык-Куль. Тщетно пытаясь попадать в следы размашисто вышагивающего Михаила, проваливаясь в снегу, я опять удивлялся цепи случайностей, помогших мне заявиться в этакую даль да еще оказаться среди сокольников. «Чем черт не шутит,– мысленно подбадривал я себя,– а ведь может случиться так, что я сейчас и увижу своего кречета».

...В Киргизию я направлялся с редакционным заданием побывать на строительстве Курпсайской ГЭС, подготовить репортаж о строителях-скалолазах.

– Фрунзе тебе не миновать,– загорелся сосед, узнав о моих, планах.– Будь добр, захвати посылочку.

Сосед был музыкантом. Он играл на трубе в цирке и посылку, естественно, адресовал музыканту, скрипачу из местной филармонии. «Хлопот не будет,– заверил он,– сам в гостиницу приедет, только позвони».

Во Фрунзе валил снег, хотя по календарю должны бы распускаться цветы на плодовых деревьях. Перевалы в горах стали непроходимы для автотранспорта, и мне ничего не оставалось, как коротать время в гостинице, пока дорога в горах не наладится.

Явившийся за посылкой скрипач рассказал, что с моим соседом он познакомился не на гастролях, а еще в далеком детстве и здесь же, во Фрунзе. Мы разговорились. Оказалось, что мой сосед попал сюда мальчиком в самом начале войны. Родители его погибли во время бомбежки при первых же боях на Украине, и его со многими детьми эвакуировали во Фрунзе. Здесь, в детдоме, и прошло его детство. Здесь и подружился он с киргизским мальчиком.

– Вместе бродяжничали по городу,– раз вспоминался поседевший скрипач,– «куски», как тогда говорили, «сшибали». Босые, в одних трусах бегали. В определенный час к ресторану являлись, объедки нам выносил старик-повар. Жалел, подкармливал нас. Как сейчас вижу его тяжелую фигуру, засаленный фартук, одутловатые красные щеки с седыми усами, по-стариковски добрый, сопереживающий взгляд. Но больше всего нравилось нам путешествовать по тугайникам. Непролазные эти кустарники росли тогда во Фрунзе как раз на месте этой гостиницы, цирка и Зеленого базара.

– Рыбу мы там в озерах ловили,– увлекся воспоминаниями мой новый знакомый, благо, что погода позволяла не торопиться.– Тут же на костре ее жарили и ели. Но больше всего мечтали о встрече с фазанами. Не для того, чтобы кушаньем насладиться. Поверье такое было: кто сумеет перо из хвоста этой птицы выдернуть, к тому сразу придет счастье. А счастья нам, пацанам войны, очень хотелось.

Улыбнувшись, скрипач рассказал, как однажды они решили выдру проучить. Мешала им, выныривала вблизи от поплавков их удочек, рыбу пугала. Заметили место, откуда она чаще всего всплывала, голову показывала. Набрали камней, затаились. Долго ждали, а когда под водой тень показалась, они приготовились встретить выдру камнями, но вместо выдры из воды... всплыла страшная змеиная голова! Вот уж мчались они тогда по тугайникам! И как нарочно, то и дело встречались им обомлевшие фазаны. Стоят, не двигаются, хватай за хвост да дергай свое перо-счастье, но змея их так напугала, что не до фазанов им тогда было...

Долго мы еще в тот вечер вспоминали прошлое, размышляя о жизни. Каждый из друзей, как выяснилось, мечту осуществил: оба стали музыкантами. Оба имеют семьи, квартиры, машины, неплохо живут. Вроде бы и счастливы, если в этом счастье, но, как признался скрипач, нет-нет да и вспомнит он как лучшую картину их трудного детства эти путешествия по зарослям-тугаям, охоту за казавшимися им сказочными фазанами. Такое, видимо, не забывается. И немудрено, что после всех этих разговоров и мне захотелось взглянуть на фазанов, самому побывать в тугайниках. Подумалось, в будущем надо бы непременно постараться в них побывать. Но скрипач сказал, что мое это желание и сейчас легко осуществимо. Увидеть фазанов я мог в охотничьем заказнике под Токмаком, до которого не более часа езды на автобусе.

Промаявшись в гостинице сутки, я не утерпел и отправился в заказник. Геннадий Аркадьевич Деменчук, директор, принял меня благосклонно. Взялся лично показать тугаи. Его заказник был не столь велик, однако знатен. Немало именитых гостей перебывало тут. Для них было построено «бунгало». С виду землянка, а внутри прямо-таки обкомовский уют. Стол буквой «т» под зеленым сукном, мягкие стулья, красные ковры на полу. Деменчук очень гордился тем, что для обогрева «бунгало» не требовалось печи. Нажмешь кнопку – через десять минут в помещении тепло. Очень удобно для приема гостей! Воздух прогревался с помощью электрокалорифера. Затем он показал крохотное озерко, где Урхо Кекконен, в прошлом президент Финляндии, поймал самую большую в своей жизни рыбу. До самой смерти он так и не узнал, что рыбу эту незадолго до его приезда опустили в озеро в специальный садок, из которого рыба не могла уплыть. А затем с помощью насосов подняли уровень воды в озере настолько, чтобы и рыба не могла из садка уплыть, и президент не разглядел среди волн хитрой конструкции. И мы вместе посмеялись играм, которые приходится вести «дядям» на правительственном уровне.

Затем Деменчук показал ловушки, специально им сконструированные для отлова фазанов. И ящики, в которых отправляют затем этих птиц обживать охотничьи хозяйства и питомники в различных уголках нашей страны, но самих птиц мы так и не увидели.

– Попрятались,– вздыхал Деменчук.– Погода-то какая! Сколько снега навалило, непривычно, вот и сидят под кустами, не показываются. А на другом нашем участке, у Иссык-Куля, сейчас фазанов тьма-тьмущая. Вчера егери звонили, стаи в сотни штук у дома ходят. Вот где снимать!

На Иссык-Куль я попадать не собирался: далеко да и командировка у меня не в те места. Но как раз в тот момент, когда я собирался поблагодарить да попрощаться, в кабинете директора зазвонил телефон. Звонил егерь с иссык-кульского участка. Бася в трубку, он твердил, что у него в ловушку попалась какая-то крупная хищная птица. А какая, убей бог, он не может сказать. Прямо-таки огромная, пестрая, с загнутым клювом и желтыми лапами. Более он сказать ничего не мог.

– Новенький,– тут и рассказал мне про егеря Деменчук.– Но думается,– загорелся неожиданно он,– попался там ястреб. Большой тетеревятник.

– А может, кречет,– вырвалось у меня.

– Кречет...– Деменчук посмотрел на меня с вниманием.– В практике залеты этой птицы на берега Иссык-Куля хотя и известны, но отмечены как весьма редкие. А вы откуда про эту птицу знаете?

Пришлось признаться, что вот уже несколько лет, как тщетно пытаюсь я сделать портрет этой птицы.

– Тогда айда со мной на Иссык-Куль,– предложил директор.– Дня за три обернемся, а за это время в горы вы все равно не попадете, снег там еще будет неделю лежать. Да и не уйдет от вас ГЭС, дел там не на один год. А если случится, что в ловушку попался кречет, то потом никогда себе не простите, что отказались поехать со мной. Знаю, сам сокольник. Мунушкер по-киргизски.

Вскоре мы уже мчались на видавшем виды «газике» к Иссык-Кулю. Деменчук вспоминал, что к птицам у него страсть появилась с детства. Бывало, мальчишкой ему ничего не стоило на спор приручить щегла или скворца. С птахами ему расстаться пришлось, когда подошла пора ехать учиться в город. Двух последних пичуг выпустил уже в городе на вокзале. Тетка не пустила бы с ними в дом. И возможно, не вернулась бы к нему эта мальчишеская страсть, не приведись ему оказаться затем в Киргизии. После службы в армии приехал он работать сюда зоотехником и узнал, что в здешних аулах возиться с птицами не стеснялись уважаемые аксакалы, а охота с ловчими птицами считалась делом почтенным и уважаемым. Вот и пробудилась в нем давняя страсть.

Из ловчих птиц, оказывается, больше всего на свете Деменчук обожал ястреба-перепелятника. Некрупную, тонконогую птицу, которую сокольники прошлого в табели о рангах ставили последней в ряду. Но Геннадий Аркадьевич уверял, что у него она шла на любую дичь. Брала и кеклика – горную куропатку, и даже фазана – птицу значительно крупнее себя. А хваткой отличалась мертвой. Однажды вместе с добычей перепелятник свалился в речку. Хорошо, что Деменчук вовремя подоспел, подхватил его, иначе бы тот утонул, но когтей не разжал.

Впервые мне довелось слышать живого сокольника, а охотником он оказался страстным. Рассказывая об охоте с ловчей птицей, Деменчук сжимал кулаки, приподнимал, как крылья, локти, выбрасывал вперед голову с острой мушкетерской бородкой. Глаза его при этом загорались, как будто сам он стремительно мчался за исчезающей в кустарнике птахой. И успокаивался лишь тогда, когда перепелятник в его рассказе добивался своего.

Следить за стремительным полетом хищника, настигающего дичь, мне кажется, ему было так же сладостно и приятно, как миллионам болельщиков видеть шайбу, влетающую в сетку ворот. Мне подумалось, вряд ли этой страстью можно заразиться случайно, особенно же в наш век, когда пропагандируется с детских лет спасение всего живого на Земле. Скорее всего, страсть эта заложена у определенных людей в генах. Ведь в прошлом существовали целые династии сокольников, где к профессии отцов приучались с детства и так велось из поколения в поколение. Возможно, и Деменчук, сам того не подозревая, также из рода сокольников.

Ястреб-Перепелятник, рассказывал Деменчук, долгое время жил у него в кабинете. На спинке стула за его креслом восседал. До начала охотничьего сезона кормил он его сусликами. Заправлял под пробки поливальную машину и выезжал на Поля. Лил воду в норы сусликов, заставляя зверьков спасаться, а тут их и брал, сажал в корзину. По сто – сто пятьдесят зверьков за один выезд отлавливал. Сельскому хозяйству с вредителями полей бороться помогал и добывал пищу любимому ястребу.

А когда охотничий сезон начинался, тут уж ястреб и для себя и для хозяина старался. Стоило только собаке поднять, вспугнуть дичь, как ястребок сам с руки снимался, и можно было не сомневаться, что утка или куропатка будет в ягдташе.

Но однажды перепелятник пропал. Погнался за фазаном и не вернулся. Ведь ловчие птицы не приносят добычу, как охотничьи собаки. Отношения с человеком У них своеобразные; птица охотится как бы для себя, и если человек вовремя не подоспеет, то наклевавшись, насытившись, она отлетает. Поэтому и охотиться с птицей следует на лошадях, чтобы вовремя подоспеть, взять у нее добычу.

Деменчук облазил все окрестности: птица как в воду канула. Все, думал, пропала! Очень он тогда переживал, а на четвертый день знакомые охотники сказали, что будто видели его перепелятника на склоне горы. По горам он лазать не мастак, но тут усталости не почувствовал, чуть ли не бегом до указанного места добрался, и верно, сидит его ястребок. Кеклика добыл, разделкой занимается.

Дикая птица, увидев человека, обычно бросает добычу и улетает, а этот сидит, только перья на затылке взъерошились. Медленно и осторожно двигаясь, так, чтобы постоянно быть на виду, Деменчук приблизился на расстояние вытянутой руки, присел. Снизу медленно-медленно поднес ястребку голубиное крыло, сдвинул недоеденную куропатку, и одичавшая птица, будто вспомнив все, легко взошла на руку хозяина.

Научить птицу уступать добычу охотнику, не бояться его и не улетать мне всегда казалось делом недостижимо сложным. Во всяком случае, не доступным любому смертному. Навсегда запомнилось читаное: обучая, «вынашивая», птицу, сокольники сутками не спят, непрерывно расхаживая, не давая птице сомкнуть глаз, а чтобы привыкала возвращаться на руку, иногда подолгу остаются посреди пустой комнаты, залитой водой. Делу обучения птиц они нередко отдавали всю жизнь.

– Может быть, северных кречетов и в самом деле приручать трудно,– отвечал мне на это Деменчук.– С ними мне работать не приходилось. Но в Киргизии вынашивают и беркутов, и соколов-балобанов, однако комнат водой не заливают, обходятся без этого, и в семье себе не отказывают. По своему опыту могу сказать, что соколы вообще труднее приручаются. А среди птиц, как и среди людей, разные попадаются. Одни задачу свою понимают с полуслова, другие лучше умрут, чем согласятся из рук человека пищу взять. Таких на третий день приходится выпускать. Но, на мой взгляд, нет дела проще, чем превратить в ловчую птицу ястреба. И к собаке и к лошади он легко привыкает, на пятый день я уже могу выходить с ним на охоту.

К тому времени мы миновали красноватые каменистые склоны ущелья, спустились в предгорье и увидели вдали под низкими серыми облаками темную поверхность Иссык-Куля. Мокрая лента шоссе змеею устремилась к его берегам, но машина свернула на проселок и покатила к коричневатым склонам хребта Кунгей Ала-Тоо, едва ли не в обратную сторону. «Заедем к моему знакомому»,– пояснил Деменчук.

На одной из улочек пустынного поселка, раскинувшегося у подножия остроконечной горы, где остановилась наша машина, едва завернув за угол, мы увидели старика-киргиза, сидевшего на корточках и державшего на руке птицу. Я поспешил к нему с фотоаппаратом.

Старик был одет в коричневый вельветовый халат, на голове шапка-ушанка, на ногах сапоги с галошами. Лицо его было до черноты обожжено солнцем и казалось выточенным из того же камня, что и окрестные горы. На мой фотоаппарат и меня самого он будто и не обратил никакого внимания, продолжая заниматься своим делом.

А делом он занимался необычным: учил сокола, как говорят сокольники, «ходить на руку».

– Джологу,– угрюмо представил мне старца Деменчук.– Известный на все Прииссыккулье саятчи – ловец хищных птиц. Балобана дрессирует, опять, значит, поймал.

Балобан был привязан тонким ремешком за лапки. Джологу снимал его с руки, сажал на невысокий пенек, а сам показывал птице разодранного до мяса голубя. Затем укладывал тушку голубя на рукавицу и покрикивал: «Ку! Ку! Ку!» – приглашая сокола перелететь к нему на рукавицу. Сокол водил головой, топтался на месте в нерешительности, но затем взмахивал крыльями и впивался когтями в. растерзанного голубя. Удерживая равновесие, бил крыльями, одновременно успевая клювом рвать грудину, а Джологу уже оглаживал крылья сокола рукой и возвращал птицу на пенек. Урок повторялся.

– Более ста соколов отловил Джологу за свою жизнь. Приличный доход имел, балобаны среди азиатских сокольников высоко ценились,– пояснил, подходя, Деменчук. Увидев его, старый саятчи быстро встал, взяв птицу на руку, и виновато заулыбался.

– Все ловишь, Джологу,– со вздохом молвил Деменчук.– Сколько раз тебе говорил, нельзя теперь ловить соколов, совсем мало их осталось. Ученые не разрешают.

А я меж тем внимательно разглядывал балобана. Запомнились слова художника Горбатова: сокол этот лишь меньше размерами, но весьма похож на кречета. Да, удивительно красивые черные глаза, посадка горделивая, зубец на сизом клюве, грудь белая с продольными темными пятнами. Действительно, раз увидишь такого, никогда ни с кем не спутаешь. А уж тем более с рыжеглазым ястребом. Прав оказался Савва Михайлович Успенский. Эх, посмотреть бы мне сначала хотя бы на балобана, и не быть никогда той злосчастной ошибке...

Джологу пригласил в дом, угостил чаем. Прижимая руки к груди, стал винить себя, старого, что не может справиться с прежним азартом: места себе не находит, если заметит в небе знакомый силуэт птицы.

– Вот умру скоро,– улыбался Джологу,– и не буду больше охотиться. А пока чем мне заниматься? Был бы ястреб, стал бы я тогда мунушкером. Им-то охотиться не запрещают. Но ястребы не летают в горах, все соколы.

– Верно,– вмешалась в разговор старуха, жена Джологу, подававшая чай,– достать бы ему где ястреба, не стал бы он ловить соколов. Мунушкером бы стал, поймал бы мне лису на воротник.

– Лисиц не ястреб, а беркут ловит,– поправил ее Джологу, но Деменчук улыбнулся: «А ведь это идея». Более он ничего объяснять не стал, а поднялся и сказал, что пора ехать. Мы попрощались.

От поселка старого саятчи мы вновь покатили к туманившемуся озеру, но на этом визиты к киргизским сокольникам не закончились. Оказалось, что Деменчук знает всех мунушкеров Прииссыккулья. Увлекшись охотой сам, стал искать он товарищей по профессии, чтобы мастерству поучиться, опыт перенять. Но не сразу был он принят в мунушкерский круг. В Киргизии не принято эту охоту, как на Западе, афишировать. «В Австрии да Германии где-нибудь там, как фазана добыл, так сокольник вставляет окровавленное перо в шляпу, чтобы знали, кто он,– рассказывал Деменчук.– А тут самый лучший мунушкер обычно живет в ауле с самого края, чтобы не видели, когда ушел, когда вернулся, что принес». По вывешенной на просушку лисьей шкурке ему иной раз удавалось выйти на опытнейшего охотника. И разговора поначалу никакого не получалось. Это уже потом, когда присмотрелись к нему, почувствовали его заинтересованность в сохранении мунушкерского дела, рассказывал Деменчук, стали брать его на охоту в горы, делиться фамильными секретами...

Впереди показался Иссык-Куль, огромный и синий, как море. Дорога побежала вдоль северных его берегов, один за другим минуя аулы.

– К Омуру Худаймедаеву чайку попить зайдем,– сказал Деменчук.—Самый старый мунушкер. В 1913 году довелось ему поймать белого ястреба-туйгуна. Если узнает, что я проезжал и не зашел, крепко обидится.

Дом Омура стоял у дороги. Въехав во двор и никого не встретив, Деменчук уверенно зашагал через темные комнаты, приглашая следовать за собой. По всему чувствовалось, что бывать здесь ему приходилось частенько.

Омур сидел в тюбетейке и халате за низеньким столиком, скрестив ноги и держа пиалу с чаем, смотрел телевизор. Тут же были его дети и внуки. Худаймедаеву шел девяносто первый год. Не сдвинувшись с места, он дал знак невестке, чтобы несла чай гостям, предложил нам рассаживаться на низеньких скамеечках. Внимательно выслушав все, что ему рассказал Деменчук, он безапелляционно решил, что в егерьскую ловушку угодил ястреб. Он хорошо изучил охотничьи угодья на Иссык-Куле, знал, где, когда и какие птицы попадаются. Сам ведь когда-то саятчи был.

Память у старика оказалась отменной. 1913 год он вспоминал, как только что прошедший. Помнил, как впервые увидел в небе белую птицу и поклялся, что ее поймает. Неделю выслеживал. Где охотится, где отдыхает – все узнал. Потом ловушку поставил, и на следующий же день она попалась в сеть. Никому об этом не рассказывал. Считалось, что белая птица приносит счастье. Кто возьмет белого ястреба на руку – было такое поверье у народов Востока,– тому никто не причинит зла. Вот и Омур тихо радовался, надеясь, что с белой птицей придет к нему счастливая пора.

Однако радовался преждевременно. Как-то вечером пришли к Омуру незнакомые люди. Пришли издалека. Омур это сразу понял. Никогда их прежде не встречал, да и лица у них были другие, не как у жителей долин Прииссыккулья, Не представляясь, они надели на плечи Омура дорогой халат, во дворе оставили восемь кобылиц и одного жеребенка, взяли туйгуна и пропали.

Омур не стал спорить. Восемь кобылиц с жеребенком и халат были для него настоящим богатством, а туйгуна, кричи не кричи, взяли бы все равно. Такие времена, были. Однако про себя подумал: раз поймал одну птицу счастья, поймаю и другую. Но увидеть белого ястреба ему больше не пришлось.

За свою жизнь старый мунушкер поймал сто шестьдесят три лисицы. Держал и беркутов, и ястребов, и соколов. Но теперь, вздохнул старик, разведя руками, время подошло к старости. Пора оставлять белый свет, а дело передавать некому. И дети и внуки мечтают на машинах ездить да на ракетах летать.

Когда-то Омур слыл не только прекрасным мунушкером, но и мастером по изготовлению клобучков, колокольчиков, рукавиц. Теперь и рад бы показать свое искусство, да глаза не видят и руки подчиняться не хотят...

Припомнив, что Деменчук едет за птицей, он спросил, взял ли тот с собой рукавицу. Деменчук стукнул себя по лбу: в суматохе сборов совсем забыл об этом. Покачав головой, старик поднялся и, проковыляв к сундучку, вытащил оттуда черную кожаную мунушкерскую перчатку. С манжетом до локтя и с тремя пальцами.

– Последняя,– сказал, кашлянув, Омур.– Из голенища сапога сделал. Кожа мягкая и прочная. На такой можно и беркута держать, и ястреба. На, бери,– сказал он, протягивая ее Деменчуку.

Тот растерялся. Взять перчатку из рук самого известного мунушкера – это было как награда.

– А может, ему? – замялся Деменчук, показав на черноволосого симпатичного внука Омура. Пареньку было лет тринадцать.

– Берите, берите,– сказал мальчонка, ненадолго оторвав взгляд от телевизора.– Я охотником быть не хочу.

– Бери,– сказал нетерпеливо старик.– Я же знаю, что говорю. Заслужил ты мою перчатку, бери...

– Вот ведь дети, поди их пойми,– говорил Деменчук, когда, распрощавшись с мунушкером, мы покатили на машине дальше.– Уж как своих я к природе приучал, каких только возможностей для охоты у них не было, а выросли и в город ушли. Стоят у станков на заводе. Но знаю, наступит время, сменится поколение, и обязательно вспомнят занятие отцов.

Я, однако, готов был понять решение внука Омура. Трудно в наш век, когда непрестанно с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов ведется кампания в защиту природы, сохранить в себе желание стать охотником: то есть, как многие это понимают, убивать птиц и зверей. Сам через это прошел. С детства мечтал стать охотником, ружьем обзавелся, отправляясь в Арктику, а увидел кровь и муки подстреленных зверей и навсегда от такой охоты отказался. С тех пор охочусь только с фотоаппаратом и никогда еще об этом не пожалел.

– Природу, конечно, надо беречь,– согласился со мной Геннадий Аркадьевич,– и иного взгляда быть не может. Но охота, я имею в виду охоту в разумных пределах, еще долго будет существовать. И пока она существует, охота с ловчими птицами тоже имеет право на жизнь. Ведь это та же самая охота, только без выстрела. Правда, не каждому занятие ею по силам. Тут и лошадь надо иметь, и хорошую собаку, и за птицей следить. Постоянно держать ее в нужном теле – ни перекормить, ни недокормить нельзя. А особо тщательно следят за этим во время линьки. Нелегкое дело, а охотиться с птицей разрешается, как и с ружьем, месяца два в году. Но умирать эта народная традиция не должна.

Деменчук рассказал, как поразило его, когда он узнал, что мунушкерами оказались лишь люди пожилые. Средний возраст – лет семьдесят пять. И решил он тогда где только можно пропагандировать это искусство. Фильмы помогал снимать, писателей, журналистов приглашал, чтобы сохранили и зафиксировали для потомков ремесло их дедов и прадедов. За это старики ему и благодарны.

Теперь к охоте с ловчими птицами вновь пробудился интерес. В странах Персидского залива устраиваются пышные охоты-облавы на лошадях с собаками и соколами, вспомнили о ней и в Европе – истребляют с помощью хищных птиц галок да ворон. Немало писем приходит к Деменчуку из различных уголков нашей страны. Просят рассказать, как отлавливать, обучать ловчих птиц. Однако он считает, что возрождать в прежних размерах эту охоту нет никакой надобности, да и возможности ее порядком исчерпаны – хищных птиц осталось мало. Соколы занесены в «Красную книгу». Ястребов во многих странах запрещено продавать за границу и кое-где даже пытаются разводить искусственно.

– Вот если бы научиться разводить их в вольерах,– протянул мечтательно Деменчук и сказал, что работы такие уже ведутся.

В заповеднике Семиз-Бель, который создан на южной стороне Иссык-Куля, для сохранения гнездовий соколов-балобанов и бородачей, над проблемой выведения птенцов хищных птиц в вольерах работает молодой сотрудник литовец Альбинас Шална. Ради этого он поселился в непривычном по климату крае с женой и дочкой. Ему удалось добиться того, что самки соколов-балобанов стали откладывать в вольерах яйца. Но птенцов из них не дождались,– яйца оказались неоплодотворенными. Однако есть надежда, что появятся в вольерах птенцы.

– Если это удастся,– мечтал Деменчук,– то охота с ловчими птицами будет сохранена на долгие годы. Можно будет разводить и сапсанов и редкостных кречетов.

Идея была-заманчива, но смогут ли птицы, выведенные в вольерах, стать настоящими охотниками? Во всех охотничьих постулатах, которые я успел к тому времени изучить, указывается, что лучшими охотничьими качествами всегда обладали птицы, много раз линявшие, «мытившиеся» – дикомыты, которые прошли большую школу обучения в жизни.

– Пустяки,– отвечал Деменчук.– Птенца, взятого из гнезда, легче научить брать строго определенную добычу. Скажем, охотиться только на куропаток или уток. Я ведь думаю в будущем этим хищникам и отлов птиц для зоопарков перепоручить. А что? Вполне реально, стоит им лишь укоротить когти. И тогда лучше будет работать с птицами, выведенными в вольерах. А то ведь как иной раз бывает. Начнешь охотиться с видавшей виды птицей, а она, вместо того чтобы за кекликом гнаться, норовит в курятник нырнуть. Понравилось, видно, брать петухов на свободе, так туда и тянет.

За разговорами дорога не казалась утомительной, хотя в машине мы провели почти полдня. В густых сумерках миновали длинную аллею, обсаженную вековыми платанами, при свете звезд свернули на ухабистый проселок, который повел нас к заказнику. Деменчук, притомившись, поклевывал носом, а я, уставившись в камыши, размышлял, а вдруг старый Омур окажется неправ, и я сейчас увижу наконец-то живого кречета. Из головы не выходило сообщение путешественника Н. А. Зарудного, которое я вычитал в книге о соколах, изданной в начале века. «По словам киргизов, лет 30 назад,– писал Зарудный,– в одну из очень суровых зим был пойман в низовье реки Талас совершенно белый кречет – ак-мирза-сункар. По всей вероятности, это был полярный кречет». Неожиданная встреча с сокольниками, их удивительные рассказы об охоте с птицами настраивали на то, что сюрпризов можно ожидать и в дальнейшем.

Егерь лязгает замком, открывает двери, прохожу за ним в сарай. На полке садок для перевозки живых фазанов. Михаил открывает крышку, бесстрашно сует туда свою большую лапу, светит фонарем. «Живая»,– радуется он. В коме перьев вначале ничего не удается разглядеть, птица мечется в страхе, наконец в луче фонаря мелькает ее глаз. Лишь мгновение, но мне этого теперь уже достаточно: желтый с черным зрачком! Ястреб-тетеревятник! Взгляд такой, какой я видел у птицы, пойманной мной в капкан на острове Преображения. Опять не повезло...

Узнав, кого он поймал, досадует и Михаил. «Если бы я ее стрельнул,– объясняет мне,– да принес подбитую, то по инструкции за уничтожение такого разбойника в заказнице полагается премия – два патрона».

Но Деменчук, увидев птицу, не может удержаться от восторженных восклицаний.

– Красавец,– в который уже раз повторяет он.

Обласкав ее, укладывает на колени. Оказавшись в ярко освещенной комнате, в необычно дикой для нее обстановке, птица присмирела, загнанно озираясь, но вела себя достойно, не мечась в панике и не вырываясь. А Деменчук тут же принимается мастерить путцы – два ремешка для лап, которые птица должна носить все время, пока будет жить у охотника. Ремешки завязываются специальным узлом и через вертлюжок соединяются с должиком – длинным ремешком, конец которого мунушкер наматывает через прорезь пальцев на перчатку.

Соорудив путцы, он надевает перчатку и усаживает на нее ястреба. Вначале птица замерла и Вдруг издала протяжный крик – какой-то стон, сравнить который можно разве с мяуканьем мартовских котов. Ни в одном определителе я не читал, что ястреб способен издавать такой «плач». И тут же ястреб сорвался, но удерживаемый ремешком, упал, повис вниз головой, застрекотал как-то по-воробьиному.

– Ну-ну, не надо так,– успокаивающе заговорил Деменчук, рукой подхватывая птицу под грудь и возвращая ее на перчатку. Ястреб опустил голову, полураскрыл клюв, перья на голове его взъерошились, как шерсть на загривке рычащей собаки.– Ну-ну,– приговаривал Деменчук, пробуя зоб, оглаживая перья и повторяя:– Славная птица, что за славная птица.– И встрепанные перья на голове у ястреба начали опадать, будто понимал ласку.

Но еще не раз ястреб срывался с руки, падал вниз головой и вновь занимал место на перчатке. Деменчук опрыскал его водой, обсушил, мятые перья расправлялись, ястреб и в самом деле становился изумительно красивой птицей.