Текст книги "Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага."

Автор книги: Валерий Белоусов

– Я все твоей маме расскажу! – мстительно пообещала вспыхнувшая, как маков цвет, морковно-волосая барышня…

… Накинув на плечи свой потертый, аккуратно зашитый госпитальным портным полушубок, я выскочил наружу… Разумеется, спасать кого-либо у меня и в мыслях не было. Но не мог же я пояснить этой дурехе, что мне, капитану Суомолайненну, до колик СТРАШНО оказаться во время обстрела в глубоком подвале? Нет, я уж как-нибудь в парке под елочкой это дело пересижу.

Оглядевшись по сторонам, я просто ахнул. Над розоватым, уютным, постоенным в тихом и добром прошлом веке Центральным вокзалом (и значительно реконструированным в веке двадцатом) стоял высокий султан перемешанного с белым паром черного дыма, посвеченный снизу красными отблесками разгорающегося пожара…

Ну, понятное дело. Туда русские и метят, вполне законная военная цель. Хорош бы я был, очутившись минуту назад в переполненном солдатами и офицерами зале ожидания!

Со всех ног я пустился бежать по улице Itakatu, слыша, как за моей спиной сопит и громко топает по заботливо разметенным дворниками гранитным торцам мостовой Анитка… Делать нечего, там, на вокзале, мои хоть и незнакомые, но боевые товарищи. Хочешь, не хочешь… сам погибай, а друга выручай.

Но первое, что я увидел, подбежав к высоким ступеням главного вокзального подъезда, был совершенно гражданского вида опрокинутый взрывной волной на бок автобус, из разбитых окон которого окровавленный полицейский без своей привычной каски на голове с тоскливым рычанием вытаскивал совсем еще детей… Так, по внешнему виду, школьников восьмого, или даже седьмого класса. Испуганные мальчишки, размазывая по фарфоровым от испуга личикам кровь и слезы, находились как видно, в глубоком шоке.

Пока Анитка (или как там её на самом-то деле зовут?) очень грамотно накладывала истекающему кровью парнишке жгут его же собственным ремешком, бестрепетно выдернутым ей из его же школьных брюк (слушайте, ведь действительно на курсах училась, не соврала!), я, изо всех сил несколько раз хлопнув его по щекам, пытался вывести мальца из шока:

– Эй, парень, ты откуда?

– Я из Тампере…, – пролепетал он белеющими губами.

– На экскурсию, что ли, в столицу приехали? И черт вас сейчас сюда принес! Даже каникулы ведь пока еще толком не начались! О чем ваш классный руководитель вообще думал?!

– Мы не школьники… мы кадеты Четвертой пехотной школы… мы едем на фронт…

У меня глаза на лоб полезли! Парень был одет в довольно скромную, но исключительно городскую, обыкновенную домашнюю одежду! Пальтишко на рыбьем меху, кепочка с наушниками, а на ногах у него были… Вот теперь мне стало действительно дурно. На его ногах были осенние ПОЛУБОТИНКИ. Так, чисто до булочной добежать…Но доказательством того, что он не врет, была военная кокарда, гордо пришпиленная на его штатскую, совершенно детскую кепочку.

Вот сейчас у меня действительно вскипел возмущенный разум:

– Куда же вы, дураки несчастные, с голыми руками-то…, – мучительно простонал я. Имея в виду, что бедный парень был даже без перчаток и варежек.

Но кадет понял меня по-своему:

– У нас оружие есть! Вы не думайте! Винтовки! Настоящие! Правда, только одна на четверых…, [78]78
  Январь 1940, Выборг.


[Закрыть]– и он грустно улыбнулся. И затих.

– Хватит, Натали…, – положил я руку на плечо старающейся изо всех сил покрепче затянуть жгут девушке. – Хватит.

И осторожно прикрыл пареньку глаза.

… Треща и расыпая искры из высоких, стрельчатых окон, пожар между тем все сильней разгорался. У огромных дубовых дверей бестолково суетились одетые в черную форму железнодорожники, не решаясь туда войти…

– Yopp vashu matt v peregib tcherez kolenku! [79]79
  Будьте любезны, разрешите пройти!


[Закрыть]– вдруг громко рявкнул подбежавший к ним высокий, сухощавый старик, с щеточкой усов под породистым орлиным носом, одетый в домашнюю, с бранденбурами курточку и шлепанцы на босу ногу. – Чего стоите, как засватанные? Там же люди заживо горят! Вода есть? Плесни на меня! Ну, Gospodi blagoslovi!

И он исчез в дверном проеме, из которого, как из сауны, пахнуло в лицо раскаленным жаром…

Делать нечего… Зажмурившись, я стал раз за разом нырять в заваленный обломками потолочных балок холл, на мраморном полу которого лежали бесчувственные человеческие тела…

За мной, воодушевленные примером незнакомого лихого старикана, бросились и остальные.

Когда спасать было больше некого, я спросил утиравшего смешанную с кровавым потом сажу со своего круглого, деревенского лица вокзального шуцмана:

– Слушай, вахмистр, это кто такой бойкий старикашка, а?

– Да барон Маннергейм, кто же еще? Он тут рядышком живет, в парке! В домике напротив Дерева Независимости! Собака у него еще есть, болонка противная… я ему сколько раз говорил: господин Маршал! Ваша собачка гадит на наш тротуар! Извольте за ней её кало убирать, а не то я вас оштрафую!

– Берегись!!! – послышался вдруг истошный крик. И я с ужасом увидел, как на закрывшую ладонями лицо Натали валится с крыши пылающая балка… я кинулся, но не успевал, не успевал…

Огромный ржавый стальной штырь просто пригвоздил её к мерзлой земле пристанционного полисадника. Несколько минут она еще жила, надувая кровавые пузыри из губ, а потом тихо-тихо пролепетала:

– Так мы с тобой, Юсси… и не… попробовали… пирожн…

И все.

Полицейский рядом поднял к серому небу окровавленный кулак и гневно прохрипел:

– Таннер, Рюти! Будьте вы прокляты, грязные политиканы!! Зачем вы разозлили русаков?!

… Оглушенный, я возвращался к кафе. Натали уже погрузили, накрыв быстро мокнувшей красным белой простыней, в карету «Скорой помощи». Надо найти её подружку, ну ту, рыжую… Пусть она как-нибудь осторожно мать подготовит…

Вот это да.

На месте уютного мирного домика была дымящаяся груда развалин… Заливавший её из брезентового шланга пожарный пояснил:

– Бомба насквозь прошла… Прямо в подвале рванула! Мы укрытие даже раскапывать не решились… Тут выживших не будет.

Это война, perhana. Это, lumppu, война.

И если кто-то думает, что про барона, финских кадетов и одну винтовку на четверых я выдумал… тот ошибается.

… В связи с тем, что после авианалета уехать с городского вокзала было весьма проблематично, наш фирменный поезд, сообщением Хельсинки-Оулу, отправлялся с маленькой пригородной платформы с забавно для русского уха звучащим названием Яникаккала.

Да, это куда как менее пафосней, чем уезжать с Keski! Грандиозный и вместе с тем какой-то насквозь патриархально-уютный, из нашего карельского гранита, увенчанный тяжелой башней, вокзал впечатляет. Ну а мужественные атланты, напряженно застывшие по обе стороны от центрального входа, удерживающие своими мускулистыми руками шары-светильники, заставят любого задержать на себе взгляд. К слову сказать, сейчас, в самое темное время года, несмотря на войну, светильники в руках у атлантов горят по восемнадцать часов в сутки. Вернее, теперь уже они горели…

Нет теперь ни вокзала, ни шаров в руках атлантов… Да и сами могучие фигуры попятнали безжалостные осколки. И стоят бедные атлеты с пустыми руками, как искалеченные нищие инвалиды на Эспланаде.

Кстати сказать, точно такой же вокзал стоит в Виипури, который раньше был Выборгом. Но там с двух сторон от главного входа – фигуры двух медведей. Русских медведей…

… Я сидел на полукруглой скамеечке в коридоре купейного вагона, и рассматривал свои подобранные на засыпанной мелким битом стеклом Itakatu, возле пылающего ясным пламенем дома № 1, трофеи: богатый деловой ежедневник на 1940 год и золотое самопишущее перо фирмы «Паркер». Видите ли, по данному адресу располагается (извините, теперь уже располагался!) с самого 1862 года торговый дом «Stockmann». Ну вот, я и решил: пусть уж лучше я, чем какой-нибудь подлец! Тем более, я полагаю, и сам магазин, и товар в нем давно уж застрахованы на приличную сумму. Иначе мишпуха из гельсинкфорсской синагоги Абрама Стокмана просто не поймет! Так что я еще малость покопался среди всякого выброшенного взрывом сквозь оконную витрину добра и вдобавок к авторучке нашел еще абсолютно целенькую бутылочку анилиновых немецких чернил. Чего еще желать? Печатный станок разве?

Кстати, там еще на мостовой действительно одиноко лежала чуть только с боку поцарапанная новенькая и, что важно, бесхозная пишущая машинка известнейшей, с 1908 года, компании Olivetti… Но я, повздыхав, всё же её брать не стал. Во-первых, тяжело с собой таскать, а потом – я все рано на машинке печатать не умею! Так что привычно задушив свою жабу, пока она меня не задушила, я наконец погрузился в поезд и скромно присел в проходе…

Для поездки в куппэ у меня еще пиписька не выросла, то есть звездочек маловато. А в бесплацкартный вагон я и сам не захотел: курят там! А у меня после ДОТа что-то с легкими стало… короче, после того, как поперхаю, словно овца – на платке всегда кровь.

Ну, вот наконец… Тихо, даже не дав на прощанье гудка, наш поезд плавно тронулся…

По вагону с грацией бегемота трусцой забегал солидный, с двумя подбородками проводник в роскошном черном мундире, похожий на парагвайского адмирала, проверяя, все ли окна в целях светомаскировки плотно зашторены.

Жалко, значит, в окошко не поглядишь.

В полуоткрытую дверь куппэ я мог видеть накрытый белейшей салфеткой столик. на котором стояла нарядная бутылка «Kostenkorva» и, для полировки водочного удовольствия, пара бутылочек пива «Lapin Kulta»… В качестве закуски присутствовали запеченный окорок и восхитительно пахнущие красной рыбкой калекукко.

– Отодвиньтесь, сударь! – пробасил надо мною проводник. В его руках был закрытый судок из вагона-ресторана. Когда судок поставили на столик и открыли крышку, меня чуть не затошнило от голода… Ах, сосиски на гриле! Какой аромат… Да с отварной в молоке картошечкой… Увы. Я чужой на этом празднике жизни.

Отвернувшись лицом к вагонной стене, за которой мерно, усыпляюще грохотали колеса на рельсовых стыках, я невольно стал прислушиваться к разговору в куппэ…

Красивенький, молоденький, чистенький, точно из игрушечного магазина капитан со штабным аксельбантом на груди (тоже капитан! вернее, «тоже капитан»– это как раз я! а ему МОЖНО…) солидно вещал:

– Основной наш план VK1, то есть «Сосредоточение России № 1» был разработан в 1923 году. По данному плану предполагалось нам начать только тогда, когда против русских вели бы боевые действия западные страны на всем протяжении их границ.

– Какие страны? – спросил невидимый мне собеседник.

– Хотелось бы, конечно, чтобы это была Германия! Но возможно, мы начали бы, если в поход выступили бы Польша, Эстония, Латвия, Литва, Румыния, при поддержке Англии и Франции. Правда, в этом случае пришлось бы подождать, пока русские как следует не увязнут в той же Польше… Удар наш предполагался на Севере. Первый фронт должен был действовать севернее Ладоги, чтобы из района Суоярви выйти на линию Тулокса – Сямозеро. Второй фронт – удар из Кухмо на Реболу и далее на Ругозеро, а от Суомоссалми на Вокнаволок, с задачей прорваться в Восточную Карелию и перерезать Кировскую железную дорогу. На Перешейке мы должны были продвинуться вплоть до платформы Лесная…

– Но ведь это же в черте Петрограда?

– А что такое этот Петроград? Исконная финнская земля…

– Вы что, серьезно… так полагаете?! М-да… Ну, ладно. Допустим на секунду, что я тогда полжизни действительно прожил именно что в родной Финляндии! Хотя, если честно, то я, как и наш Барон, этнический швед с Васильевского острова. Какая она мне, страна Суоми, родная… А что, более реального плана – например, отражения русской агрессии, Генштаб, получается… вообще не разрабатывал?

– А зачем?! Во-первых, зачем русским, которые сами в 1918 году предоставили нам полную независимость, хотя наш Сейм просил всего лишь чуть более полной автономии, нас завоевывать? А во-вторых, составление планов войны, исходя из идеи стратегической обороны есть составление плана быстрого и сокрушительного поражения.

– Обоснуйте? – заинтересованно спросил невидимый мне резонер.

– Слушаюсь, господин подполковник! («Ого, целый подпол! – подумал я. – Хорошо, что хоть не генерал.») Тут два аспекта. Первый, стратегический: отдавая инициативу в руки противника, мы вынуждены были бы относительно равномерно распределить свои войска по всем угрожаемым участкам. Напротив, неприятель мог сосредоточить в месте генерального наступления свои войска, создавая кратное превосходство сил и огневых средств, то есть используя эффект «сапожного шила». Ну, шило нажимает не очень-то и сильно, но на очень узком участке… И где будет этот участок, мы не знаем. Во время Великой войны такие прорывы парировались переброской резервов с не атакованных рубежей, но у нас мотомехвойск, по бедности нашей…увы. И второй, психологический: в отличие от русского солдата, коллективиста по натуре, который проявляет свои самые лучшие боевые качества именно в обороне, поддерживая и ободряя своего товарища, наш финский солдат в массе своей редкий индивидуалист. Ему по душе маневренная, гибкая война – налетел, укусил, убежал, попарился в сауне, пообедал, водочки выпил… И снова в бой. К непрерывному же длительному напряжению, например, нахождению под вражеским огнем, наш финский солдат вообще не способен…

– Господин подполковник, разрешите обратиться к господину капитану? – с грохотом распахнув дверь куппэ и по-уставному держа ладонь у виска, вежливо, четко, но очень непреклонно сказал я. «Выгонит? А вот я, Helvetti! – возьму и не уйду! Пока этому лощеному штабному kyrvänimijä кое-что не выскажу!»

– Разумеется, господин капитан, обращайтесь! – сидевший в уголке мягкого дивана мужчина примерно моих лет иронически покачивал носком начищенного сапога, закинув одну ногу на другую и скрестив на своей груди узкие, но сильные аристократические руки.

Мордатенькй, с рыхлым и круглым бабьим лицом, похожим на не пропеченный блин, капитанчик с испугом уставился на меня своими рыбьими глазками.

«Что это он так испугался? – подумал я. – Боится, что я у него сосиску отниму?»

– Господин капитан, не имею чести знать вас… но, разрешите спросить: вы сами-то на фронте были?

– Какое это имеет значение? – брезгливо, через губу, бросил мне штабной, как копейку одноногому ветерану.

– Отвечайте господину капитану! – голос подполковника был тих и ровен, но хлестнул, точно раскаленный добела стальной хлыст. Даже меня пробрало…

– Да… то есть…э… нет… не совсем… э… я кинохронику смотрел! Две тысячи метров! – бледнея и краснея пятнами одновременно, заблеял капитанчик.

– Это хорошо вас характеризует. Отсмотреть такое количество кинохроники – это же надо иметь чугунную жо… волю., – с ледяной иронией усмехнулся подполковник.

– Но раз вы на фронте сами не были, то позвольте вам доложить., – со жгучей, спокойной ненавистью начал говорить я. – У меня возле моего ДОТа стояла пушка «Бофорс». И вот, сижу я, кофе попиваю, и вдруг залетает наблюдатель, волосы дыбом, глаза бешеные: «Русские танки идут!» И точно, за речкой на наши надолбы идут два трехбашенных «каменных дома» и два «детеныша»… Встали у берега, и давай по ДОТу шарашить. Я наводчику кричу: «Давай стреляй!», а он знай себе в прицел смотрит и штурвальчики крутит… Двадцать метров осталось… Бах! Прямо в башню. Второй «каменный дом» взял нас на прицел и поливает из пулеметов… Бах! и гусеница складывается в аккуратную стопку… Народ русские танкисты был отборный и очень храбрый. Никто не вылез с поднятыми руками. Когда мы пошли потом посмотреть поближе сгоревшие машины, то все люки были закрыты.

Увидев, что мы жжем их танки, русская артиллерия начала обстрел нашей огневой позиции. По нас били фугасными шестидюймовыми, били осколочными, поменьше, били шрапнелью… Нам бы надо было поменять позицию, но куда? Мне и сейчас кажется, что не было разницы, укрылись бы мы в бункере или остались снаружи, столь сильный был огонь. Отдельных разрывов было не различить и уж во всяком случае не сосчитать. Я вообще не слышал собственного голоса, приходилось кричать ребятам в уши и показывать цели знаками… А потом малокалиберная автоматическая пушка вела по нам огонь очередями. И хорошо стреляла, пока русских не накрыли наши минометчики; один снаряд пролетел так близко, что меня просто швырнуло на землю горячим давлением воздуха… Рты и ноздри нам разъедала пыль и от удушливого смрада разрывов выворачивало наизнанку. Просто чудо Господне, что расчет прожил почти целый день! Все парни были из Миккели… За один миг целая деревня лишилась всех своих мужиков!

– Вам-то как удалось уцелеть? – тихо спросил меня подполковник.

– Виноват! Вызвали меня в ДОТ к телефону… а когда вернулся, ребята лежали вокруг орудия, как разбросанные оловянные солдатики… даже крови не очень было много… Второй расчет собирал уж с бору по сосенке, и они оказались, увы, не такие стойкие…Так что, позвольте вас поздравить, господин капитан! – подло соврамши… Финский солдат под огнем не робеет, он и в обороне смел, вынослив и отважен.

– Да как ты смее…, – вскочил с дивана, закрытого уютным полосатым чехлом, штабной.

– Смею. – Тихо сказал я. – Имею право.

– Вон отсюда!!! – просипел багровый аксельбантоносец.

–  Itse olet hullu! – почти весело ответил я, и, еще дрожа от бешенства, вышел в коридор.

«Дурак, дурак, трижды дурак! Кому и что ты хотел доказать! Вот возьмет и нажалуется, очень может это быть… и что? Военный суд? Да и pittu с ним. Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют…»

За моей спиной распахнулась дверь куппэ… из неё бочком, прижимая к носу окровавленный кружевной платочек, выскочил капитанчик и рысцой помчался в сторону вагонной ретирады. Мне показалось, или у него на щеке действительно краснел отпечаток могучей пятерни?

– Зайди пожалуйста, камрад! – совершенно неожиданно донеся из куппэ голос подполковника. – Давай, что ли, помянем наших ребят…

«Это что, он мне, что ли?!»

… С оглядкою войдя в отделанное красным деревом и ярко пылающей бронзой куппэ, я осторожно присел на скользкий шелк дивана. Не испачкать бы, часом…

Подполковник резко сдвинул в сторонку финские разносолы, достал из своего шведского замшевого рюкзака какой-то сверток в вощеной бумаге. Развернул. По куппэ разнёсся восхитительный аромат сала с чесноком.

Я аж слюной захлебнулся.

Нарезая острейшим пукко белейшие, с тончайшими красными прожилками пласты, подполковник представился:

– Талвело, Пааво… Звание моё видите сами! – и указал тонким, красивым пальцем на две крупные шестиконечные звезды на воротнике…

– Юсси Суомолайнен, капитан. – скромно представился я.

– Ого! Целый капитан, да? Не слишком ли высокий чин для такого возраста? Ты ведь, товарищ, наверное, девяносто седьмого года?

– Девяносто восьмого…

– Ну, я тогда на год старше… Ты тоже видать, из запаса, как и я?

– Да как вам сказать…

– Да так и скажи. И… знаешь, зови-ка ты меня на ты!

– Как прикажете… извини, как скажешь! Ну, на эту войну, да! – призван из запаса, и на «гражданке» в сельской школе мирно себе учительствовал. А до тридцать шестого я честно в войсках служил. В шестнадцатом пехотном…

– Где ты и выслужил себе медаль в петлицу и геморрой в… поясницу. Знакомое дело! Ты по отчеству кто?

– Ивановичем когда-то был…

– Ага, вот где собака и зарыта… Хоть у нас, финнов, отчеств нет, сплошная мы безотцовщина, да где-то в кадрах запись-то и имелась! Прижимали тебя потихоньку…

… пока совсем не вышвырнули! – подхватил я. – Да я уж привык, что меня считают вторым сортом!

– Второй сорт, не брак! – усмехнулся Талвело. – Ну, а у меня всё проще… После Гражданской поступил в Академию Генштаба, потом командовал Егерским полком…

– О! Да ты спецназовец! – с уважением протянул я.

– Было дело…, – усмехнулся подполковник. – Потом наш полк вдруг расформировали, зане денег на него в казне внезапно не обнаружилось! Разворовали весь военный бюджет, жирные твари… Я гневно протестовал, пытался выступить в Парламенте. Определили меня за это в «психушку», содрав майорскую звездочку… Вышел я из дурдома и пошел трудиться в Университет, причем не нашел между ними никакой особой разницы. Защитил кандидатскую диссертацию на тему исследования наступательных операций против красных в северном Приладожье… Из-за своей диссертации вновь чуть не загремел в палату номер шесть. Уж очень она многим глаза колола, своей горькой правдой о нашем сокрушительном поражении…

С началом войны, разумеется, я пошел добровольцем, и, как имеющий высшее военное образование, командный опыт и ученую степень, был аттестован на подполковника. И, с учетом моего ценнейшего боевого опыта офицера войск специального назначения, немедленно определен по соответствующему профилю, а именно в должность помощника начальника Интендантского Управления…

Слушая подполковника, я предпринимал титанические усилия, чтобы не расхохотаться в голос.

– Н-ну, перекладываю я это бумажки из папочки в папочку, в обед кушаю за чистой скатертью всякие разносолы, рабочий день у меня с десяти утра до пяти часов пополудни… Воюю, короче!.. – продолжал подполковник. – Пока не услышал, что красные взяли Суоярви. Буквально кипя от гнева, прорвался на прием к Барону. Он даже слегка оторопел, особенно когда его адъютант доложил ему на ушко, что я за птица! Высказал я Маршалу свои взгляды… Особо отметил, что сил на оборону у нас на Севере нет. Значит, что? Правильно! Надо НАСТУПАТЬ. Старик расчувствовался, обнял меня, поцеловал и послал на ху… То есть на Север, с предложением самостоятельно сформировать из того, что там есть, группу войск и её же возглавить. Типа, на тебе Боже, что нам не гоже, а сдохнет там Ахрим, да и хрен бы тогда с ним! Н-ну, вот такие дела… Выпьем, что ли, Юсси Иванович?

И мы немедленно выпили.

… Странное дело, но водка закончилась как-то совершенно неожиданно. Хотя мы и пили чисто по-фински! Видимо, от того она и закончилась.

Однако Пааво утешил меня, нажав на кнопочку электрического звонка. Мгновенно воплотившийся проводник принес нам еще по чуть-чуть (ну, там, всего пару бутылок, на брата!) и обильную закуску: соленые орешки и моченую клюкву на крохотных блюдечках…

Расстегнув с разрешения подполковника самый верхний крючок кителя, в этом совершенно непотребном виде я вольно раскинулся, как хан бухарский, на мягком диване. И тихо мрачнел. Мы, финны, как выпьем, так сразу впадаем в смертную тоску. Это называется скандинавский тип опьянения.

Подполковник, извлекши из кожаного чехла настоящую, ужасно дорогую «кремону», меланхолично наигрывал на мотив старого, забытого вальса:

 
Всё закончилось в страшном году:
И забор, и лазейки,
И черёмуха в старом саду
На плетёной скамейке…
Вижу – мама в окошке грустит,
Вяжет осень прозрачные сетки,
И записка в кармане лежит
От весёлой соседки…
Снова чудится Город в снегу,
Дед Мороз и Снегурка!
Разве запах забыть я могу
Мандариновой шкурки?…
И у ёлочки первый шажок,
Разноцветные блёстки?…
И тебя, мой счастливый дружок,
В этой новой матроске?…
Вот и, собственно, кончилась жизнь.
Не осталось ни строчки.
Вновь навалится сквозь миражи
Потолок одиночки.
И среди переломанных звезд,
Кирпичей и бутылок
Из нагана конвойный матрос
Влепит пулю в затылок…
 

… У меня привычно запершило в горле. Оттянув ворот большим пальцем, я, как привык это делать двадцать один год подряд, машинально потер сизый старый шрам, уходящий от кадыка под белоснежную подшивку воротничка потертого мундира…

– Чего это у тебя? – печально спросил мой визави.

– Да так! Порезался, когда брился…, – с такой же тихой печалью ответил ему я.

… Это было весной, в Свеаборге… Той самой долгожданной весной, когда, НАКОНЕЦ, как-то совершенно незаметно и совершенно бескровно рухнул проклятый царизм, о скорой гибели которого так мечтали все интеллигентные люди! С какой трепетной радостью я привязывал на петличку своей серой шинели шелковый красный бант! Увы, алого муара в лавке Офицерского экономического общества уже не оказалось, всё раскупили. Что, вы не понимаете, от чего мы, офицеры, а значит, дворяне – были тогда поначалу так рады? Да потому, что гражданин Романов всех нас уже глубоко достал! До самого донышка.

Достал своей никому не нужной войной за Босфор и Дарданеллы (и зачем нам тот Босфор? У нас в Выборгском заливе свой Бьеркезунд есть!), достал бьющей в глаза наглой роскошью имперского Петрограда на фоне серой деревенской нищеты и убогой безысходности красно-кирпичных фабричных трущоб, достал тягостным унижением служилого армейского офицерства нищетой скудного жалования и полнейшим безгласным бесправием…

Так что мы с радостной надеждой вдыхали тот пьянящий, пахнущий морем и весной соленый воздух свободы! Но мы, офицеры, малость ошиблись. Соленый воздух пах не морем, а кровью… Мы так ждали радостных перемен! И дождались…

… Революция причалила к Минной пристани Свеаборга под красным кумачом, поднятым над сторожевым кораблем, бывшим нашем же, крепостным свеаборгским, военведомским буксировщиком мишеней «Кречет».

Теперь на его борту была уже не армейская, а флотская команда, возглавляемая представителем «Центробалта».

Вот это мы как-то упустили из виду…

В самом деле: наш добрый «Кречет» ассоциировался у нас с нечастыми, весьма приятными вылазками в Гельсинкфорс, когда можно было побродить всласть по Эспланаде, вдоволь полюбоваться на роскошные витрины, досыта понюхать аромат свежайших сдобных булочек с кремом из дверей кафе… На большее наших нищенских финансов вряд ли хватило.

Вежливые и деликатные матросы ласково отобрали у нас личное оружие и почти нежно, под белы руки, проводили в трюм…

Еще когда нас, выстроив вдоль борта на палубе, разоружали, со стороны трехэтажных офицерских домов донесся стон и тихий, безнадежный плач наших женщин. Они еще ничего не знали, но…

А потом нас, офицеров, не говоря дурного слова, стали выводить из трюма по одному на верхнюю палубу. Вызывали по списку, отмечая фамилии, чтобы кого-нибудь, часом, не забыть.

Вызванного раздевали на пронизывающем ветру донага… Затем связывали отведенные назад руки у локтей и кистей. Иногда связывали и ноги. А иногда оттягивали голову назад и притягивали её к рукам.

Потом отрезали уши, нос, половые органы… И в таком виде бросали в воду прямо у пирса.

Ужаснее всего было не это… не страшная, медленная смерть в ледяной черно-зеленой воде, не муки… А то, что происходило это на глазах женщин, детей, матерей и отцов. Они стояли у берега на коленях, моля матросов убить нас как можно скорее… Но революционные матросы только весело смеялись в ответ.

И что же? – скажете вы. Вы, офицеры, так и дали себя зарезать, как баранов? Нет, некоторые сопротивлялись. Георгиевский кавалер штаб-капитан Новицкий, отставленный от фронтовой службы по контузии, расшвырял было своих палачей, бросился в воду… Но был ранен, поднят с воды. Приведен в сознание. А потом сожжен заживо в топке кочегарки…

А меня пожалели, отметив моё доброе отношение к солдатам. И, ткнув штыком в горло, просто швырнули за борт…

Я НЕ ЗНАЮ, как я выплыл…

Но долго был безгласен и недвижим, и мог только видеть…

И я видел, лежавший в постели, парализованный так, что мог только с трудом глотать жидкую тюрю, которую натирала мне теперь уже вдова моего товарища по батарее, в доме которой нашел нежданно я приют… Я видел, как, наконец, вернулись НАШИ, те, которые с погонами!

Которые спросили, войдя в комнату: «Ты русская?! А ребенок твой – русский? Это очень хорошо!»

Потом веселый подпрапорщик с чистым, открытым, финским лицом взял из колыбели заходящуюся ревом испуганную полуголовалую малышку, поднял её, держа за полненькую ножку с морщинками – перевязочками, на которой была надета синенькая вязаная пинетка, и с размаху ударил головкой о печку. Ребеночек только вякнул, оставив на чистенькой побелке ярко-алое пятно в виде многолучевой звезды…

А потом они весело и радостно насиловали женщину, в конце концов посадив её, как на кол, на ножку опрокинутого вниз столешницей стола… А в её мертвые руки ей заботливо положили посиневшее тельце ребенка, крепко привязав к ней полотенцем… А мне ничего не сделали, сказав, что я и так скоро подохну…

А я после их ухода внезапно для себя встал и пошел. Искать своих. Вот, до сих пор так и хожу…

Такие дела.

… – Юсси, а ты у красных был? – вдруг неожиданно спросил меня подполковник.

– А как же! – радостно подтвердил я. – Под командой доблестного комбрига товарища Котова…

– Котов, Котов…, – наморщил лоб мой собеседник, размышляя. – Есть такой. Котов, Николай Яковлевич, девяносто третьего года рождения, сын дворянина – помещика Павлоградской губернии. Отец его имел сорок десятин чернозёмов, два магазина в Павлограде, свечной заводик. Бывший офицер старойармии, к концу Великой войны подполковник. С марта семнадцатого – эсер. Избран председателем полкового, корпусного и армейского Совдепа. Награжден орденом Боевого Красного Знамени в один день с Махно. Руководитель партизанского движения в тылу деникинцев, участник штурма Перекопа. После взятия Крыма – активно расстреливал своих вчерашних союзников, махновцев. Инспектор пехоты РККА. Затем, следует необъяснимый кульбит. Становится наш комбриг из пехотинцев руководителем Особой Липецкой авиашколы. В 1937 году он обвинен: в шпионаже в пользу Германии (передал, будучи в командировке от Академии им. Фрунзе, в Германский Генеральштаб письмо от комкора Эйхе); в участии в военном заговоре; в развале работы Липецкого центра боевого применения авиации; а также в хищении государственных средств в особо крупном размере. Расстрелян по процессу Уборевича … [80]80
  Сведения подлинные


[Закрыть]Во всяком случае, он был к расстрелу приговорен…

– Скажите, подполковник… вы шпион? – потрясенно спросил я.

– Да ты что? – фарисейски возмутился абсолютно трезвый бывший командир полка специального назначения. Или всё – таки не бывший?

– Так когда твои дорожки с сим достойнейшим красным героем разошлись? – с ласковой нежностью, будто накидывая мне на шею любовно намыленную удавку, продолжил экспресс – допрос Талвела.

… Итак, 9 июля 1919 года жители местечка Каменный Брод услышали на улице выстрел… и потом, еще… И все слышится мне тихий, напевный говорок чудом выжившего старого жида:

«А потом началась сплошная пальба, как при взятии большого города, слава Б-гу, хоть не орудийная.

А потом, по пустым, немощеным улицам раздался гулкий стук копыт.

Всадники с красно-черными лентами поперек мохнатых папах стали выгонять людей из их убогих халуп.

Ох… какая суматоха.

Когда эти красные товарищи пришли на завод, они сейчас же убили сторожа, старого еврея, а потом отправились в контору, застали там заведующего Каменно-Бродского завода Гершонова и убили его тоже.

Остальные душегубы начали выгонять из каждого дома всех жителей обоего пола, и мужчин и женщин и детей, и отправляли к заводу. Все думали, что возле завода будет какое-нибудь собрание, а потом, азохан вей, всех отпустят. Но нет, к сожалению мужчины, которые были возле завода, обратно домой уже не вернулись. Когда пригнали к заводу всю толпу разделили, мужчин отдельно, а женщин отдельно. Стояли…